Дым над тайгой

ЭПИЛОГ

Таня не собиралась лететь в Таежный и уж тем более не планировала специальной встречи с Остудиным. Но два дня назад ей позвонил заведующий отделом корреспондентской сети «Известий» Евгений Михайлович Шатохин. Задав дежурные вопросы о самочувствии и настроении, спросил:

— Для нас ничего не пишете?

— Пока ничего, — сказала Таня. — Но думаю.

— Долго думаете, — шутливо упрекнул Шатохин.

После первой и такой громкой публикации в «Известиях» Таня продолжала сотрудничать с этой газетой. За полтора года опубликовала в ней три репортажа и с десяток коротких заметок. Молодежная газета оставляла время на это занятие. В глубине души Таня мечтала о солидной центральной газете, и ей хотелось сделать крупный заметный материал, но, как часто бывает, чтобы заняться им, не хватало маленького толчка. Шатохин подтолкнул ее.

— Кузенкова положили в больницу, — сказал он. — Очевидно, надолго. Поработайте за него. Все материалы передавайте через стенбюро прямо на меня.

Таня обрадовалась возможности почувствовать себя корреспондентом «Известий». Во-первых, это большое доверие. А во-вторых, возможность по-настоящему показать себя. Она тут же позвонила в объединение «Сибнефтегазразведка» Сорокину: вдруг у геологов имеются интересные новости? Он и сказал ей, что на Кедровой площади не сегодня-завтра должны начаться испытания и геологи обязательно получат хороший фонтан. Таня вспомнила, с каким трудом Остудин доставал оборудование, чтобы пробурить там первую скважину, как, выкрутив руки, его заставили потом бросить ее недобуренной, и вот теперь экспедиция все-таки получит на Кедровой нефть. «Какой же упорный Остудин», — подумала она и решила с первым самолетом лететь в Таежную нефтеразведочную экспедицию. История с открытием Кедрового месторождения тянула на хороший очерк для «Известий».

У Тани было много знакомых среди летчиков и служащих аэропорта. Ни одна вечеринка или семейное торжество не обходились у них с Андреем без гостей, и почти все они были сослуживцами Андрея. Собираясь в Таежный, Таня накануне вечером позвонила в отдел перевозок и узнала, что в аэропорту ночует самолет из нефтеразведочной экспедиции. Добираться на нем было удобнее, чем на рейсовом самолете, и Таня попросила диспетчера передать летчикам, чтобы они взяли ее с собой.

Утром она была в аэропорту. Командир самолета оказался незнакомым ей человеком, но встретил приветливо. Правда, поторопил:

— Давайте быстрее, мы уже и так задерживаемся с вылетом.

Он держал в руке традиционный большой черный портфель, в котором летчики возят свои документы.

— По-моему, я вовремя, — сказала Таня, улыбнувшись.

Но, судя по тому, как он торопился, Таня поняла, что командир ждал только ее. Он даже не стал отвечать ей. Открыв дверь комнаты летчиков, командир направился к выходу на поле, и Таня поспешила за ним. Еще издали увидела одиноко стоящий АН-2 и трех мужчин около него, но никак не предполагала, что один из них — Остудин. И потому, подойдя к самолету, растерялась.

Таня настраивалась на эту встречу. Она даже нарисовала себе, как это произойдет. Она не будет говорить Остудину, что готовит материал для «Известий». Пусть прочитает и удивится. В ее сумочке лежало несколько визиток с коротким и, как ей казалось, впечатляющим текстом: «Ростовцева Татьяна Владимировна, специальный корреспондент газеты «Молодой ленинец». Более всего в этом тексте ей нравилось слово «специальный». За ним скрывалась таинственная многозначительность. Таня хотела войти в приемную Остудина, поздороваться с Машенькой и попросить, чтобы она отнесла визитную карточку начальнику. А сама, сев на стул, с полным безразличием стала бы рассматривать свои ногти. Почему именно ногти, Таня не знала. Ее не распирало тщеславие. Ей просто хотелось посмотреть, как отреагирует Остудин на ее появление. Выскочит в приемную или, пригласив войти, будет сидеть за начальственным столом в своем кабинете?

Все, что было между ними, осталось в далеком прошлом. Сначала Таня казнила себя за свою бабью слабость, но потом решила: раз уж это случилось, надо пережить и больше не вспоминать. Всю свою любовь она перенесла на Андрея. А перенес ли ее Остудин на свою жену? Или, как и раньше, будет не в силах оторвать от нее, Тани, счастливых глаз? Она не сознавалась себе в этом, но в глубине души была бы счастлива, если бы Остудин до сих пор вздыхал по ней.

Однако встреча произошла совсем не так, как ее запланировала Таня. Она оказалась и неожиданной, и совсем не официальной. Подходя к самолету, Таня не сводила с Остудина внимательных глаз. Ей показалось, что Роман стал еще шире в плечах, а кожа на лице задубела и выглядела огрубевшей. «Наверное, не вылазит из тайги», — подумала она, остановилась рядом с ним и, немного замешкавшись, протянула руку для приветствия. Ей почему-то казалось, что он должен поцеловать ее. Он всегда делал это раньше. И если руку приходилось целовать при людях, он превращал это в шутку. Сослуживцы улыбались, но Таня знала, что сам Остудин этим никогда не шутил.

Сейчас он даже не пожал ее ладонь, а лишь слегка прикоснулся к ней. Но, ощутив это прикосновение, Таня неожиданно почувствовала, как забилось у нее сердце. «Неужели при виде его я буду дрожать всю жизнь?» — спросила она себя, стараясь подавить внезапное волнение. Однако сделать этого ей не удалось. Когда Остудин, прикоснувшись к ее ладони, полушепотом произнес: «Здравствуй!» — она ощутила, как по всему телу прокатился жар. «От прошлого так просто не избавиться, — подумала Таня. — Оно живет в глубине нас, и когда приходит время, всплывает на поверхность».

Остудин взял Таню под локоть, помог подняться в самолет. Она чуть не запнулась о длинный деревянный ящик, который стоял у входа, и прошла к кабине, где сидел единственный пассажир — молодой парень в камуфляжной форме. Таня села напротив него. У парня было бледное лицо, но Таня не придала этому значения, все ее внимание было сосредоточено на Остудине. Она видела, что он рад встрече с ней.

Первый вопрос, который у нее вертелся на языке, был о его личной жизни. Не о семейной, семейные дела интересовали ее лишь в самом общем плане. Ей хотелось знать: находит ли Остудин до сих пор моральное удовлетворение в своей работе, какая атмосфера сложилась в экспедиции после того злопамятного бюро райкома? Таня знала, что личной жизнью Остудина, как бы странно это ни звучало, была его экспедиция. Он жил только ее делами и заботами. Поэтому и начала говорить о деле. Старший лейтенант с рукой на перевязи, сидевший напротив, выпал из ее поля зрения. Она начала приглядываться к нему, когда они уже летели над тайгой.

Таня раньше Остудина заметила, что он побледнел, а на лице выступили мелкие бисеринки пота. Это показалось ей странным, и она подумала, что парню, по всей видимости, плохо. Но перелет на самолете АН-2 не все переносят стойко, и тут уж сам пассажир должен бороться со своей слабостью. И лишь когда старший лейтенант, посмотрев на нее расширившимися зрачками, начал сползать с сиденья на пол, она испугалась. Первой мыслью было бежать к пилотам и требовать, чтобы они связались с ближайшим аэропортом и просили посадки. Но ситуацию неожиданно исправил Остудин. Взяв старшего лейтенанта за плечи, он усадил его на сиденье, достал из портфеля коньяк и заставил выпить. Старший лейтенант пришел в себя. Хмель, ударивший в голову, притупил боль, и с лица начала сходить белизна. Таня никогда не думала, что алкоголь может служить лекарством.

— Потерпи немного, скоро станет легче, — сказал Остудин, снова наливая коньяк.

— Мне уже легче, — ответил офицер, положив больную руку на колени.

И тут взгляд Тани остановился на длинном ящике в хвосте самолета. «Да ведь это гроб! — пронеслось у нее в голове, и она почувствовала, что теряет равновесие. — Как же я не догадалась об этом раньше?»

— Кто в нем лежит? — испуганно спросила Таня, кивнув на ящик.

— Сын Константина Павловича Кузьмина, — ответил Остудин.

— Саша?

— Ты его знала? — удивился Остудин.

Таня кивнула. Она хорошо помнила высокого светловолосого парня, игравшего на аккордеоне у здания андреевского аэропорта. Это было почти два года назад. В аэропорту провожали призывников. Их сопровождал такой же молоденький старший лейтенант, как тот, что сидел сейчас напротив. Только одет он был не в камуфляжную куртку, а в офицерскую форму и озабочен был не раненой рукой, а тем, как бы не потерять кого-нибудь из призывников. Почти все они были под хмельком, некоторые, сбившись в кучку рядом с аккордеонистом, пытались петь. Такие проводы бывают каждый год, и Таня не обратила бы на них внимания, если бы не увидела рядом с призывниками Кузьмина. Ей показалось неудобным пройти, не поздоровавшись. Кузьмин, заметив ее, протянул руку.

— А вы что здесь делаете? — спросила Таня.

— Сына провожаю, — сказал Кузьмин, кивнув на аккордеониста.

Ее поразил голос Константина Павловича. В нем слышалась безысходность. «Надо же, как он любит сына», — подумала Таня и, чтобы утешить Кузьмина, сказала:

— От службы никуда не денешься. Будем ждать, когда вернется.

Кузьмин отвернулся, не ответив. А Саша вдохновенно играл на аккордеоне и в своих мыслях был уже далеко от дома. Рядом с ним откуда-то возникла угловатая девочка, и Таня поняла, что это не сестра. Она была в тонком голубом платье, свободно висевшем на ней, и простеньких башмачках на низком каблуке. Девочка взяла Сашу чуть выше локтя, словно испугалась, что он улетит навсегда. Таня понимала ее состояние. Это была первая разлука, первое серьезное испытание, и оно страшило. «Дай Бог вам счастья», — подумала Таня и, попрощавшись с Константином Павловичем, пошла домой. Ей стало грустно. Она не раз потом вспоминала аккордеониста и угловатую девочку, державшуюся за его руку.

Таня еще раз посмотрела на гроб и, повернувшись к Остудину, спросила:

— Кузьмин уже знает об этом?

— Да. Батурин позвонил ему вчера вечером.

Таня не стала спрашивать, где погиб Саша. Камуфляжная форма старшего лейтенанта с рукой, висящей на перевязи, говорила о том, что он прилетел вместе с гробом прямо с войны. Все знали, где она идет. В Среднесибирск уже пришло несколько гробов из Афганистана. Местные власти тщательно скрывали это. Официальная пресса не писала об афганской войне ни строчки. О ней говорили только западные радиостанции. И те, у кого сыновья оказались в этой далекой от России стране, жадно ловили каждое слово очередной радиопередачи. «Господи, до каких пор мы будем приносить в жертву своих сыновей?» — подумала Таня и невольно посмотрела на старшего лейтенанта.

Белизна сошла с его щек, но на лбу и висках все время выступали крупные капли пота. Его носовой платок был мокрым.

— Как вас звать? — спросила Таня, для которой этот молодой офицер сразу стал близким.

— Сергей, — ответил старший лейтенант.

— Выпей еще, Сережа, — сказал Остудин и протянул ему алюминиевый стаканчик. — Выпей. Нам с тобой еще долго жить.

Сергей посмотрел на Остудина и взял стаканчик. Остудин налил в него коньяка. Закуски не было. Таня достала из сумочки плитку шоколада, разломила ее пополам и протянула половинку Сергею. Он залпом выпил коньяк, возвратил стаканчик Остудину и взял шоколадку.

— Вот теперь я вижу, что вам действительно легче, — заметила Таня.

Сергей попытался улыбнуться, но улыбка вышла неестественной. Его сухие, покрытые белой растрескавшейся пленкой губы страдальчески растянулись, обнажив краешек ровных зубов. Боль не успокоилась, но из острого состояния перешла в терпимое.

— Это у вас из Афганистана? — спросила Таня, показав глазами на перевязанную руку.

Он молча кивнул.

— Давно?

— Пять дней назад.

— Почему же вы не в госпитале? — Тане хотелось вытянуть из старшего лейтенанта как можно больше.

— У нас свои законы. Я должен выполнить последнюю просьбу старшего сержанта.

— Какую просьбу? — спросила Таня. Она поняла, что Сергей говорит о Саше.

— Похоронить его дома. Кроме того, я должен передать родителям его личные вещи.

— Вы всегда так поступаете?

— Когда позволяют обстоятельства, — Сергей навалился спиной на стенку фюзеляжа и наполовину расстегнул молнию на куртке.

Таня поняла, что настал момент, когда она может задать главный вопрос, хотя и не ждала на него утвердительного ответа. Он мучил ее с тех пор, как Остудин сказал, что в гробу, который они везут, лежит Саша Кузьмин. Таня подвинулась на край сиденья и, нагнувшись через проход, чтобы разговору не так мешал шум мотора, спросила:

— Скажите, Сергей, что вы там защищаете?

Он выпрямился, осторожно положил раненую руку на колено и посмотрел Тане в глаза. Она ждала ответа, но Сергей молчал. Потом опустил голову и сказал:

— Теперь не знаю.

— А раньше? — спросила Таня. — Раньше знали, за что воюете?

— Раньше мы думали, что афганцам не дают построить светлое будущее.

— А что, в Афганистане тоже хотят построить коммунизм?

— Какой там коммунизм! — Сергей снова откинулся на стенку фюзеляжа. — Там до сих пор родоплеменной строй.

— Тогда за что же там гибнут наши солдаты? — не отступала Таня.

— За нашу Родину, за то, чтобы этот строй не вернулся к нам, — сказал Сергей и закрыл глаза.

Ему явно не хотелось продолжать разговор, и Таня не стала задавать больше вопросов. Она вспомнила девочку, державшую за локоть Сашу Кузьмина во время проводов на аэродроме. «Вот и дождалась ты своего любимого, — горько подумала Таня. — Господи, разве можно пережить такое? За что ты уготовил нам этот путь, почему не послал по нему другой народ, меньший по численности и значению на земле? Тогда бы и жертвы были меньше. За что ты покарал нас так?»

Таня втянула голову в плечи и закрыла глаза. На душе было горько и одиноко. Остудин заметил это и осторожно дотронулся до ее руки. Таня не отреагировала. Она, не шевелясь, смотрела в одну точку. И тогда до него дошло: она смотрит в себя, в свою душу. Он убрал руку и чуть отодвинулся, чтобы не мешать ей. И тут Таня произнесла:

— Мы словно свечи на ветру. И никто не знает, когда нам суждено погаснуть.

Остудин удивился. Именно об этом думал и он, подходя к самолету.

Таня закинула ногу на ногу, обхватила колено руками и, покачав носком сапога, спросила, словно очнувшись:

— Что ты думаешь о последней истории с Мордасовым?

— О какой истории? — не понял Остудин. — В Таежном никаких историй о первом секретаре райкома не рассказывали.

— Ты не знаешь? — удивилась Таня. — Он же два дня назад попал в вытрезвитель.

— Да ты что? — Остудин даже растерялся. — Никогда не замечал, чтобы Мордасов злоупотреблял спиртным.

— Говорят, у него был крупный разговор с Колесниковым. Он вышел от него и напился. В вытрезвитель попал без документов и денег. Потому и настучали в обком.

— Не везет нам на секретарей райкомов, — сказал Остудин и нахмурился.

Новость, которую он услышал, оказалась ошеломляющей. Если история получит огласку, карьера первого секретаря райкома будет закончена. Но Остудина беспокоило не только это. В России во все времена пользовалась уважением лишь та власть, которая имела высокий моральный авторитет. Мордасов, как потом оказалось, был не самым худшим из секретарей. «Его, видать, здорово допекли, — подумал Остудин. — Но нельзя же из-за этого напиваться и попадать в вытрезвитель».

У Остудина не было ни злости, ни обид на первого секретаря райкома. Через два месяца после злополучного бюро Роман Иванович прилетел в Андреевское на сессию райсовета. Когда она закончилась, Мордасов подошел к нему, взяв за локоть, отвел в сторону и сказал:

— Зайдемте на пару минут ко мне. Нам надо кое о чем поговорить.

Остудин не удивился приглашению. Мало того, ждал этой встречи. История с исключением из партии осталась незаконченной. Партийная комиссия при обкоме не утвердила решение бюро райкома и вернула дело на повторное рассмотрение. Оно должно было состояться через несколько дней. И Остудин подумал, что если у Мордасова сохранились хотя бы остатки совести, он должен будет извиниться. И, откровенно говоря, ждал этого извинения. Однако все вышло совсем не так, как представлял себе Роман Иванович.

От Дома культуры, в котором проходила сессия, до здания райкома было всего три квартала. Но Мордасов пригласил Остудина в свою машину, при этом спросил, смягчив голос:

— Не будешь возражать, если я заскочу к себе домой?

— Да нет, — пожал плечами Остудин. — Время у меня есть.

Остановив машину у калитки, Мордасов пригласил Остудина к себе. Новый секретарь поселился в том же доме, где жил Казаркин. «Зачем он это делает?» — подумал Остудин, настороженно переступая порог. Но Мордасов тут же разъяснил ситуацию:

— Не хочу, чтобы нас отвлекали. В райкоме непрерывные телефонные звонки и постоянное заглядывание в дверь, не смотря на все усилия секретарши. — Он жестом пригласил Остудина в гостиную и сказал на ходу: — Давайте на «ты». Чего нам чиниться друг перед другом?

Это предложение вдруг сразу расположило Романа Ивановича. Если он предлагает не чиниться, значит признает за равного. А на равных разговор может быть и содержательнее, и откровеннее.

Из соседней комнаты вдруг неожиданно вышла жена Мордасова. Остудин, не ожидавший увидеть здесь еще кого-нибудь, невольно задержался на ней взглядом. Она подошла к нему, протянула тонкую узкую руку и сказала, чуть улыбнувшись:

— Катя.

— А по отчеству? — не выпуская ее руки, спросил Остудин.

— Я же слышала, что вы с Андреем договорились не чиниться, — ответила Катя. — А я лицо и вовсе не официальное. — Она снова улыбнулась.

Жена Мордасова оказалась симпатичной, интеллигентной женщиной, одетой в элегантную белую кофточку с глубоким вырезом на груди и короткую черную юбку, открывающую красивые, стройные ноги. Ее свободная внешность никак не вязалась с чиновным духом, которым должен быть насквозь пропитан Мордасов, и Роман Иванович подумал, что первый секретарь райкома живет раздвоенной жизнью. Одна, официальная, на работе и в общественных местах, где постоянно приходится бывать, и совсем другая, скрытая от всех, и потому, наверное, счастливая, здесь, в доме. «Где же он бывает настоящим?» — спросил себя Остудин, еще раз окидывая коротким, но цепким взглядом улыбающуюся Катю.

Обстановка становилась совсем домашней и Остудин с любопытством присел на краешек предложенного кресла. Ему уже не терпелось проследить за всем дальнейшим ходом событий, которые Андрей Филиппович Мордасов, по всей видимости, продумал до деталей. Катя поставила на журнальный столик бутылку коньяка, две рюмки, тарелочку с тонко нарезанными пластиками колбасы и сыра и, сославшись на дела, ушла из дома. Мордасов сел напротив, разлил коньяк по рюмкам и сказал, глядя в глаза Остудину:

— Честно говоря, думал, что ты можешь сюда и не зайти. Обиду я тебе нанес на всю жизнь. Знаю, что она ноющей занозой сидит у тебя в душе. Но и у меня от того бюро осталась не меньшая заноза. Я ведь тоже не сплю ночами. Допущенная несправедливость разъедает изнутри страшнее солитера. — Он поднял рюмку, приглашая Остудина выпить. — Я сделал ошибку, я ее и исправлю. Искренне, по-мужски прошу: не держи за пазухой камень.

— К чему этот разговор? — ответил Остудин, не решаясь взять рюмку в руку. — План по проходке мы выполнили. Нефть не открыли.

— Откроете, — сказал Мордасов. — Осенью перетащите на Кедровую буровую, пробурите вторую скважину и откроете. А метры нам, я это и сейчас повторю, были нужны позарез. В нынешней жизни иногда трудно обнаружить логику. Да ты пей, иначе разговора не получится.

Он чокнулся и опрокинул рюмку в рот. Скользнул взглядом по колбасе с сыром, но закусывать не стал. Остудин понял, что если не выпьет, разговор на этом действительно прекратится. Нехотя взял рюмку, повертел в пальцах, посмотрел на свет и тоже выпил.

— Ты понимаешь, Роман, — сказал Мордасов и Остудин почувствовал в его интонации пронзительную искренность, — я все больше и больше чувствую, что вся наша жизнь катится в тартарары. — Он внимательно посмотрел на Остудина пытаясь проследить по лицу реакцию на свои слова. Но тот застыл, словно каменное изваяние. — Постановления, в том числе и с самого верха, сыплются непрерывно, на них уже никто не обращает никакого внимания. Власть живет своей жизнью, народ — совсем другой. Страна дошла до системного кризиса. Все ждут решительного слова. А его все нет и нет.

— Кто его должен произнести? — спросил Остудин.

— Тот, кто управляет государством. — Мордасов снова налил коньяк в рюмки.

— И что же это должно быть за слово?

— О том, как нам жить дальше.

— Меня моя жизнь вполне устраивает. — Необычная откровенность первого секретаря райкома насторожила Остудина. Он даже подумал: не провокация ли это?

— Да ладно тебе, — махнул рукой Мордасов. — Я таким откровенным не был еще ни с кем. Тебе скажу. Перед тем, как поехать в Андреевское, решил: буду закручивать гайки снизу. Наведем дисциплину в районном звене, она появится и в областном. А там, глядишь, и во всем государстве. Мнение о руководителях начал составлять с рассказов секретарей парткомов. А они не все добросовестными оказались. И в первую очередь Краснов. Он ведь уже давно на должность начальника экспедиции метит. Он еще Барсова подсиживал. Когда того убрали, думал, что его поставят. А тут вдруг ни с того, ни с сего ты появился. Мы ведь с ним вместе в институте учились. Сам понимаешь, здесь он мне самым близким человеком оказался. Вот и насоветовал, с кого надо начинать закручивать гайки.

— Но гайки-то закручивать действительно надо. — Отсудин вдруг вспомнил самое первое в своей жизни заседание бюро райкома, на котором решался вопрос о производстве клюквенной настойки. — Иначе пропьем не только самих себя, но и страну.

— Этим должен заниматься каждый на своем месте. Ты у себя в экспедиции, я — в районных службах. В общем я тебе все сказал. Настоящий мужик должен уметь держать удар. Ты его выдержал, думаю, что выдержу и я. На следующей неделе заседание бюро райкома, будем пересматривать решение по тебе. Всю вину я возьму на себя.

Мордасов так сжал зубы, что на щеках под кожей заходили желваки. И Остудину подумалось, что ему, по всей видимости, действительно пришлось многое и пережить, и переосмыслить. Оставив недопитый коньяк, они сели в машину. Мордасов довез его до аэродрома, где Остудина ждал вертолет экспедиции.

На повторном бюро райкома Романа Ивановича восстановили в партии, но никакой радости от этого он не испытал. Партия уже ушла из его сердца. А вот Мордасову без нее было не прожить. «Как же он мог так глупо влипнуть?» — с горечью подумал Остудин. Ему до боли было жалко первого секретаря райкома. Он оказался и порядочным, и мужественным.

Остудин снова дотронулся до Таниной руки и спросил:

— А еще какие у тебя новости?

— Новости? — переспросила Таня и тут же добавила: — Не знаю, что тебя интересует. Несколько дней назад вышла замуж Варя Еланцева.

— За кого? — спросил Остудин, еще не пришедший в себя после известия о Мордасове.

— За руководителя эстрадного ансамбля Левона Пиндуса. Он приезжал к нам на гастроли, и у него заболела певица. Чтобы не расторгать контракт с управлением культуры и не нести убытков, он пригласил на время гастролей Варю. И убедился, что на ней можно хорошо заработать.

— Ну, заработает, а что потом? — спросил Остудин.

— Потом найдет себе другую певичку...

Остудину не понравилось, как Таня отозвалась о Варе Еланцевой. Она явно осуждала ее, в то время как он считал Варю несчастным человеком. Он знал, что она любила Еланцева. Но трагедия была в том, что театральные подмостки она любила больше мужа. Конечно, ни о какой любви к Пиндусу не может быть и речи. Варю прельстила возможность быть в свете рампы.

— Ты вроде опечалился этой новостью? — заметила Таня.

— Я опечалился всеми новостями, — ответил Остудин. — Мне кажется, мы безвозвратно идем ко дну. Власть уже не олицетворяет собой мораль. А у аморальной власти нет будущего. Замужество Вари — тоже крушение морали.

Таня не ответила. Самолет тряхнуло, и он стал проваливаться в воздушную яму. Таня вдруг почувствовала, что ей становится нехорошо. Никогда раньше у нее не было такого состояния. Вот уже несколько дней ее мучают приступы тошноты. Она превозмогала их, не находя объяснения своему состоянию. Сейчас тошнота подступила к самому горлу. И тут ее обожгла догадка: у них с Андреем будет ребенок.

Последний год они часто говорили о детях. Он мечтал о сыне. Не возражала и она: какой женщине не хочется иметь детей? «Но почему я узнаю об этом именно сейчас? — подумала Таня. Ее взгляд остановился на гробе. — Неужели и моему сыну суждена такая же участь, как Саше Кузьмину? Неужели и он обречен на жертвенное заклание?.. Нет, я никогда не допущу этого. Лучше погибнуть самой».

Старший лейтенант, повернувшись на сиденье, стал смотреть в иллюминатор. Внизу, насколько хватало глаз, расстилалась тайга. И вдруг у самого горизонта он увидел поднимающийся к небу столб густого черного дыма.

— Что это? — спросил он, показывая здоровой рукой на дым. — Пожар?

Остудин посмотрел в иллюминатор. Дым поднимался в той стороне, где находилась Кедровая площадь. Значит, бригада закончила испытание скважины и, как обычно бывает в таких случаях, геологи подожгли нефть, чтобы та не попала в реку. «Вот и подтвердилось наше предположение, что Моховая и Кедровая — одно месторождение, — подумал он. — Еланцев сейчас, наверное, вместе с буровиками. Хотя нет, он наверняка рядом с Кузьминым. Ведь он тоже узнал о гибели его сына».

— Это не пожар, — ответил Остудин старшему лейтенанту. — Это испытание скважины. Дым означает, что там открыли нефть. Посмотри, — сказал он Тане. — Все случилось так, как мы предполагали.

Но она уже сама поняла, что означал этот дым над тайгой. Однако это не вызвало в ее душе никакого чувства. Она смотрела на гроб и думала о себе, о своем будущем ребенке.

«Как защитить этот маленький огонек, этот трепетный язычок пламени, который появится на свет, от страшной реальности той жизни, в которой мы вынуждены прозябать?» — думала она и не находила ответа...