Элвис Пресли. Безрассудная любовь

Глава 1 ГЕРМАНИЯ: НА МЕСТЕ ШАГОМ МАРШ!

(октябрь 1958 — март 1960)

1 октября 1958 года Элвис Пресли — рядовой 32‑го танкового батальона, в рядах которого насчитывалось 750 военнослужащих и который входил в Третью бронетанковую дивизию, прославленный «Бронированный кулак Европы», — прибыл в Бремерхавен, ФРГ. В доках его встречали полторы тысячи поклонников, операторы и репортеры пяти телевизионных каналов, двух студий кинохроники и бесчисленные репортеры и фотографы практически из всех крупных европейских изданий. Это была хорошо запланированная операция: сквозь охрану удалось прорваться только одному фанату и немецкой журналистке, которая вручила Элвису букет.

Затем воинский состав отправился во Фридберг, к северу от Франкфурта. Предстояло проехать двести миль, и Элвис, чтобы хоть как — то отдохнуть от поклонников — однополчан, прятался в вагоне — кухне, не забыв поблагодарить поваров за гостеприимство. Военное начальство предусмотрело его общение с прессой и публикой, но только в течение нескольких ближайших дней, пока не начался период настоящей военной подготовки.

На утро была назначена пресс — конференция, и ему, несомненно, придется отвечать на те же самые вопросы, которые репортеры задают везде и всюду. Он по — прежнему хочет встретиться с Брижит Бардо — теперь, когда она официально помолвлена? Что он думает о немецких девушках, даже если не встречался ни с одной? Изменится ли его музыка? Останется ли прежней его популярность? Полковник сказал, что он должен пройти через это; у него своя работа, а у журналистов своя, и нет причин не идти навстречу друг другу. Его работа — быть таким же солдатом, как и все другие, кем он и будет, как только спадет волна ажиотажа вокруг его имени.

Это было необычное и одинокое плавание. Не столько потому, что он был один, без своего привычного окружения на транспортном судне, — он подружился со многими парнями, — сколько потому, что со смертью своей матери он чувствовал себя очень одиноким. В поисках утешения он читал и перечитывал стихи о смерти и о материнской любви в книжке, которую подарил ему перед самым его отплытием другой новобранец. Антология называлась «Стихи, волнующие сердце». Он искал общества сочувствующих людей и попросил, чтобы с ним в одной каюте поселили Чарли Ходжа — парня небольшого роста, с которым он познакомился в поезде на пути в бруклинский армейский терминал. Он был земляком, тоже с Юга, тоже певцом и ветераном шоу — бизнеса. По ночам, вспоминал Чарли, он мог слышать, как думает о своей матери Элвис, он мог определить это по тому, как Элвис дышал, и он пытался развеселить его, рассказывал ему анекдоты, разыгрывал сценки, пока его друг не засыпал.

Несколько дней спустя после отплытия Элвис и Чарли были назначены ответственными за проведение смотра талантов на корабле ВМФ США «Рэндале». Они устроили прослушивания и составили программу: Чарли выступал в роли конферансье и рассказывал анекдоты, а Элвис играл на пианино в группе музыкального сопровождения. Несмотря на то, что затея увлекла Элвиса, он отказался взять в руки микрофон, сказав, что не хочет перетягивать внимание на себя, что в то же время, однако, породило слухи, будто его менеджер запретил ему выступать. Сослуживцы в целом любили его, но на расстоянии — они относились к нему с понятным недоверием, которое, вполне возможно, испытывал к ним он. «Чарли, — говорил он своему новому другу, — ты не даешь мне сойти с ума».

Во Фридберге его разместили в Рей — Казерне — военном городке, в котором во время Второй мировой войны квартировали немецкие части СС. Он прошел через обязательные брифинги (да, его привлекают немецкие девушки; он планирует купить гитару во Франкфурте, поскольку не привез с собой гитару из Америки, ему хотелось бы сходить в оперу и побывать на концерте классической музыки во время своего пребывания в Германии). Первоначально его приписали к 4‑й роте в качестве шофера ротного командира, но скоро перевели в 3‑ю роту, разведывательный взвод, чтобы возить взводного командира Айру Джоунза. Дело не только в том, что суровый, строгий сержант Джоунз считался подходящим для этого случая командиром; то, что рота проводила большую часть времени на маневрах в полевых условиях, могло помочь удалить рядового Пресли с глаз публики.

Его семья прибыла в субботу 4 октября, и в тот вечер Элвис ужинал с ними в их отеле в Бад — Хомбурге. Это была странная группа — молодой солдат с коком на голове, его красивый сорокадвухлетний отец и сухощавая шестидесятивосьмилетняя бабушка плюс двое приятелей с родины — Ред Уэст и Ламар Файк. Он жаждал новостей из Мемфиса, мучительно тоскуя о доме. Он нуждался в тех, кого он знал, кому он мог доверять, и для Ламара не было большой тайны в том, почему все они оказались здесь: «Элвис всегда возил с собой свой собственный мирок, свои собственные декорации». После ужина он позировал перед фотокамерами с отцом и бабушкой, затем неохотно отправился в часть. Он измучен и истощен, сообщил он репортерам; ему хочется поскорее вернуться в казарму и лечь спать.

Ему было тяжело, тяжелее, возможно, чем когда — либо, — и армейская жизнь была только отчасти причиной этого. Два дня спустя после того, как приехала его семья, они поменяли отель, а спустя три недели после того, как Элвис получил разрешение жить вне базы со своими двумя родственниками, находившимися у него на иждивении, они переехали в элегантный отель «Грюневальд» в Бад — Наухайме — всего в двадцати минутах от военного городка. Они заняли весь верхний этаж гостиницы, но все равно испытывали стесненность. Ред и Ламар делили спальню, а главное, ощущали себя явно не на своем месте в тихой обстановке европейской здравницы для богатых, в основном пожилых, постояльцев.

Ред реагировал так, как он обычно это делал — набрасываясь на всех и каждого, кто попадался у него на пути. Элвис ничего не платил им, ведь они были тут в качестве его друзей, но он велел отцу выдавать им достаточно денег на развлечения — пару сотен марок, или примерно 50 долларов, в неделю каждому. Вернон, который не мог взять в толк, чем они заслужили такую щедрость, выделял им не больше двух — трех марок на вечер каждому, и они несли эти деньги и свое возмущение в бар за углом, где Ред частенько вступал в перебранки с собратьями по бутылке и местными полицейскими. Ред и Вернон и без того не питали друг к другу особой симпатии, а уж когда Вернон принимал свою дозу спиртного, то существовала постоянная опасность, что дело дойдет до драки. Для Элвиса единственным по — настоящему спокойным периодом в течение дня было время, когда он находился с бабушкой, которая никогда не судила его, ничего не требовала от него, называла его сынком и помнила каждый день его детства с ясностью и благоговением, которые обыкновенно встречаются в житиях святых.

Сразу после его прибытия в Германию наступил момент, когда казалось, что армия нарушает свое соглашение с Полковником Паркером, сводившееся к обязательству никоим образом не принуждать Элвиса к выступлениям. Полковник развернул широкомасштабную кампанию, пытаясь получить доступ к высокопоставленным армейским чинам в Вашингтоне, а затем убедить их, что пребывание Элвиса в армии в каком — либо ином качестве, кроме основного, будет не в интересах самой армии. Одновременно он внушал Элвису, что ему следует противиться любой такой затее, какой бы невинной она ни казалась на первый взгляд. Несмотря на это, редактор газеты «Арми таймс» в Европе Джон Уайнт обратился к Элвису и Вернону с предложением дать благотворительный рождественский концерт в помощь немецким сиротам, а после того, как Вернон объяснил, что он не уполномочен принимать или отвергать такое предложение, направил предложение Полковнику Паркеру. Даже Полковник запаниковал на мгновение, поскольку нажимали явно сверху, но он посоветовал Элвису не давать никаких обязательств и незамедлительно связался с высокопоставленным чином в Вашингтоне — Э. Дж. Коттрелом, заместителем главы информационного отдела в министерстве обороны, к которому он имел доступ. Он уведомил его, что это не только шло бы вразрез с уже выработанными договоренностями, но также и обернулось бы для армии большими расходами на обеспечение безопасности, которых не избежать в таком случае, — а если бы должные меры безопасности не были обеспечены, это очень плохо отразилось бы на репутации армии. Коттрел ответил в шутливом, но сочувственном тоне, и хотя эта история попала в газеты и продолжала всплывать в той или иной форме в течение нескольких недель, она, похоже, отражала не более чем идущую борьбу между государственным департаментом и армией за право распоряжаться рядовым Пресли, в исходе которой Полковник Паркер почти не сомневался.

Постепенно жизнь стала входить в накатанную колею. Поскольку Элвис вставал в 5.30 утра, остальные домочадцы тоже вставали в это время, хотя они, конечно, могли снова ложиться спать, как только в 6.30 он отбывал на базу в черном «Мерседесе», нанятом для того, чтобы возить его туда и обратно. Нередко он обедал дома и никогда не возвращался позже 6 часов вечера, за исключением пятницы, дня так называемой «солдатской вечеринки», когда они драили сортиры и мыли казарму, бывало до 10 часов, готовясь к утреннему субботнему смотру. По большей части это можно было считать настоящей работой; он учился ориентироваться по карте и компасу, готовясь к маневрам, и поддерживал в рабочем состоянии свой джип. И у него была девушка — ей было шестнадцать, но она выглядела старше — машинистка из электрической компании во Франкфурте, которая появилась вместе с фотографом как раз на следующий день после того, как семья Элвиса прибыла в Бад — Хомбург. Она ждала перед отелем до тех пор, пока не появился со своим отцом Элвис, и когда она подошла к нему под предлогом получения автографа, не только тот фотограф, которого она сопровождала, но и все другие фотографы, наводнившие отель, шумно потребовали, чтобы они поцеловались. Элвис с явной готовностью уступил их просьбе, и на следующий день газеты наперебой сообщали новость о «немецкой девушке» Элвиса Пресли, Маргит Буэргин. Ламар взял для него ее телефон, и он виделся с ней несколько раз. Она была милой девушкой, жила со своей матерью и каждый вечер должна была возвращаться домой. Иногда она даже приносила с собой на свидания свой маленький немецко — английский словарь.

По временам воспоминания о доме терзали так, что у него едва хватало сил терпеть. Он позвонил некоторым своим приятелям и рассказал им о том, как сильно он скучает по Мемфису, издеваясь над немецкими «цыпочками»; 15 октября он попросил отца позвонить домой и заказать побольше таблеток — стимуляторов в мемфисской аптеке, поскольку он слышал, что они хорошо помогают сбрасывать вес. Он написал несколько беззаботных писем девушкам, в которых признавался, что ему тяжело, но говорил об этом без особого драматизма. Только Аните Вуд он по — настоящему открыл то, что было у него на душе, хотя и не был вполне уверен в своих чувствах к ней.

Он знал, какими должны быть эти чувства. Газеты связали их имена воедино почти с того самого дня лета 1957 года, когда они познакомились, и он знал, что Анита, безусловно, ожидает, что рано или поздно они поженятся. В действительности в минуту отчаяния, перед самым отъездом, он даже говорил с ней о том, что она приедет навестить его, как только все утрясется. Теперь он писал ей, что она должна сохранять себя в чистоте и невинности, что он никогда не любил и никогда не будет любить в своей жизни так, как он любит ее, что он мечтает о том времени, когда они поженятся и заведут «маленького Элвиса». В другом письме к ней он назвал себя «одиноким маленьким мальчиком за 5000 миль от дома», отрицая тут же газетные истории о Маргит (названной в американской прессе Маргрит), и прибавил в стыдливом постскриптуме: «Ты никому этого не покажешь, хорошо?»

Но уже тогда, когда он писал эти письма и пытался передать в них свое ощущение одиночества и беспомощности, жизнь на самом деле стала выправляться. Он получил весточку от Джени Уилбанкс — девушки, с которой он познакомился на железнодорожной станции в Мемфисе, где сделал остановку эшелон с новобранцами по пути в бруклинский армейский терминал. Она сообщала, что собирается приехать на Рождество к дяде, служившему армейским капелланом в Германии, и не может дождаться того момента, когда снова увидит его. В свое первое увольнение на выходные в отеле появился его приятель с «Рэндала» Чарли Ходж и прекрасно вписался в коллектив. Элвис подбивал его рассказывать Вернону те же самые анекдоты, которые он рассказывал во время плавания через Атлантику, и его папа впервые, похоже, от души посмеялся с тех пор, как умерла мама. Реду и Ламару Чарли явно тоже понравился, и они все вместе пели старые вещи в традиции госпелов — а капелла или под аккомпанемент гитары, приобретенной Элвисом в его первое увольнение во Франкфурте, и несколько раз к ним присоединялся и Вернон.

Дни, предшествовавшие отбытию роты на маневры в начале ноября, были ознаменованы всплеском деятельной активности, что усилило это растущее сходство с нормальной жизнью. Элвис получил известие о том, что Билл Хейли будет выступать 23 и 29 октября во Франкфурте и Штутгарте, и он оба раза ездил на концерт, за которым следовало счастливое воссоединение за кулисами, во время которого Элвис признался Хейли, что если бы не его помощь и ободрение, он, возможно, так и остался бы водителем грузовика. Спустя несколько дней, в субботний вечер накануне отъезда на маневры, у него было еще одно свидание с Маргит, которая поведала журналистам, что он «очень милый мальчик» и очень нравится ей. На следующий вечер, 2 ноября, по сообщению телеграфного агентства, он устроил «шумную прощальную вечеринку в своем отеле, и звуки его гитары и пения были слышны на улице и заставили собраться перед отелем целую толпу. В перерыве между перебором струн он признался, что Маргит ему очень нравится, и добавил: «И я рад, что я нравлюсь и ее родителям».

Примерно в это время он получил необычный звонок от женщины по имени Ди Стэнли; она объяснила ему, что она жена старшего сержанта, служащего в части, расквартированной во Франкфурте, и ей просто хочется пригласить его к себе на семейный ужин. Она знает, как ему, должно быть, одиноко, и ей хочется показать ему, что чужая страна необязательно является такой холодной и негостеприимной. После нескольких минут разговора, пытаясь уяснить себе, к чему она клонит, он в конце концов попросил ее перезвонить в понедельник, когда, как он знал, он будет на маневрах, и об этом вместо него вполне сможет позаботиться папа.

Затем они отправились в Графенвёр — унылое, холодное место недалеко от чешской границы. Поначалу репортеры преследовали его, охотясь за фотоснимками, а солдаты и офицеры, не видевшие его до этого, просили автографы. Но потом на репортеров был наложен запрет, а солдаты привыкли к его присутствию, и в следующие семь недель жизнь вошла в предсказуемое русло. Вот тут он наконец — то проявил себя и заслужил одобрение своего сержанта, терпя те же лишения, что и все остальные, показав себя умелым солдатом во время полевых учений, когда его разведывательный взвод взял восемь пленных благодаря разработанной им хитрости, наконец — то став одним из парней. В первые выходные, когда они получили увольнение, чтобы съездить назад во Фридберг, было вывешено объявление о том, что они могут воспользоваться автобусами по цене 6 долларов за билет в оба конца. Когда у многих его сослуживцев не оказалось денег на билет, Элвис сказал сержанту Джоунзу, что он хотел бы помочь, и дал ему денег для раздачи солдатам, которые в конце концов вернули их Джоунзу, так никогда и не узнав, от кого они их получили.

Приблизительно через две недели с начала маневров он написал Алану Фортасу — другу в Мемфисе — письмо, которое, если и нельзя назвать определенно жизнерадостным, можно, по крайней мере, описать как более бодрое, чем его предыдущие письма. После жалоб на погоду и выражения нехарактерного для него упования на то, что, может быть, случится «чудо» и он окажется дома раньше марта 1960 года («Будет здорово вырваться отсюда»), он посылал персональный привет друзьям и писал о своей жизни вне службы: «Я встречаюсь с этой немецкой «цыпкой» по имени Маргит. Она очень похожа на Б. Б. [Брижит Бардо]». Затем, сообщив, что должен идти «барахтаться в грязи», он подписался как «Твой друг, Элвис Пресли», нацарапав на обороте письма в качестве постскриптума «Eri Viar Ditchi» [Anivederci — итал. «До встречи». — Прим. перев.].

Почти каждый вечер он с Рексом Мэнсфилдом и другим приятелем, которого звали Джонни Ланг, ходили в гарнизонный кинотеатр, где нередко по желанию Элвиса смотрели один и тот же фильм несколько вечеров подряд. Они обычно проскальзывали в зал уже после начала сеанса, чтобы не встречаться с зеваками и охотниками за автографами, и по той же причине уходили до того, как фильм заканчивался. Рекс — парень из Дрездена, штат Теннесси, с которым Элвис познакомился на мемфисском призывном пункте и который служил вместе с ним в Форт — Шаффе и Форт — Худе, — был, вероятно, его лучшим армейским другом. Даже Ред, подозрительно относившийся ко всем чужакам, должен был признать, что Рекс — свой парень, без заискивания или закидонов, тот, кто может вписаться в их круг так, как если бы всегда к нему принадлежал.

В один из вечеров в гарнизонном кинотеатре, перед самым Днем благодарения, Джонни вернулся из холла и сказал, что там девушка, которая хочет получить автограф. Элвис спросил, симпатичная ли она, и, когда Джонни сказал, что да, симпатичная, попросил Рекса провести ее в зал к нему. Девушка была чуть ли не в оцепенении. Она всего лишь хотела автограф, но он отнесся к ней с такой нежностью и уважением, обнял ее и спросил, как ее зовут, «и с этого момента, — как позже писала она, — я чувствовала себя на седьмом небе… После сеанса Элвис проводил меня до дома, который находился всего в десяти минутах ходьбы от кинотеатра. По пути к дому в тот первый вечер мы говорили об армии, о том, что я делала в Графенвёре, и о моей семье. Мне показалось, что Элвис очень интересовался мной как личностью и хотел знать обо мне все. Мы стояли около дерева под окнами дома, в котором мы жили, когда он в первый раз меня поцеловал. Это был поцелуй на прощание, и я спросила его, не желает ли он зайти к нам и познакомиться с моими родителями, но он ответил, что лучше как — нибудь в другой раз».

Ее звали Элизабет Стефаниак, ей было всего девятнадцать. Ее мать была немкой, которую муж бросил во время войны. Ее отчим, Реймонд Маккормик, — сержант американской армии, служивший в Графенвёре, и теперь у нее была сводная сестра, Линди. шести лет. Они встречались практически каждый вечер в течение недели, после чего на День благодарения он неожиданно появился в их доме и остался на праздничный ужин. Он поразил ее родителей своими манерами, с глубоким чувством говорил о своей матери, а затем пел для них под гитару, позаимствованную у соседа. 19 декабря, в последний день учений, он сказал ее родителям, что ему нужна секретарша с хорошим знанием немецкого и английского и что Элизабет подошла бы как нельзя лучше. «Он хотел, чтобы я переехала в Бад — Наухайм и поселилась в его доме. Он сказал, что он, его отец и его бабушка полностью позаботятся обо мне». К удивлению Элизабет, ее родители согласились, и было решено, что она приедет к нему в Бад — Наухайм где — то после Нового года.

Вернувшись домой, он быстро наверстал упущенное время. На следующий день после приезда он договорился о продаже белого спортивного «БМВ» вместе со старым «Кадиллаком», который он приобрел у ротного командира для своего отца, и побитым «Фольксвагеном», который он купил для приятелей. Снова оказавшись в Рей — Казерне, он окунулся в подготовку к рождественскому вечеру в местном приюте для сирот и внес внушительный финансовый вклад в это дело. Вдобавок взводу разведчиков было предписано убрать территорию роты и нарядить рождественскую елку для посетителей, которых можно было ожидать во время праздников. После напряженного рабочего дня, когда все уже готовились идти в увольнение, один из солдат взял в руки гитару и запел рождественскую песню. Один за другим песню похватили другие, и тогда солдат с гитарой спросил Элвиса, не хочет ли и он присоединиться. «Да, конечно», — с готовностью откликнулся Элвис, если верить сержанту Джоунзу, и запел, поддерживаемый хором солдат. Под конец все остальные перестали петь, когда он запел «Silent Night», пребывая «словно в трансе, не замечая ничего вокруг. Отправлявшиеся в увольнение солдаты не прерывали его. Они просто проходили молча мимо Элвиса, дотрагивались до его плеча и выходили за дверь. Ни слова не было произнесено после этой песни, пока Элвис не рассеял чары. «Всех с Рождеством», — сказал он. «С Рождеством, Элвис!» — хором отозвались оставшиеся солдаты».

В отеле «Грюневальд» тоже праздновали Рождество. Вернон подарил Элвису электрогитару, и был устроен праздничный ужин, но это не избавило его от беспокойства по поводу происходящего между его отцом и той женщиной Ди, которая совершенно неожиданно позвонила ему перед самым его отъездом в Графенвёр. Тут была и его вина; ему не следовало спихивать ее на Вернона, который принял ее приглашение на ужин под маской «простого гостеприимства» и стал частым гостем в ее доме. Там он познакомился с ее тремя мальчуганами, сошелся с ее мужем Биллом, сержантом, рассказывавшим бесконечные и бредовые истории о той поре, когда он был личным телохранителем генерала Паттона, и явно страдавшим алкоголизмом, и в конечном итоге проторил себе дорогу в ее постель. Теперь Вернон вел себя как влюбленный подросток, и Элвис едва смог сдержать свое негодование, когда они встретились, — слишком скоро это случилось; она была не та женщина, это оскорбляло память его матери. Она попыталась заигрывать с ним, как и многие другие до нее. Она кокетливо полюбопытствовала, помнит ли ее Элвис по тому времени, когда он выступал в Ньюпорт — Ньюс в 1956 году. Она была всего лишь среди зрителей, но, по ее словам, казалось, что он пел специально для нее. «Конечно, я помню вас, миссис Стэнли, — ответил он в своей обычной снисходительной манере. — Как я мог забыть такую красивую женщину?» Но ему и не больше нравилось то, как она ломалась перед ним, чем то, как поступал Вернон, и он не мог избавиться от мысли, что, возможно, главной — то ее целью по — прежнему являлся он.

Было похоже, что они все испытывают дискомфорт от проживания в таком тесном соседстве. Ред и Ламар все чаще сцеплялись с Верноном, а когда Элвис узнал, что Вернон все еще держит их на скудном пайке из нескольких марок на вечер, он отчитал отца и велел ему давать им столько, сколько было договорено раньше. «Пусть они идут и сами пробуют себе заработать», — сказал в сердцах Вернон, негодуя на то, как распоясались после возвращения Элвиса парни, и предупреждая Элвиса, что из — за их номеров их всех, включая бабушку, вышвырнут из отеля. Элвис отнесся к отцовской критике не более благодушно, чем Вернон к его, и просто напомнил ему о том, кто оплачивает счета. Так что парни вместе с Элвисом продолжали носиться друг за другом по коридорам отеля с водяными пистолетами и устраивать фейерверки там, где им заблагорассудится, и обычно Элвис, точно так же как и дома, предводительствовал.

Последней каплей оказалась битва с кремом для бритья в конце января. Ред преследовал Элвиса, и тот заперся в своей комнате, потому Ред подсунул под дверь бумагу и поджег ее, пытаясь выкурить Элвиса из комнаты. Огонь несколько вышел из — под контроля, и они как раз занимались его тушением, когда появился менеджер, герр Шмидт, и известил их о том, что их дальнейшее пребывание больше нежелательно и, возможно, им следует, не откладывая, начать поиски нового жилья для себя. Никого особенно не расстраивал такой исход, даже Вернона, коль скоро можно было избежать скандала, который мог бы дойти до слуха Полковника. Было ясно, что им нужен свой собственный дом, в котором они имели бы возможность быть собой без оглядки на других, в котором бабушка могла бы готовить домашнюю еду и им бы не приходилось есть эту чертову немецкую пищу и беспокоиться о каких — то брюзгливых бюргерах, у которых случаются сердечные приступы, стоит только возникнуть у них желанию подурачиться.

Элизабет переехала вместе с ними, когда они наконец нашли подходящее место. Она появилась, как и было обещано, сразу же после Нового года, поселившись в большой угловой комнате снимаемого ими этажа отеля, которая до тех пор использовалась в качестве места для складирования почты от поклонников. Ред и Ламар подрядили ее отвечать на корреспонденцию, просветив ее в искусстве подделывания подписи Элвиса, которую она скоро научилась выводить почти так же хорошо, как и они. Миссис Пресли сразу же почувствовала к ней расположение и настаивала, чтобы она называла ее бабушкой, мистер Пресли всегда был подчеркнуто вежливым и обходительным, и ей вполне нравились парни, пусть она и знала, что по правилам Элвиса ей и взглянуть — то на них было непозволительно, не говоря уже о том, чтобы заводить разговоры, — он сказал, что любое проявление внимания к ним с ее стороны поставило бы его в глупое положение. Она не понимала этого, но приняла это точно так же, как приняла все другие смущающие моменты, которыми, похоже, была чревата такая ситуация. В первую ночь он пришел к ней в комнату и сказал, что проведет эту ночь с ней, хотя в Графенвёре дальше поцелуя они никогда не заходили и было неясно, на какого рода отношения она может рассчитывать. Он объяснил ей, что ей не нужно беспокоиться, что они не будут заниматься сексом по — настоящему, потому что он не делает этого ни с одной девушкой, с которой «собирается встречаться на регулярной основе», потому что он не может подвергать ее риску забеременеть. «Подобный риск повредил бы его репутации и имиджу. В ту первую ночь мы вроде как играли в ласки. В продолжение последующих недель и месяцев я ложилась с ним в постель почти каждую ночь».

Но вскоре она поняла, что она не единственная. Через несколько дней после ее приезда он взял в постель другую девушку, затем, после того как Ламар повез девушку домой, Элвис постучал три раза в стену между их спальнями, призывая ее к себе. Частым посетителем оставалась Маргит Буэргин, а спустя неделю или две Элвис объявил, что его приедет навестить Дженни Уилбанкс, девушка с железнодорожной станции в Мемфисе, — но она приняла и это, и со временем они с Дженни даже подружились.

Нередко она могла слышать его и его девушек через стенку своей комнаты, и хотя она сомневалась, что Элвис позволял себе с другими больше, чем с ней, это в действительности мало ее утешало. «Каждую неделю было по крайней мере две девушки, по выходным больше… Это часто были красивые девушки, [но] хотя я испытывала к ним ненависть, я знала, что они не останутся. Я же останусь. Я не давала ему возможности видеть меня плачущей, [и] я все время говорила себе, как мне повезло… Он никогда не извинялся. Мне кажется, он никогда не чувствовал себя обязанным давать мне объяснения. Я хорошо помню, как было мучительно ложиться с ним в постель через десять, может быть, двадцать минут после того, как уходила другая девушка. Часто бывало, что мы вовсе не занимались любовью; иногда он просто целовал меня на ночь и засыпал. Для него это было чем — то вроде утешения».

В первых числах февраля они переехали в элегантный, опрятный трехэтажный белый дом с лепниной на Гётештрассе, 14, всего в нескольких минутах ходьбы от отеля «Грюневальд». Они платили за аренду сумму, равную 800 долларам в месяц, в несколько раз большую существовавших расценок, но дом более чем отвечал их запросам. Там были кухня, чтобы могла готовить бабушка, пять спален, просторная гостиная для приятного времяпровождения и домовладелица, фрау Пипер, которая оговорила в качестве одного из условий аренды, что оставляет за собой комнату в доме, дабы выполнять обязанности экономки и одновременно приглядывать за своими американскими постояльцами. Фрау Пипер и бабушка составляли странную пару — они вместе ходили за покупками, вместе готовили, вместе выпивали, были явно привязаны друг к другу, но вместе с тем часто вздорили, хотя языка друг друга не понимали.

Это было, конечно же, не идеальное устройство, но это был дом, удаленный от назойливых глаз посторонних, если не считать определенных, установленных часов. По указанию Элвиса сразу же была вывешена табличка с надписью «AUTOGRAMME VON 19.30 BIS 20.00»[1], и Элвис появлялся точно в 7.30 вечера, чтобы раздать автографы под любопытствующими взглядами соседей. Каждое утро бабушка пекла на завтрак печенье, готовила яичницу и поджаривала бекон, и они все усаживались за большую семейную трапезу, после чего Элвис отправлялся на службу, а все остальные снова шли спать. К этому времени Элвисом было куплено по меньшей мере десять пар непромокаемых танкистских ботинок (которые пришлось специально заказывать в гарнизонном магазине по цене 45 долларов за пару), и Ред и Ламар занимались тем, что начищали до блеска эти ботинки и гладили и стирали дюжину дополнительных униформ, также приобретенных им. Элвис теперь появлялся дома на обед почти каждый день, перелезая через забор позади дома, но уже скоро практически перестав вводить этим в заблуждение кого бы то ни было из своих поклонников, которые с точностью часов поджидали его прибытия.

Впрочем, именно вечером и в выходные дни они по — настоящему начинали чувствовать себя на Гётештрассе, 14, как дома. С опущенными шторами и приглушенными звуками улицы, толпой девушек вокруг и радиоприемником, настроенным на волну армейской радиостанции, крутящей самые последние американские хиты, могло почти показаться, что нет никакой особой разницы между Германией и Грейс лендом, не считая акцента некоторых посетителей. Элвис постоянно гонял на проигрывателе пластинки с записями «The Statesmen», «The Harmonizing Four», Марти Роббинса, Джеки Уилсона и Пегги Ли, поющей «Fever», а когда они не слушали музыку, Элвис, Чарли, Ред и Рекс нередко собирались вокруг рояля, который Элвис взял напрокат во Франкфурте, и пели госпельг, старые любимые баллады и рок — н–ролльные вещи. Вскоре после их переезда Чарли принес Элвису альбом юбилейных спиричуэлов «Golden Gate Quartet», от которого пребывал в полном восторге. Там были такие классические вещи, как «Blind Bamabus» и «Swing Down, Chariot», а также заразительная быстрая вещь «Born Ten Thousand Years Ago», понравившаяся Элвису, как и единственная попсовая песня «I Will Be Home Again», которую он с Чарли стал разучивать дуэтом. Чарли, который учился вокалу у профессора Ли Роя Абернати из Кантона, штат Джорджия (Абернати являлся автором «Gospel Boogie» и был одним из столпов госпел — традиции), немного поработал с ним над его техникой, побуждая добиваться большей полноты звучания, помогая ему шире использовать почти трехоктавный диапазон своего голоса.

Музыка почти неизменно вела к воспоминаниям о шоу — бизнесе и мыслям о доме. В своем первом обстоятельном интервью со времени прибытия в Германию, в телефонном разговоре в радиоэфире с мемфисским диджеем Китом Шеррифом незадолго до переезда в нынешний дом, Элвис признался, что на этом этапе своей жизни просто не мыслит себя без шоу — бизнеса. «Это так или иначе зацепляет тебя, не важно, певец ты или рабочий сцены. Понимаете, когда это вошло тебе в кровь, без этого трудно обходиться». Когда его попросили поприветствовать своих многочисленных друзей в Мемфисе, он выразился так: «Я хотел бы сказать, что они никогда не узнают, как прекрасен наш старый добрый Мемфис, пока не уедут из него на какое — то время, и я попросту считаю дни и часы, когда смогу вернуться и снова жить тем, чем я жил, потому что этим я живу в своих мыслях и в своем сердце, — и это обязательно случится!»

Для своих друзей в Германии у него были менее сентиментальные воспоминания. Он говорил им о контрактах на участие в фильмах, заключаемых Полковником, и о договоре с RCA, по которому он будет получать 1000 долларов в неделю в течение следующих двадцати лет. Он даже хвастался тем, что 25-процентные комиссионные Полковника превосходят все то, что платит любая другая звезда своему менеджеру, — и он того стоит. Он часто повторял излюбленную формулу Полковника: «Люди больше всего хотят то, чего не могут иметь», — словно видел в этом, по крайней мере отчасти, объяснение своей притягательности. Впрочем, пояснял он, когда он поет, он ничего не утаивает; именно в эти моменты он подносит себя полностью таким, какой он есть, ничего не прибавляя и не убавляя.

Каждое воскресенье днем они устраивали пиротехнические баталии с местной детворой и играли в футбол с избранной группой приглашенных друзей на пустыре в конце улицы. У Элвиса был свой персональный парикмахер, свой персональный дантист, который открывал двери своего кабинета для столь важного пациента ночью, и свой личный водитель — посыльный, Йозеф Верхайм, который когда — то выполнял ту же функцию для Уильяма Рэндольфа Хёрста. Впервые с тех пор, как он приехал в Германию, Элвис стал по — настоящему ощущать себя хозяином положения: у него был дом, куда он мог ото всех спрятаться; у него была девушка, которая была без ума от него и готова на все, что он попросит; а благодаря таблеткам, с которыми его познакомил сержант, когда они были на маневрах в Графенвёре, он чувствовал в себе такую энергию, что не нуждался в отдыхе.

Они все их принимали, хотя бы для того, чтобы не отставать от Элвиса, который едва ли не с пылом проповедника расписывал их благотворное действие. По словам Рекса, который начал употреблять их сразу после переезда на Гётештрассе, «Элвис не раз говорил: «Ты не можешь себе представить, сколько сил и энергии придадут тебе эти таблеточки». Лучше всего принимать таблетку с кофе, говорил Элвис, так как горячий кофе и кофеин заставят таблетку подействовать гораздо быстрее. Элвис уверял меня, что эти таблетки совершенно безвредны и, когда я съем что — нибудь, их действие моментально пройдет… Элвис также говорил мне, что эти таблетки помогут сохранять стройной фигуру, ведь ежедневно врачи прописывают их миллионам людей, страдающих избыточным весом, в качестве средства подавления аппетита… Я искренне верил всему, что говорил Элвис, и охотно принял свою порцию амфетаминов из его запаса».

Таблетки и правда оказались чудесным средством для сбрасывания веса и удлинения выходных без ущерба для самочувствия в понедельник утром, и казалось, что, должно быть, половина парней в компании принимает их, но Рекса по — прежнему интересовало, где же берет Элвис такое огромное количество таблеток. Однажды в пятницу он ехал домой с Элвисом, и они остановились у гарнизонной аптеки, где, как заметил Рекс, ему передали четыре литровые бутылки амфетаминов в обмен на некие «крупные банкноты». Когда Элвис вернулся в машину, он подмигнул и сказал: «В нашем мире важно не то, что ты знаешь, а то, кого ты знаешь». А Рекс не мог не добавить про себя: «И то, есть ли у тебя деньги».

Что касается Элизабет, то она тоже проходила свои собственные университеты. Все еще пылко влюбленная в Элвиса, она обожала быть частью этого замкнутого мирка, греясь в лучах славы Элвиса и дорожа ласковыми именами, которые он придумывал для нее: Мисс Сирена (за ее голос), Мисс Восточный Ботик (за размер ее ноги) или Мисс Чих 59 (по понятным причинам). Ей нисколько не стало легче переносить внимание, которое он уделял другим девушкам, но она привыкла делаться незаметнее, когда они появлялись в доме, и маскировать роль, которую она сама играла в жизни Элвиса. Ей не доставлял проблем его запрет на личную жизнь для нее самой; она привыкла и она полюбила Реда и Ламара, научившись видеть Реда с другой стороны и сочувствовать бедному трехсотфунтовому болтуну Ламару, который вечно волочился за девушками, явно использовавшими его для того, чтобы просто добраться до Элвиса. Они с бабушкой стали большими друзьями, и бабушка научила ее печь печенье так, как нравилось Элвису. Порой бабушка говорила о тех временах, когда Элвис был маленьким, о том, как сильно он отличался от всех других детей, о том, что он родился в семье, которая мало чего достигла в жизни, и обе женщины выражали притворное недовольство какой — нибудь выходкой мальчиков.

Всего труднее для Элизабет было принять самого Элвиса — тот разрыв, который зачастую существовал между его публичной и частной личинами, те крайне резкие смены настроения, которые он порой испытывал, и ту жестокость, которую он мог проявлять к окружающим. Как — то раз она отправилась с ним за покупками, и он попросил ее сказать продавщице, что он ищет небольшую корзину для мусора для своей спальни. Не подумав, она напомнила ему, что у него уже есть корзина для мусора, и он мгновенно накинулся на нее. «Никогда не смей мне указывать, что покупать, а что нет, — крикнул он. — Если мне приспичит иметь тысячу мусорных корзин в спальне, это никого не касается». Они покинули магазин, так ничего и не купив, а в машине Элвис сказал ей, «что планировал купить мне в этот день много новой одежды, но [что] я все испортила». Этот случай научил ее, что «не важно, что ты думаешь, не следует говорить Элвису, что делать». И, несомненно, всегда нужно было демонстрировать только положительное отношение к его поступкам.

В конце концов она поняла, что он ревнует буквально к любым личным отношениям среди окружающих его людей, которые не касаются лично его. «Нужно было очень тщательно выбирать слова, находясь рядом с Элвисом, иначе он мог мгновенно наброситься на тебя. Он к каждому относился с подозрением, и тем не менее со своим эгоизмом он оказывался очень наивным во многих ситуациях». Если кто — то ссорился с ним, ему тут же грозило изгнание, особенно если это был мужчина. И тем не менее «он умел заставить любого почувствовать себя так, словно ты для него самый главный человек на целом свете».

В марте он решил рискнуть съездить в Мюнхен в трехдневное увольнение. За пару месяцев до этого он позировал для нескольких рекламных снимков для «Марч оф Даймз»[2], и фотограф, видя возможность поместить фотографии также и в кинематографическом журнале, привез с собой миловидную восемнадцатиленюю актрису из Мюнхена Веру Чехову, говорившую по — английски, чья бабушка[3], Ольга, была прославленной фигурой на немецкой сцене.

Очевидно, они понравились друг другу, или по крайней мере Элвиса достаточно привлекла экзотическая красота Чеховой, чтобы он решил нанести ей визит без предупреждения два месяца спустя. Через ее мать, Аду, известного театрального агента, он выяснил, что она играет с небольшой труппой в экспериментальной постановке, и, не остановленный тем, что пьеса игралась на немецком, сказал, что хотел бы сам посмотреть ее. «Так что он скупил все места в театре и появился с двумя своими толстыми и противными телохранителями», — вспоминала Чехова, на которую явно не произвели впечатления ни этот «невероятно застенчивый, по — мещански благовоспитанный мальчик из типичной американской семьи из среднего класса», ни его «хулиганы [телохранители], которые стояли около него стеной и были, должна сказать, совершенно заурядны со своим рыганием и всем, что свойственно таким людям. Уверена, что он никогда не ходил без них даже в туалет».

После спектакля, который Вера сочла «жалким» представлением для трех ничего не смыслящих зрителей, они провели большую часть последующих двух дней вместе — посетили съемочную площадку, на которой снималась картина студии «Вайкинг», катались на лодке, сходили в зоопарк, ужинали с мамой Веры и разнообразными театральными друзьями.

После ужина в первый вечер Элвис дал понять, что хотел бы пойти в ночной клуб, и Вальтер Брандин, поэт — песенник, выступавший в роли «дуэньи» Веры в этот вечер вместе со своей женой Элизабет, предложил «Мулен Руж» — новомодный стриптиз — клуб, который он хорошо знал. Некоторые из присутствовавших женщин никогда раньше не были в стриптиз — клубе, но все с энтузиазмом восприняли идею, и они отправились в клуб в огромном четырехдверном «Мерседесе», который за пару месяцев до этого сменил «Кадиллак». Почти сразу же, как они приехали, оркестр заиграл песни Элвиса Пресли, вовсю стараясь залучить знаменитого гостя на сцену. По словам Тони Нетцеля, менеджера по связям с общественностью «Полидор» и одного из присутствовавших артистов, «он начал петь, и один из его телохранителей сказал, что он должен прекратить — ему должно быть известно, что ему не разрешается петь, это запрещено. После этого он пел за столом, и это тоже, оказалось, не разрешается. Так что он стал отбивать ритм, но и это тоже не позволялось».

На фотографиях с того вечера он одет в темный костюм, узкий галстук, его волосы взбиты, и он имеет вид то невинный, то порочный. На фоне Веры и всей театральной группы он выглядит странно пресыщенно, его лицо — маска прижимистого собственника, почти развратника, в то время как на фоне полуголых стриптизерш и размалеванных танцовщиц он кажется почти потерянным — американец за границей, искушаемый столь разнообразными соблазнами, что он даже не знает, с чего начать. Элизабет Брандин поразила его скромность, если и не его независимость: «У нас было совершенно другое представление об Элвисе Пресли. Нам казалось, что он псих или что он будет кривляться точно так же, как любой другой молодой певец. Мы были по — настоящему удивлены его естественностью». По ее признанию, ее также удивила его покорность. Он выполнял все, что говорили его телохранители. Когда он шел в ванную, его телохранители шли вместе с ним. Это из — за угрозы покушения на его жизнь, объяснил ей Ламар. «Он сказал, что я должна понимать, ведь у них столько контрактов на годы вперед, что, взбреди в голову какой — нибудь чокнутой дамочке плеснуть ему в лицо соляной кислотой, все пойдет прахом… Слишком большие деньги поставлены на кон, если с ним что — нибудь случится».

Элвис остался у Веры в ту ночь, тогда как Ред и Ламар ночевали в отеле «Эдельвейс». Он присоединился к ним на следующую ночь, поскольку, намекнул он, мать Веры застукала его в постели со своей дочерью. По словам же Веры, ее мать просто устала от его бесконечных поклонников, разбивших лагерь в их садике, и от неуемной энергии, которую Элвис, похоже, был не способен контролировать. «После того, как он вконец замучил наших животных, канареек, собак и кошек, моя мама сказала ему: «Теперь тебе лучше уйти. Вон дверь. До свидания!» Для репортеров Ада Чехова отметила только, что «Элвис простой, неглупый мальчик, который несмотря на то, что богат, не забывает о том, что когда — то водил грузовик за тридцать пять долларов в неделю. Он не ноет, что ему приходится служить в армии. Тинейджеры могут не стыдиться такого героя».

Он провел остальные два дня в Мюнхене — а остальные две ночи в клубе. После первого такого вечера он присоединился к Вере за завтраком, «весь в блестках, которые были у него на волосах и бровях. Я спросила его, что случилось, а он только сказал: «Я провел ночь там». В любом случае это был последний раз, когда она виделась с ним; «включая фотосъемку [для «Марч оф Даймз»], я встречалась с ним три раза». Это не остановило журналистов, которые освещали каждый их шаг, от начала знакомства до полноценного романа. Вера была «тайной возлюбленной» Элвиса, и шестьдесят пять собственных фан — клубов Веры возражали против ее брака с этим мужланом — американцем. Для его друзей дома в Америке Вера стала символом вызывающего зависть нового стиля его жизни; по словам Ламара, «на некоторых фотографиях он производит впечатление парня, который в течение полу года безостановочно предавался сексу». Элвис никогда особенно не распространялся в общении с Редом, Ламаром или любым другим из своих друзей относительно того, чем он занимался с какой — либо из этих девушек. Он никогда не хвастался, говорил только намеками, но им все равно казалось, что они вполне ясно представляют себе, как обстоит дело, и нередко между собой они задавались вопросом, имел ли бы он столь большой успех у женщин, если бы он не был Элвисом Пресли; будь у них равные условия, то Ред, например, мало сомневался в том, кому досталась бы эта девушка.

Он был хорошим солдатом. Во время маневров он продолжал проявлять изобретательность разведчика, но, что еще более важно, теперь он прочно утвердился как один из своих, и, если кто — то из сослуживцев цеплялся к нему из — за его богатства или известности, он мог сполна ответить. Иногда он рассказывал им о своем опыте работы в Голливуде, случаи вроде того, как у него случилась эрекция во время съемок любовной сцены с Деброй Паже, и он невероятно точно имитировал своего сержанта, но сержант был его самым большим поклонником. Для заместителя командира второй роты лейтенанта Тейлора, который сам раньше командовал разведывательным взводом, он был «настоящим человеком… парнем, который немало заботился о других людях» и, не имея университетского образования, мог неглупо говорить и о мировых вопросах, и о своей собственной жизни. Ничто не дается без тяжелого труда, подчеркивал он в разговорах с лейтенантом, свою удачу в этой жизни вы куете сами. Изредка он выражал неуверенность в своих силах, но почти всегда это выглядело как минутное сомнение. «Иногда мне хочется все бросить», — говорил он, но он не может сделать этого, так как «слишком много людей зависят от меня. Слишком много людей считают, что я имею успех. Чертовски много».

Он охотно и без колебаний давал взаймы деньги и легко сносил неудобства славы, будь то докучливые приставания незнакомых парней в очереди у раздаточной в солдатской столовой или преследования поклонников, которые, казалось, всегда точно знали, где он появится. Он мужественно переносит трудности, снова и снова внушал ему в телефонных звонках и письмах Полковник, который без устали, почти ежедневно слал ему слова моральной поддержки. Все гордятся им, подбадривал его Полковник, все идет именно так, как они и планировали. И Элвис верил, что это и правда так.

Полковник на своем конце вел яростную схватку на несколько фронтов, отбиваясь на одном фланге от проявляющего нетерпение руководства RCA, осуществляя на другом массированное наступление на Голливуд; наконец и самое главное, изобретая новые, хитроумные способы удовлетворить фанов. Что касается RCA, он успешно выдержал все то давление, которое оказывали на него исполнительный директор Стив Шоулс и вице — президент Билл Буллок, чтобы заставить Элвиса записываться; он даже отклонил их приглашение поехать в Германию за счет компании, с тем, чтобы он лично мог наблюдать за работой в студии, которую продюсировал бы Шоулс. Он наотрез отказался дать разрешение на сведение таких незаконченных записей, как «Your Cheatin… Heart» и «Tomorrow Night», которые Элвис посчитал неудовлетворительными для выпуска; он проигнорировал настойчивые просьбы Шоулса о том, чтобы Элвис появился на промышленной выставке во Франкфурте; он хладнокровно парировал все мрачные прогнозы Шоулса относительно возможных последствий его упрямства: что, если продажи одного из новых синглов опустятся ниже миллиона? — вопрошал Шоулс. На этом пути их ждет крах.

Чепуха, отвечал Полковник, сбивая с толку Шоулса своей самоуверенностью. В RCA точно знали, что у них есть в готовом виде, когда Элвис отправлялся в армию, и Полковник даже уступил доводам Шоулса, когда он позволил Элвису записываться в Нэшвилле во время отпуска в прошлом июне. Компания ведь не хочет заполонить рынок. В RCA просто должны научиться с умом пользоваться тем, что у них есть, да и в любом случае не самое ли подходящее теперь время, чтобы подумать о выпуске второго альбома золотых записей, учитывая тот огромный успех, которым пользуется в последние двенадцать месяцев первый альбом?

Компания должна просто не сбиваться с правильного курса, поучал Полковник Шоулса с выводящей из себя регулярностью, передавая Элвису в Германию все подробности их словесных баталий, редко упуская возможность подорвать авторитет Шоулса, но в то же время ясно давая понять, что эти решения может принимать только сам Элвис; только Элвис может оценивать качество материала и решать, что является подходящим для выпуска следующего сингла. Снова и снова он подчеркивал, что он — Полковник — ничего не смыслит в музыке, что он всего лишь поддерживает суждения Элвиса, но что Элвис прав, не желая записываться в Германии, где он и без того находится под сильным прессом, где он был бы вынужден привыкать к незнакомой обстановке, где ему уже приходится делать работу. Не говоря уже о том, что это самое отсутствие дополнительного материала — тот факт, что уже очень скоро RCA придется скрести по сусекам, — ни в малейшей степени не может повредить их положению, когда они вернутся за стол переговоров.

Что упускают из виду Шоулс и все остальные руководители RCA, настаивал от письма к письму Полковник, так это то, что фаны хотят только Элвиса, а не всех этих других певцов и музыкантов, которых RCA хочет привлечь для студийной работы. Уже 9 января Полковнику пришла в голову мысль о том, чтобы Элвис просто записал себя. Ему нужно только пойти и взять магнитофон, а затем записать один или два из тех духовных гимнов, которые он так чудесно исполняет, пользуясь только собственным голосом и роялем. Это можно сделать в совершенной тайне, не делая никаких рекламных заявлений и не ставя заранее в известность об этом RCA, — он не уверен, имеет ли это такое же значение для Элвиса, как для него, но он знает, что поклонники будут в восторге от этого. По — видимому, движимый не более чем собственным энтузиазмом, Полковник написал Шоулсу пять дней спустя, намекая, что, возможно, уже очень скоро у него будет сюрприз для исполнительного директора, и эта тема снова возникала время от времени в письмах к Элвису, но нет никакого указания на то, что Элвис серьезно отнесся к этому предложению или сделал нечто большее, чем просто снисходительно улыбнулся при виде такой трогательной веры своего менеджера в его силы.

В Голливуде переговоры продвигались значительно более тяжело и нередко оборачивались взаимными угрозами о подаче судебного иска. Начать с того, что осенью 1958 года Полковник завалил кинематографический мир путаными, а порой и противоречивыми сообщениями о том, что Элвис, очень может быть, будет сниматься в своем первом после армии фильме на студии «XX век — Фокс». Естественно, что Хэл Уоллис выразил негодование по этому поводу, поскольку в его понимании их контракта Элвис был обязан сниматься в своем следующем фильме у него на студии «Парамаунт», о чем было хорошо известно Полковнику. Проведя серию яростных арьергардных боев с Уоллисом и его партнером Джо Хейзеном по поводу различных технических вопросов (вроде таких, как является ли служба в армии просто отсрочкой использования кинокомпанией своего опциона или на самом деле отменяет его) и даже упомянув некого неназванного немецкого продюсера, который готов был заплатить им 250 000 долларов плюс 50 процентов от прибыли за услуги Элвиса в европейской картине, Полковник наконец подчинился тому, что, как он прекрасно знал, было неизбежно, но не раньше, чем выторговал у Уоллиса 175 000 долларов плюс небольшой процент от прибыли за картину, от которой они не могли ждать больше, чем 100 000 долларов, включая премиальные и процент от прибыли. На этом этапе кинокомпания «XX век — Фокс», не желая оставаться в стороне от схватки, выразила намерение удержать за собой право даже не на одну, а на целых две дополнительные картины, что заставило Полковника заметить: «Виртуозное надувательство», — когда в начале ноября он сообщал об этих результатах Элвису и Вернону. Имея на руках обещание «Фокс» воспользоваться своим правом на обе картины до конца года, Полковник едва мог сдержать свое торжество. Это обеспечит Элвису три картины в одном только 1960 году (одну для Уоллиса, две для «Фокс») с гарантированным доходом свыше полумиллиона долларов, не считая того, что на горизонте еще были переговоры с MGM. Это раз и навсегда должно доказать Элвису, заявлял Полковник, что его страхи относительно того, что его забывают, беспочвенны, его популярность не убывает. Более того, заключенные сделки давали им то, к чему все время стремился Полковник. «Теперь дело обстоит так, что нам не надо, обращаясь к Уоллису, выступать всякий раз в роли просителей».

Это также, похоже, вызвало к жизни творческую сторону натуры Полковника. Не удовлетворившись тем, что буквально уничтожил Уоллиса в бизнесе, он продолжал засыпать ветерана кинематографии различными требованиями, предложениями и рекомендациями, включая сценарий, который он предлагал по собственному почину и который был готов, по его словам, предоставить бесплатно, хотя и не отказался бы от некоторого гонорара за услугу, если, по мнению Уоллиса, он заслуживает его. По сценарию Полковника действие происходит на Гавайских островах, так как у гавайской музыки есть потенциал для того, чтобы в скором времени войти в моду, а у Элвиса явно подходящий для нее голос. Сюжет вращается вокруг кучки промоутеров, которые обманом заставляют Элвиса петь вместе с несколькими местными гавайцами, — возможно, он скрывается от своих фанов, а его звукозаписывающая компания отчаянно разыскивает его, потому что ей нужен материал, — но промоутеры заставляют Элвиса петь даром, затем тайком записывают его выступление и продают пиратскую запись в ущерб финансовым интересам аборигенов (и Элвиса). В конце концов, заверяет Полковник Уоллиса, Элвис разоблачит заговорщиков, — он, однако, еще не дошел до этого места в своем сценарии, и пока он предлагает еще один сюжет. По этому сценарию Элвис — подкидыш, воспитанный в таборе бродячих цыган, живущих в повозках, спящих под открытым небом и ведущих как раз такой образ жизни, который даст Элвису прекрасную возможность продемонстрировать всю свою многосторонность и избежать приторно благочестивого образа.

Уоллис, надо сказать, оставался терпеливо снисходительным в течение всей переписки, признавая привлекательность идеи сценария на гавайской основе, но полагая, что сам сюжет, возможно, несколько мелодраматичен. В любом случае к январю он уже почти окончательно решился на первую послеармейскую картину — комедию, построенную на солдатских впечатлениях Элвиса, которая на тот момент должна была называться «Christmas in Berlin» («Рождество в Берлине»), Майкл Кёртис, многоуважаемый режиссер картины «King Creol» («Король — креол») и давний товарищ Уоллиса, прочитал сценарий и согласился с тем, что с некоторыми незначительными изменениями это могла бы быть лучшая картина Пресли на данное время, и Полковник милостиво принял вердикт — во всяком случае, пока.

С поклонниками он был совершенно другим человеком. Словно строгий дядюшка, снимающий маску неприступности только тогда, когда уверен, что его не посчитают «мягким», Полковник и его старший лейтенант Том Дискин поддерживали постоянный контакт с обширной конфедерацией фан — клубов, оказывая им небольшие милости, информируя их о последних новостях и давая им понять в той или иной форме, что Элвис и Полковник ценят их верность. В Европе проводились конкурсы в фан — клубах, дома конкурсы и викторины в журналах, посвященных кино, а в прессу подбрасывались истории обо всем на свете — от трансляции по кабельному телевидению на сотню городов, которая станет историческим событием, до еще более невероятного тура по Австралии и повествования в кинематографическом журнале под названием «Преследование рядового Пресли», который Полковник втайне поощрял по вполне понятным причинам.

На более официальном уровне Полковник Паркер разослал свыше четырех тысяч телеграмм и поздравительных открыток коллегам по шоу — бизнесу и знаменитостям музыкального мира от имени Элвиса и от своего имени по случаю круглых дат, эпохальных событий в карьере, по всякому иному случаю, чтобы напомнить о существовании Элвиса Пресли. Он объездил кинотеатры по всему Югу, добиваясь повторного проката фильмов с участием Элвиса, подверг интенсивной бомбардировке упоминаниями имени и достижений Элвиса конференцию диск — жокеев кантри — музыки в Нэшвилле, хлопковый карнавал в Мемфисе и конференцию владельцев музыкальных радиостанций в Чикаго и даже организовал лилипутский фан — клуб Элвиса Пресли, чтобы привлечь внимание к своему клиенту. Словом, он сделал все, чтобы имя Элвиса оставалось на слуху у публики, при этом никак не поставив под удар самого Элвиса, и в то время, когда уровень продаж других крупных исполнителей снижался, а сама индустрия была на спаде, благодаря его организаторским способностям и усердию вкупе с талантом Элвиса им удавалось, заверял Полковник Элвиса, оставаться на вершине.

И он был прав. Вопреки всем апокалиптическим прогнозам Стива Шоулса, несмотря на все выпады критиков и все беды, которые обрушивались на них, тщательно продуманная Полковником стратегия сознательного дефицита и со скрипом принятый график выпуска нового материала, который он выработал с RCA, в действительности приносили плоды, и каждый из новых синглов Элвиса, выпускаемый примерно через промежуток в четыре месяца, поднимался по меньшей мере до четвертой позиции в поп — чартах, продажи альбома с саундтреком к фильму «King Creol» и альбома «Elvis… Golden Records» держались более или менее на том же уровне. Он выстоял и победил, заверял его Полковник снова и снова, держась своей линии и отказываясь делать что — либо, кроме того, что требовал его долг перед родиной. Он доказал всем тем, кто сомневался в нем, что они были не правы, и в оставшееся меньше года время им всего лишь нужно придерживаться своего плана.

26 марта Вернон и Элизабет попали в дорожную аварию, сразу после того, как отбыл домой фотограф, присланный из Штатов Полковником, чтобы сделать эксклюзивные рекламные снимки рядового первого класса Элвиса Пресли, которые, как он ожидал, могли принести им несколько тысяч долларов прибыли. (Ни при каких обстоятельствах, наставлял Полковник Элвиса, не позволяй никому снимать тебя в форме бесплатно.) Вернон потерял контроль над машиной, которая перевернулась несколько раз и приземлилась колесами вверх на другой стороне автобана. Он не пострадал, но «Мерседес» был всмятку, а Элизабет пришлось доставить в ближайшую больницу. Первой реакцией Элвиса при виде машины была уверенность, что он потерял и папу, но, удостоверившись, что с его отцом все в порядке, он тут же отправился в больницу, где нашел Элизабет в бинтах и с выражением страдания на лице. Даже не поинтересовавшись, как она себя чувствует, «он стал допытываться, не предавались ли мы с мистером Пресли ласкам… Он думал, что именно из — за этого произошла авария». Элизабет была поначалу шокирована. Мистер Пресли всегда держался по отношению к ней как истинный джентльмен. Но ей стало понятно, что это просто еще одно свидетельство извращенного недоверия и чувства неуверенности Элвиса; «он подозревал всех, кто был рядом с ним, даже своего собственного отца».

Не ускользнуло от внимания окружающих и то, что он был не особенно рад успехам своего друга Рекса на военной службе. Тот факт, что Рекса с самого начала приписали к более трудному подразделению, всегда был для него костью в горле, а теперь, когда Рекс стал командиром танка или фактическим сержантом, что позволяло ему носить сержантские нашивки, еще не будучи возведенным в звание, зависть Элвиса стала очевидной для всех. Довольно показательно, что Рекс никогда не появлялся в доме в форме, хотя явно гордился своим повышением.

Что до Реда, то для него, не желавшего мириться с тем, что воспринималось им как усиливающееся тираническое правление, жизнь в Бад — Наухайме становилась все более невыносимой. Он приехал в Германию, поддавшись порыву, движимый чувством, вызванным смертью матери Элвиса и смертью собственного отца, которые произошли через несколько дней одна после другой, перед самой его демобилизацией из флота. Но с самого начала все пошло не так. Ред был упрямым малым и бунтовал против ограничений, налагаемых на него не только скаредностью Вернона, но и тем, что представлялось растущей потребностью самого Элвиса в том, чтобы все бегали и прыгали вокруг него, потворствуя его капризам. Ред чувствовал — все, что мог, он уже сделал, — и знал как никто другой, что своими стараниями навлек на свою голову бед более чем достаточно. Но то, как стал вести себя Элвис, важный вид, который он вечно на себя напускал, то, как он уверовал в свою популярность, вызывало отвращение у Реда и все больше напоминало ему о причинах, по которым он расстался с ним в первый раз летом 1956 года. По мнению Реда, этот Элвис очень отличался от того испуганного ребенка, которого он знал в школе, или даже от начинающей звезды, которую он сопровождал в первых поездках по стране в 1955 и 1956 годах. Тот Элвис не мнил себя столь важным и могущественным; он был благодарен за то внимание, которым его одаривали, и не подносил себя женщинам и всем остальным так, словно считал себя божьим даром. Вот поэтому, заключал Ред, он и пристрастился так легко к возбуждающим наркотикам: они «вызывали в нем к жизни «я», которого он не ощущал в себе».

И, кроме того, была еще одна вещь — Ред не любил получать указания от Элвиса или от кого бы то ни было, а тем более от этого лицемера Вернона. Он не мог наблюдать за тем, как Вернон волочится за женой пьянчуги сержанта, как они везде ходят втроем, словно закадычные друзья, в то время как Вернон спит с его женой; худшее случилось как — то вечером, когда они всей компанией были в ресторане и здорово набрались, «но сильнее всего напились Вернон и Билл. Под конец мы все оказались в квартире сержанта Билла. К счастью, он отрубился в своем кресле, поскольку ситуация была скверная. Вернон буянил. Дети Ди плакали, и я уложил их спать». Вернон бешено вырывался, когда Ред и Ламар вывели его и усадили в такси. «Он ругался и кричал, что посадит нас на первый самолет в Штаты. Но все — таки хорошо, что мы уехали оттуда, поскольку, если бы проснулся Билл Стэнли и услышал все происходящее, могли бы быть очень неприятные последствия. Ведь он не знал, что Вернон и Ди больше чем просто друзья». И нельзя было также, чтобы об этой пьяной истории узнал Элвис: он ясно дал понять, что ему не нравится Ди, ему не нравится, когда напивается отец, и мысль о том, что кто — то займет место его матери, как хорошо знал Ред, была способна привести его в ярость.

В конце концов Ред просто объявил, что едет домой. Сам ли он принял такое решение или его подтолкнули к этому (мнения на сей счет поровну разделились), но он отбыл в начале мая, примерно в то же самое время, когда Ди Стэнли вернулась в Вирджинию со своими мальчиками, чтобы «побыть вдалеке и подумать». Каковы бы ни были личные чувства Реда, его публичная верность осталась неизменной, когда вскоре после своего приезда домой он обрисовал жизнь Элвиса и Вернона в Германии в розовых тонах в интервью на радио с мемфисским диджеем Джорджем Клейном — одноклассником и давним другом Элвиса. Любимым занятием Элвиса вне службы, заявил Ред, является футбол[4]. Его армейская жизнь совсем не то существование с ночными бдениями, которое он вел на гражданке. В жизни его отца тоже произошли хорошие изменения. «Он встретил немало людей, говорящих по — английски, — главным образом солдатские семьи, — и они довольно часто ходят друг к другу в гости».

Элвис, со своей стороны, мог понять чувства Реда, но ему был нужен кто — то еще из дома помимо Ламара. Первым, кому он позвонил, был Алан Фортас, который, может быть, и отнесся бы к предложению более серьезно, если бы уже не говорил на эту тему с Редом («Ред твердил мне: «Все что угодно, только не езди туда. Поверь мне, ты возненавидишь все это, и ваши отношения с Элвисом уже никогда не будут прежними»). На какое — то время он снова переключился на Аниту, и Полковник даже установил предварительную дату для ее приезда, используя в качестве ширмы ее тетю, — но чем больше Элвис думал об этом, тем меньше ему нравилась эта идея, и даже в самые тоскливые моменты он понимал, что это не будет отвечать его потребности в постоянном дружеском общении. Поэтому он позвонил Клифу Гливзу — не без некоторой тревоги, но зная, что Клиф всегда умеет пошутить и доказал свою преданность, если не свою обязательность, за те полтора года, что болтался с ними до призыва Элвиса в армию.

Клиф обретался в Батон — Руже[5], пробуя себя в шоу — бизнесе, когда получил этот звонок. В прошлом диск — жокей и артист разговорного жанра, из — за волнения забывший свою единственную реплику в «King Creol», он занимался раскруткой своей первой записи, «Love Is Му Business», на новоиспеченном лейбле Summer Джека Клементса и работал над комедийным материалом в духе Дейва Гарднера для своего выступления, «когда зазвонил телефон, и это оказался Элвис. Он сказал: «Клиф, у меня скоро будет двухнедельное увольнение в Париж». Я даже не спросил его, как он или что — нибудь такое, а просто сказал: «Элвис, я еду».

Но не так быстро, чтобы ему действительно пришлось ехать с ним в Париж. Билеты на самолет обеспечивал Элвис, и Клиф умудрился оставаться в воздухе довольно длительное время, делая остановки в Мемфисе, Нью — Йорке, Лондоне и еще в одном или двух пунктах по пути следования, прежде чем наконец добрался в начале июня до Германии. Но и тут он вскоре умчался в другое место, после того как его познакомили с летчиком по имени Керри Грант, который был помощником управляющего и занимался постановкой эстрадного шоу в клубе «Игл» в Висбадене — крупнейшем клубе и культурно — развлекательном центре американских военно — воздушных сил в Европе.

Грант впервые встретился с Ламаром, Верноном и Элизабет за месяц до этого, когда они присутствовали на эстрадном представлении в Гиссене, устроенном в пользу детей с физическими увечьями, на котором он выступал в роли ведущего. Он сразу же подружился с Ламаром, и в ответ на приглашение посетить клуб «Игл» Ламар в свою очередь пригласил Керри и его жену Кэрол приехать как — нибудь в Бад — Наухайм, когда Элвис вернется с маневров. По случайному совпадению тот воскресный день, когда Керри заехал за Ламаром, чтобы отвезти его в свой клуб, оказался днем прибытия Клифа, и Рекс отметил почти мгновенную реакцию со стороны Клифа на новость о том, что Керри тоже занимается шоу — бизнесом. Спустя каких — нибудь несколько дней Клиф уехал в Висбаден, сперва зарезервировав себе место в клубе «Игл», и он вместе с «Фольксвагеном», который он позаимствовал для поездки, некоторое время был в отсутствии. Вот поэтому в Париж пришлось ехать Рексу, а не Клифу.

В эту поездку отправились Элвис, Ламар, Чарли и Рекс. Сначала они сделали остановку в Мюнхене, где они снова посетили «Мулен Руж», а Элвис сфотографировался с Марианной — стриптизершей, которая показала номер, как восторженно сообщали телеграфные агентства, не имея на себе «ничего, кроме стандартных размеров пластинки Элвиса». Затем, проведя здесь две ночи, они отправились в персональном вагоне поезда в Париж, где 16 июня их встретил совладелец компании «Хилл энд Рейндж» Джин Абербах — эмигрант из Вены, который со своим братом Джулианом одним из первых начал работать в сфере издания музыки кантри — энд — вестерн, пока судьба — в лице Полковника Паркера — не свела их с Элвисом Пресли.

Джин был готов позаботиться обо всем на свете. Он забронировал для всей компании номера в шикарном отеле «Прэнс де Галль» («Принц Уэльский»): они поселятся в номере люкс на верхнем этаже с прекрасной панорамой на Елисейские поля и Триумфальную арку, а он будет жить дальше по коридору. Кроме того, к их услугам были Фредди Бинсток, двоюродный брат Абербахов и главный представитель издательской компании на сеансах звукозаписи, а также Бен Старр, адвокат «Хилл энд Рейндж», знакомый Элвису еще по первым его контрактам с RCA. Куда бы ни захотел он пойти с парнями, чем бы он ни захотел заняться — все был способен устроить Абербах, искушенный и светский сорокавосьмилетний холостяк, имевший со своим братом апартаменты и офисы по всему миру; он с Фредди и Беном находится здесь для того, чтобы мальчики весело провели время. Они, разумеется, привезли привет от Полковника, который сожалел, что не может приехать сам, и от Хэла Уоллиса, с которым Джин и его брат уже работали над предстоящей художественной картиной, теперь переименованной в «G. I. Blues» («Солдатский блюз»), и который, как знал Элвис, скоро сам приедет в Германию для съемок антуража и армейских сцен. Если им хочется посмотреть город, если они желают осмотреть достопримечательности под руководством гида, им нужно только сказать.

Рекс и Ламар были достаточно любознательными, но Элвиса интересовала только жизнь после наступления темноты, поэтому договорились, что они пойдут в тот вечер в «Лидо». После короткой пресс — конференции, на которой он держался с привычным апломбом («Под объективами фотокамер он, казалось, превратился в другого человека», — отмечал Рекс, который до этого ни разу не видел своего друга в подобной обстановке), Элвис решил испытать пресловутую утонченность Парижа. Тут, заверили его журналисты, им не будет докучать вульгарная толпа; он может выходить на улицу без страха быть узнанным, не говоря уже о том, чтобы подвергнуться приставаниям. Эксперимент продлился около десяти минут. Столько времени потребовалось для того, чтобы вокруг них в уличном кафе на тротуаре — в каких — нибудь нескольких кварталах от отеля — собралась толпа из двухсот человек. Только через час с лишним они смогли вернуться назад в отель, и, в то время как Рекс и Ламар все — таки воспользовались предложением Джина показать им город, Элвис впредь придерживался своего первоначального решения.

Ночи были совсем другое дело. «Лидо» был вторым Лас — Вегасом, только более распутным, и с этой ночи их жизнь пошла практически по заведенному порядку. Они просыпались далеко за полдень, чтобы съесть в 8 часов вечера свой не то завтрак, не то ужин. Затем спешили на первое представление в «Карусель» или «Фоли Бержер», а оттуда перемещались в «Лидо», в котором кордебалет — «Красотки в синем» — состоял сплошь из статных английских девушек, жаждавших познакомиться с Элвисом Пресли. После того как «Лидо» закрывался, они переезжали в «Ле Бантю» — ночной клуб, открывавшийся не раньше 4 часов утра, — захватывая с собой столько «Красоток в синем», сколько изъявляло желание отправиться с ними. В конце вечера Элвис отбирал себе самую лучшую среди всех девушек, оставляя остальных на выбор Рексу, Чарли и Ламару. В одну памятную ночь весь кордебалет вернулся с ними в их номер, и вся компания еще спала в 9.30 на следующий вечер, когда раздался телефонный звонок. Звонил менеджер «Лидо», который заявил Ламару, что он хотел бы начать первое представление. Ламар ответил, что пусть начинает, и повесил трубку, забыв и думать об этом. Через мгновение телефон зазвонил снова, и Ламар снова услышал то же самое.

«Ламар рассвирепел, — вспоминал потешавшийся Рекс, — и на этот раз… сказал менеджеру «Лидо»… чтобы он оставил их в покое. После чего менеджер заявил Ламару, что не может начать представление, так как весь его кордебалет находится у нас в номере. Излишне говорить, что Ламар был несколько смущен», — заключает Рекс, который позже был по крайней мере не меньше смущен воспоминанием о своих собственных поступках, «но в то время казалось, что это в норме вещей».

Так это и шло — существование в духе сказок «Тысячи и одной ночи», в котором они плавно переходили от одной невероятной фантазии к другой. В одну из ночей в «Лидо» Элвис поднялся и спел с оркестром «Willow Weep For Ме». Он до смерти испугался, признался он потом журналистам. «Впервые за 15 месяцев я стоял перед публикой. На меня вдруг накатил такой страх». Относительно же своих армейских впечатлений он поведал, что «привык к размеренной жизни. Любому трудно акклиматизироваться в армии, а мне, возможно, было трудней остальных. Но я решил для себя, что обязательно приспособлюсь, потому что иначе будет только хуже».

Словно ватага школьников, они носились со своими бутановыми зажигалками (совсем недавно появившимися на рынке), соревнуясь в том, кто выдаст самое высокое пламя, случись ничего не подозревающему человеку попросить огоньку. Бедняга Ламар, который уже и так потерял свой паспорт в поезде, стал объектом даже еще больших насмешек, когда начал божиться, что влюбился в одну из танцовщиц в «Ле Бантю». Элвис быстро все разузнал, пригласил девушку составить компанию Ламару в их машине и едва не упал, когда Ламар обнаружил, к своему огромному изумлению, что его «она» была «он». Элвис любил рассказывать эту историю о великой страсти Ламара и о том, как — когда все было сказано и сделано — «у нее оказался больших размеров, чем у него!».

Под конец их пребывания они так разошлись, что Элвис решил променять забронированные места в поезде на еще одну ночь в Париже. На следующий день он взял напрокат лимузин, и они прибыли в свою часть во Фридберге как раз вовремя, чтобы три солдата вернулись в казарму в полночь на пятнадцатый день своего увольнения.

Вернон тем временем находился в своем собственном увольнении неопределенной продолжительности. Он отплыл из Бремерхафена в тот же день, когда мальчики отправились в Париж, спустя восемь дней, 24 июня, прибыв в Мемфис. У него есть кое — какие дела, которые ему нужно решить, сообщил он репортерам, которые заметили его появление; ему нужно зарегистрировать и подготовить автомобили к приезду домой Элвиса через девять месяцев; и ему необходимо удалить зуб, пока он находится в городе. Но, разумеется, подлинной причиной его возвращения была Ди, которую он решил не отпускать.

Он проводил ее в аэропорт с ее мужем Биллом, и после этого двое мужчин сидели и пили в квартире Стэнли — каждый по — своему подавленный. Он боится, что потерял свою жену, признался Билл Стэнли, не ведая того, кому он обязан этим, и попросил Вернона помочь ему вернуть ее назад. «Ты мой самый близкий друг, — заявил он, по словам Ди. — Ты ходил с ней за покупками и давал ей так много того, чего я не давал ей. Ты ведь знаешь, она тебя любила. Она послушает тебя…» Это было уже слишком для Вернона, и он позвонил Ди еще до того, как она приехала в дом своей сестры.

Он остался на полтора месяца, присутствовал на приеме в Мэдисоне, штат Теннесси, в честь пятидесятилетнего юбилея Полковника, навестил впервые за длительное время своего отца в Луисвилле и воспользовался случаем познакомить его с Ди, больше для того, чтобы попытаться убедить ее в том, что у них действительно может быть совместная жизнь. В «Мемфис пресс — симитар» сообщалось, что он «так изменился, что его не узнать… Один друг сказал, что он ходит со слезами на глазах. Он чувствует себя таким одиноким, что порой одному из его братьев приходится ночевать в доме вместе с ним». И, сообщалось дальше: он оставил нетронутым разбитое оконное стекло, на которое упала Глэдис, — из глубокой скорби, которую испытывают он и Элвис. Но он привез Ди в Грейсленд. И пообещал, что сделает его домом для нее и ее ребят. «Мне дали от ворот поворот», — поведал он местному другу и поклоннику Дотти Эйерсу, не оставляя сомнений в том, почему на него сердит Элвис. «Дело не то чтобы конкретно в этой женщине, — сказал он. — Думаю, на ее месте это сделала бы любая женщина в данный момент». К тому времени, как он отплыл из Нью — Йорка в первых числах августа, Ди поместила своих мальчиков, которым было теперь восемь, шесть и три года, в детский пансион под названием «Бризи — Пойнт Фармз» и планировала присоединиться к нему в Германии.

В середине августа с целой командой для двухнедельных натурных съемок в Германии во Франкфурт прибыл Хэл Уоллис. Он получил разрешение 3‑й бронетанковой дивизии на съемки танковых маневров помимо более неформальных сцен на базе — все, поспешили заверить американский народ представители «Парамаунт», за счет студии, а не госбюджета. У Элвиса были четкие указания — никоим образом не участвовать в съемках, но он несколько раз ужинал с Уоллисом и возбужденно говорил о предстоящей работе. Он потратил немало времени на подготовку к этой роли, заявил он, уже около семнадцати месяцев, и считает, что полностью овладеет ею к тому времени, когда демобилизуется в марте. Элвис даже попросил у него сценарий, поведал Уоллис светскому хроникеру Мэю Манну, но он вынужден был отказать, так как знает, что Элвис сразу бы ринулся учить роль и вызубрил бы ее на месте.

Примерно в то же время, 15 августа, на военно — воздушную базу Рейн — Мейн прибыл капитан Пол Болье со своей семьей, откуда он отправился в Висбаден, который должен был стать местом его службы. Как и большинство семей военных, Болье много переезжали с места на место, но большую часть последних четырех лет они провели на базе военно — воздушных сил Бергстром в Остине, где их старший ребенок Присцилла, которой было всего четырнадцать, в прошлом году на выпускном балу в Дельвапльской неполной средней школе[6] получила титул «Мисс Красота» и «Мисс Элегантность». Присцилла, на четыре года старше своего брата Дона (еще были четырехгодовалая сестричка и новорожденный братик), только совсем недавно узнала, что Пол Болье, которого она всегда считала своим отцом, на самом деле удочерил ее после женитьбы на ее матери, когда Присцилле было три года. Ее настоящий отец, объяснила ей мать в ответ на ее приставания с вопросами, когда она наткнулась на свою младенческую фотографию со своими родителями, был морским летчиком и погиб в авиакатастрофе, когда ей было всего шесть месяцев. Она считает, что будет лучше, сообщила она своей растерянной дочери, если они сохранят это в тайне и не скалит об этом остальным детям, — в сущности, она считает, что будет лучше не говорить о том, что она узнала, и отцу Присциллы, который ее очень любит. Присцилла подчинилась решению матери, хотя и не понимала ее мотивов, и с этого момента она невольно стала ощущать себя чужой в семье. Тем несправедливее казалась необходимость снова переезжать на следующий год — и тем более в Германию.

В первые несколько дней после переезда она мало чем занималась, отказывалась выйти из своего горя, отвергала все предложения помощи. Она была красивой девушкой — со вздернутым носиком, детской свежестью в облике, но со взрослым выражением лица и собственным мировоззрением. Ее мать делала все, что могла, чтобы вывести ее из состояния молчаливого негодования, а ее строгий, но справедливый отец пытался вразумить ее, но она продолжала дуться с непреклонной решимостью, пока наконец ей самой это не наскучило. Семья переехала из гостиницы, в которой они жили, в пансион, и Присцилла начала ежедневно по пути из школы домой захаживать в находившийся поблизости клуб «Игл», служивший своего рода культурно — развлекательным центром для семей военных летчиков. Она обыкновенно сидела в снэк — баре, слушала музыкальный автомат и писала письма своим подругам в Штатах. Тут она и встретилась с Керри Грантом.

Поначалу она не знала, кто он. Он был просто привлекательным парнем старше нее, лет двадцати с лишним, который на нее пялился, — но к этому она привыкла. Однажды, когда она сидела так со своим десятилетним братом Доном, он подошел и представился. Она назвала свое собственное имя с некоторыми опасениями и стала слушать с еще большей подозрительностью, когда он объяснил, что отвечает здесь, в клубе «Игл», за культурно — развлекательную программу, и спросил, не является ли она случайно поклонницей Элвиса Пресли. Она попросту уставилась на него — конечно же, она его поклонница, а кто нет? Они с подругой Анжелой нашли Бад — Наухайм на карте, узнав, что она поедет в Германию, и, когда они увидели, что он так близко расположен от Висбадена, она сказала Анжеле, что встретится там с Элвисом. «Я его хороший друг, — сказал Керри Грант. — Мы с женой довольно часто ездим к нему. Хочешь как — нибудь вечером поехать с нами?»

В конце концов ее отец согласился на это. После встречи с Керри и получения заверений от последнего в том, что он и его жена будут хорошо присматривать за его дочерью, капитан Болье связался с командиром летчика и только потом отпустил ее — при условии, что она будет дома как штык к 11 часам. Следующий день был учебным.

Она была одета в сине — белое платье — матроску, белые носочки и белые туфли. На проигрывателе стояла пластинка с песней Бренды Ли «Sweet Nothing…s», когда она вошла в комнату, и Рексу показалось, что она само воплощение миловидности. Элвис сидел в кресле, небрежно перекинув одну ногу через подлокотник. Он был одет в желтовато — коричневые слаксы и красный свитер и курил одну из своих маленьких сигар. Для Рекса было очевидно, что Элвис сражен наповал, но четырнадцатилетняя девушка остановилась, замерев в оцепенении на пороге.

«Когда Керри подвел меня к нему, Элвис встал и улыбнулся.

— Ну, — сказал он, — что у нас тут?»

— Элвис, — объявил Керри, — это Присцилла Болье, девушка, о которой я тебе рассказывал.

Мы поздоровались за руку, и он сказал: «Привет, я Элвис Пресли», но затем повисло молчание, пока Элвис не попросил меня сесть рядом с ним, а Керри тогда отошел в сторону.

— Так — так, — сказал Элвис. — Так ты ходишь в школу?

— Да.

— Ты в каком классе? Ты уже заканчиваешь школу?

Я покраснела и ничего не ответила, не желая раскрывать, что я всего только в девятом классе.

— Ну, так заканчиваешь? — настаивал он.

— В девятом.

— Что в девятом? — Элвис выглядел озадаченным.

— Классе, — прошептала я.

— Девятом классе, — повторил он и рассмеялся. — Да ты еще совсем маленькая.

— Спасибо, — отрезала я. Даже Элвис Пресли не имел права говорить мне такое».

Он играл для нее на рояле и пел некоторые из своих собственных песен, но также, к ее большому удивлению, знаменитые и выразительные вещи, вроде хита 1953 года Тони Беннета «Rags to Riches» и популярного гимна Махалии Джексона «I Asked the Lord», а вместе со всеми балладу Эрла Гранта «The End». Из того, как он смотрел на нее, было ясно, что он пытается произвести на нее впечатление, но она совершенно не знала, как реагировать на это, и оглядывала комнату, рассматривала постер Брижит Бардо, смотрела на всех этих взрослых людей, искавших его внимания и одобрения. Он повел ее в кухню, где она познакомилась с его бабушкой, а он съел первый из пяти сандвичей с грудинкой, намазанной горчицей. Она пыталась найти темы для беседы, но это как — то не имело значения, ему, казалось, просто хотелось излить ей все свои чувства, и когда Керри пришел в комнату и сказал, что пора ехать, Элвис умолял ее остаться еще немного. Когда Керри объяснил, что она не может, Элвис сказал, что, может быть, она смогла бы приехать снова, но Присцилла сомневалась, что он будет помнить ее, да и в любом случае она не попала домой до двух часов ночи из — за непроницаемого тумана, который задержал их по дороге в Висбаден.

Только спустя несколько дней она получила еще один звонок от Керри: Элвис хочет видеть ее снова. Она не могла поверить в это; кроме того, это вызвало некоторое возмущение у остальных домочадцев, однако ее родители в конечном итоге согласились отпустить ее, и не успела она опомниться, как снова очутилась в доме на Гётештрассе. В этот раз было очевидно с самого начала, что Элвиса влечет к ней: после того, как он сыграл на рояле и спел для нее, он сказал: «Присцилла, я хочу быть с тобой наедине». Она огляделась вокруг — поблизости от них никого не было.

«— Мы и так наедине, — нервно сказала я.

Он придвинулся ближе, прижав меня спиной к стене.

— Я имею в виду, по — настоящему наедине, — прошептал он. — Ты поднимешься со мной в мою комнату?

Этот вопрос привел меня в панику. Его комнату!..

— Милая, ничего не бойся.

Говоря это, он гладил мои волосы.

— Клянусь, я не сделаю тебе ничего плохого, я не причиню тебе вреда. — Его голос звучал абсолютно искренне. — Я буду обращаться с тобой как с сестрой.

Смущенная и растерянная, я отвернулась.

— Пожалуйста».

Она поднялась наверх вперед него — так будет «лучше выглядеть» — и обследовала его комнату, найдя небрежно разбросанные письма от Аниты и других девушек, осмотрев его книги и пластинки, все его мундиры, едва ли не задыхаясь в ожидании его появления. Наконец, после того, как, казалось, прошла вечность, он появился, скинул пиджак, включил радиоприемник и сел на кровать. Почему она не сядет с ним рядом? — спросил он, в то время как она представляла себе все немыслимые продолжения, но ее покорили его нежность, его искренность, его глаза, и они увлеклись разговором, не заметив, как пришло время расставаться. Он был в точности как она, он чувствовал точно так же, как и она, внутри «он был всего лишь мальчишка, он боялся, он не знал, сложится ли у него карьера или нет, он не знал, вернется ли он к своим поклонникам, он был обнажен, он был уязвим». В конце вечера он поцеловал ее на прощание, и она отчаянно вцепилась в него, не желая его отпускать. Ему пришлось отрывать ее от себя. У них много времени впереди, сказал он ей, целуя ее в лоб и впервые называя «малышкой».

В их четвертое свидание, по настоянию капитана Болье, он познакомился с ее родителями. До этого момента ее отвозил в Бад — Наухайм и привозит обратно Керри, но Присцилла сказала Элвису, что, если он хочет увидеть ее снова, ему придется заезжать за ней самому. Он приехал со своим отцом в белом «БМВ» и нервозно сидел в гостиной Болье, ожидая, когда появятся ее родители. Когда же они появились, он вскочил и сказал: «Здравствуйте, я Элвис Пресли, а это мой папа, Вернон», — словно они могли не знать, кто были их гости. Они немного поговорили на отвлеченные темы, в то время как Присцилла не находила себе места; она знала, каким может быть ее отец, а в Бад — Наухайме она видела и слышала такие вещи, которых, она знала, он никогда не одобрит. Однако Элвис вел себя наилучшим образом: он рассказывал о своей службе в разведывательном взводе и прекрасно смотрелся в своей армейской форме. Когда капитан Болье сообщил ему, что с этого времени ему придется самому заезжать за Присциллой и отвозить ее домой, как подобает жениху, Элвис объяснил, что к тому времени, как он возвращается со службы и приводит себя в порядок, уже проходит добрая часть вечера, а потому нельзя ли сделать так, чтобы ее забирал его отец, а он будет отвозить ее домой.

Капитан Болье, казалось, задумался над этим компромиссным решением, затем поставил вопрос прямо: для чего, собственно говоря, нужна Элвису его дочь? В конце концов, ему и так бросаются на шею все девушки. Почему Присцилла? Элвис, казалось, поежился при этих словах — на мгновение Присцилла почувствовала к нему еще большую жалость, и Вернон тоже беспокойно заерзал на своем месте. Но затем он заявил: «Понимаете, сэр, я испытываю к ней очень нежные чувства» — в той своей простодушной манере, которая могла заставить вас поверить едва ли не всему, что бы он ни сказал. Присцилла очень зрелая для своего возраста, утверждал он, а он чувствует себя несколько одиноко, находясь вдали от дома. «Думаю, вы могли бы сказать, что мне нужен человек, с которым я могу поговорить. Вам не нужно беспокоиться о ней, капитан, — объявил он. — Я буду хорошо заботиться о ней».

С этого момента они виделись почти каждый день. Он не отвозил ее домой все время или даже большую часть времени, и не всегда за ней заезжал Вернон; чаще обычного в роли шофера выступал Ламар, но это больше не имело значения. Ее родители хотя и были успокоены, но убедились — во всяком случае на время, — что он и вправду милый, воспитанный молодой человек.

Каждый вечер они заканчивали в его спальне. Каждый вечер они заканчивали в объятиях друг друга. Он оставался верным своему обещанию: он не причинял ей вреда, он не причинил бы ей вреда, даже если бы она стала умолять его об этом, — она еще слишком юная, говорил он ей; он хочет, чтобы она оставалась чистой. Когда — нибудь придет время, а пока они могут делать многие другие вещи. Ни с кем другим в своей жизни она не ощущала такой близости, как с ним. От бабушки, которую она теперь называла, как и он, Доджером[7], она узнала о том, каким он был в детстве, узнала все семейные истории, узнала о том, как сурово порой обращалась с ним его мама, но и как она оберегала его от всего плохого. Она полностью ощущала себя частью его и все же не знала, какая роль предназначена ей самой. Ей было известно, что у него есть другие девушки, сколько бы он это ни отрицал. Когда она сказала ему, что любит его, он приложил свои пальцы к ее губам и казал, что не может разобраться в своих чувствах. «Папа то и дело напоминает мне о твоем возрасте и о том, что это невозможно», — продолжал он запинаясь. «Когда я поеду домой… Только время покажет».

Хуже всего было тогда, когда их окружали другие. В начале вечера, до того как Присцилла шла вперед него наверх, вокруг них постоянно теснились другие, а он мог быть таким непохожим, когда рядом были другие люди, скрывая того маленького мальчика, которого он раскрывал перед ней, грубо отстраняя их тайную жизнь. Тогда она оказывалась такой же, как и все остальные, ловила каждый намек на его настроение, смеялась, когда смеялся он, молча сидела с пустым выражением на лице, пока ему не приходило в голову что — нибудь сказать.

«Я и вправду чувствовала, что знаю, каким был Элвис Пресли в то время. Не звездой, не важной персоной, которую, ему казалось, он должен изображать из себя. Я видела его без маски, совсем без маски, я видела его таким, каким он был на самом деле после того, как потерял маму. Мы так много говорили с ним, он делился со мной своим горем, он был очень беззащитным, и он чувствовал себя преданным своим отцом, тем более что тот, по — видимому, даже увлекся такой женщиной [как Ди Стэнли]. Он начинал буквально лепетать, когда говорил о том, что отец не может так поступать, что «это пройдет, как только мы уедем из Германии, это уйдет…». В то время он был полностью беззащитным, полностью честным и, я бы сказала, полностью чувствующим».

О своей карьере он говорил с тревогой, но у него была безусловная вера в Полковника. Он показал ей письма, которые написал ему Полковник, письма, в деталях расписывающие их план, демонстрирующие то, как он подогревает интерес поклонников, перечисляющие все его рекламные акции и изобретательные ходы, убеждающие Элвиса не беспокоиться. «Он говорил о том, что когда — нибудь я познакомлюсь с Полковником, что Полковник работает над тем, чтобы он мог сняться в фильме сразу, как только вернется домой, и что он будет сниматься еще [после этого]. Он говорил о нем с большой нежностью». И было очевидно, что он безоговорочно доверяет Полковнику, потому что, сказал он Присцилле, именно из — за Полковника он не выступал все то время, что находится в армии, и, как и во всех других решениях, Полковник был прав.

Она впитывала все это как губка, удивляясь его убежденности по этому поводу не больше, чем его почти проповедническому восхвалению пользы йогурта, который он только недавно открыл для себя и поедал литрами. В конце вечера они обычно слушали «Good Night, Му Love», песню, которую передавали в завершение эфира на армейской радиостанции, после чего Ламар отвозил ее домой.

С самого начала всем было ясно, это не похоже на все остальное. Для Чарли не было сомнения, что он влюбился с первого взгляда. «Ты заметил, какое у нее породистое лицо? — спрашивал Элвис у своего друга, словно во что бы то ни стало должен был найти объяснение. — Она похожа на женщину, которую я искал всю свою жизнь». Для Джо Эспозито, новоприобретенного армейского товарища из Чикаго, который недавно начал играть с ними в футбол по выходным дням, источник притяжения был очевиден («Каждый воскресный полдень Присцилла сидела одиноко в сторонке, следя за игрой. Этот образ как живой стоит у меня перед глазами. Я никогда — ни до того, ни после — не встречал никого, кто был бы таким невероятно хрупким и красивым»), хотя для него объяснение было, вероятно, более банальным:. «Он знал, что она еще совсем юная, и намеревался сделать ее такой, какой он хотел ее видеть».

Даже Элизабет, которая продолжала спать с ним каждую ночь и, разумеется, жутко ревновала, тотчас сообразила, что тут было что — то другое, далекое от всех других интрижек, от всех других девушек, которые то и дело появлялись в его жизни и исчезали из нее. Дольше всего она была уверена, что он никогда не расстанется с Анитой; она молча передавала ему письма Аниты и ждала, как и все остальные, что рано или поздно они, вероятно, поженятся, — но с появлением миловидной маленькой брюнетки от всей этой уверенности не осталось и следа. «Мне часто хотелось спросить Элвиса, не влюбился ли он в Присциллу, но я знала, что лучше не задавать этого вопроса».

В остальном почти все разговоры стали вдруг вращаться вокруг возвращения домой. Иногда Элвис заговаривал о том, чтобы взять Элизабет с собой в Мемфис в качестве своей секретарши. Порой он говорил о том, чтобы взять с собой домой их всех. Но, даже когда он предавался ностальгическим воспоминаниям о том, через сколько всего они вместе прошли, было совершенно ясно, на что все больше направлялось его внимание, даже когда он был с Присциллой, которая видела, что ее мечта испаряется еще до того, как она сумела ее полностью сформулировать, которая все больше уверялась в том, что он вернется в Штаты, и все будет так, как если бы ничего и не прозошло.

Сообщения от Полковника приходили со все убыстряющейся скоростью — звонки, телеграммы, письма. Специальная телевизионная передача Фрэнка Синатры, которая была впервые анонсирована в июле, теперь была полностью одобрена: она будет иметь название «Вечер Фрэнка Синатры в честь возвращения Элвиса Пресли», и за нее Элвис получит 125 тысяч долларов, самый высокий гонорар, который когда — либо получал гость на телевизионной передаче, — и всего лишь, не преминул отметить Полковник, за исполнение двух песен. Он также не забывал и о предстоящей сессии, которая состоится перед самой передачей. На ней он будет впервые исполнять свой новый сингл, сообщал Полковник, так что ему нужно думать об этом — это будет их первоочередным делом на сессии, и это нужно сделать как следует. В остальном они будут крутить RCA как хотят. Они не могут подписать новый контракт, пока не улажены некоторые вопросы с налогами, но звукозаписывающая компания уже согласилась выплачивать издательские гонорары полностью в режиме «наибольшего благоприятствования» на все песни, с которых они имеют проценты в качестве держателей авторских прав, — важное изменение существующего контракта, обусловливавшее 75-процентную долю в таких композициях, согласно стандартной политике компании. В плане издательского сотрудничества с «Хилл энд Рейндж» это означает, не замедлил указать Полковник, 25-процентное увеличение выплат буквально с каждой песни, которую он запишет. Но это еще не все: если какой — либо другой исполнитель получает более выгодные условия на RCA, Элвису автоматически предоставляются те же самые условия вследствие пункта контракта о режиме «наибольшего благоприятствования». RCA пляшет под их дудку, ликовал Полковник, — и все это благодаря тому, что они твердо держались своего плана.

Мысли же Элвиса были по большей части заняты другими вещами. Ему доставлял удовольствие отчет Полковника о его деловых успехах, ему нравилось слышать о том, что Полковник заставляет воротил шоу — бизнеса есть у него из рук, и он, разумеется, ценил, что Полковник всегда заботится о нем, что он обеспечил ему страховку на будущее, — но прежде всего его занимала музыка, то, ради чего и делалось все это. На ней — то и сосредоточивались все его мысли каждый вечер, когда он садился за рояль, о ней — то он и мечтал все больше и больше — о песнях, которые он запишет, когда вернется домой, о музыке, с помощью которой он снова сможет общаться с миром. Было несколько песен, которые не покидали его мыслей уже некоторое время: «Soldier Воу» — хит 1955 года квартета Four Fellows, служивший рефреном к его жизни, с тех пор как он пошел в армию; «I Will Be Home Again» — старая вещь Golden Gate Quartet, которую он с Чарли пел дуэтом; классические ритм — н–блюзовые вещи вроде «Such a Night» Клайда Макфаттера и «Like а Baby» Викки Нельсона. Он знал, что сделает госпел — альбом до конца года, и именно для этого Чарли продолжал пичкать его юбилейными спиричуэлсами, а Гордон Стокер из Jordanaires прислал ему записи всех госпел — исполнителей — от черной госпел — группы Harmonizing Four с их великим бас — вокалистом Джимми Джоунзом до самых последних вещей Statesmen и Blackwood Brothers. Старина Дьюи Филлипс у себя в Мемфисе продолжал подкидывать ему песни, которые он, вероятно, никогда не станет записывать, а Фредди Бинсток постоянно слал материал от «Хилл энд Рейндж».

Никто из них, похоже, полностью не сознавал его желания исследовать новые направления, но — с другой стороны — откуда им было понять это, если он сам всегда сторонился этой территории с тех самых пор, как начал записываться? Его, к примеру, всегда притягивала к себе полноголосая, вдохновляющая, почти оперная баллада, исполняемая Роем Гамильтоном, который номинально считается ритм — н–блюзовым певцом, чья композиция «You’ll Never Walk Alone» стала номером один в 1954 году. Он записал энергичную «I'm Gonna Sit Right Down and Cry (Over You)» Гамильтона после заключения контракта с RCA в 1956 году, но он даже и близко не подходил к тому, чтобы попробовать записать более амбициозные вещи Гамильтона, — и кто знает, что бы стал думать Стив Шоулс, который подписал с ним контракт, если бы он это сделал? Теперь, подбадриваемый Чарли, он постоянно работал над улучшением своей вокальной техники: Чарли продолжал показывать ему приемы, помогающие управлять своим дыханием и расширять диапазон своего голоса, и он применял полученные навыки на вещах вроде «Unchained Melody» и «I Believe» Гамильтона, а также на веселой ирландской песенке «Danny Воу» и на одной из своих давно любимых вещей — «There’s No Tomorrow» Тони Мартина, английской версии 1949 года знаменитой «О Sole Mio», которая, в свою очередь, основана на итальянской народной мелодии, обретшей бессмертие благодаря записи 1916 года великого оперного певца Энрико Карузо.

Поначалу его пугала мысль о том, какова может быть реакция его поклонников. Но затем он доверился правилу, которым руководствовался в течение всей своей карьеры: то, что ты поешь, должно исходить из сердца; это не должно быть просто данью моде, потому что в этом случае публика никогда не поверит тебе. До сих пор он полагался только на интуицию, и его интуиция показала себя столь же надежной, как и интуиция Полковника в бизнесе. Он вовсе не важничал и не пытался пустить пыль в глаза: это была музыка, которую он всегда любил, — ему помнилось, что он слушал пластинки Карузо ребенком. Потому он принялся за работу в этих новых направлениях с тем же рвением, с которым всегда брался за новую идею, скрупулезно изучая нюансы исполнения с помощью Чарли и знакомых записей «Ink Spots» и «Mills Brothers», готовясь бросить вызов.

Фредди делал все возможное, чтобы получить согласие на включение в права на «There’s No Tomorrow», дабы они могли иметь долю в издательских гонорарах, но когда это не удалось, ему пришла в голову идея заказать новый текст на мелодию, коль скоро она уже является общим достоянием. Элвис положительно воспринял идею — его интересует песня, а не слова, — и они обсудили эту тему более подробно, когда Фредди приехал в Бад — Наухайм, привезя на рассмотрение Элвиса ацетатные диски. Все становилось на места к предстоящей сессии. Они будут использовать по большей части тех же музыкантов, которые были на последней записи в Нэшвилле в июне 1958 года, и даже Скотти Мур, первоначальный гитарист Элвиса, снова был в обойме — у него имелась песня, на которую он хотел заключить контракт. Абсолютно нормальная ситуация, заявил Полковник, настоящие деловые отношения, и если артачился другой участник первоначального трио Билл Блэк (незадолго до этого он организовал свою собственную команду, которая стала пользоваться небольшим успехом), что ж, в Нэшвилле есть много хороших бас — гитаристов, которых не придется долго упрашивать. У Фредди и в мыслях не было сомневаться в желании Элвиса вернуться к работе — он никогда не видел, чтобы Элвис не был увлечен своей работой на все сто процентов, а теперь он буквально излучал нетерпение. Одновременно с этим Фредди с его ироничным отношением к человеческой натуре доставило удовольствие во время своего посещения также заметить растущее недовольство Элвиса и наблюдать, как тот все увеличивал громкость своего проигрывателя, пытаясь заглушить доносившиеся из соседней комнаты голоса Вернона и его подруги — блондинки.

В октябре Элвис увидел в журнале заметку, рекламу услуг некоего южноафриканского врача, специалиста в области дерматологии, запатентовавшего уникальный метод лечения, который гарантировал уменьшение числа расширенных пор и отметин от угрей на лице. Элвис счел, что благодаря этому методу он мог бы выглядеть на киноэкране значительно лучше. Он велел Элизабет списаться с врачом, которого звали Лоренц Йоханнес Гриссель Ландау, и они тут же получили ответ из Йоханнесбурга, предлагавший курс лечения, который будет строго конфиденциальным («Слово скаута», — обещал доктор) и не потребует от Элвиса каких — то особых расходов, если (или пока) не даст результата. Ему доставит огромное удовольствие лечить такого знаменитого пациента, указывал он в своем первом письме на десять страниц, а в своем четырехстраничном постскриптуме он упоминал о том, что привезет с собой записи некоторых из своих собственных музыкальных композиций. Переписка продолжалась то время, что Элвис был на маневрах в Вильдфлеккене, а затем доктор Ландау появился собственной персоной в Бад — Наухайме без какого — либо предупреждения, даже раньше, чем Элвис вернулся с учений.

Лечебные процедуры начались 27 ноября и проводились несколько раз в неделю примерно по два часа в течение следующих четырех недель. Элвис был уверен, что видит результаты, и показывал их всем и каждому, хотя никто, кроме него, не замечал никаких изменений, а Вернон был убежден, что странноватый южноафриканец доведет их до разорения. В начале декабря Элвис начал также брать профессиональные уроки карате после демонстрационного показа, проведенного Юргеном Зейделем, «отцом немецкого карате», которого он разыскал в его спортивном клубе в Бад — Хомбурге. Поначалу они с Рексом ездили к нему дважды в неделю, и уже очень скоро Элвис демонстрировал то, чему они научились, Присцилле и всем остальным в доме и читал им лекции о дисциплине, требуемой для овладения искусством карате, и о превосходстве карате над другими, более грубыми видами самозащиты.

Затем в канун Рождества Элвис появился после сеанса с доктором Ландау в своей спальне с выражением ужаса на лице. Сукин сын оказался со странностями, сообщил он Ламару и Рексу, он убьет чертова ублюдка. Ландау быстренько выставили из дома, хотя бы для того, чтобы Элвис не выполнил своей угрозы, но в тот же вечер южноафриканец снова появился в доме с письмом, в котором он угрожал, что направит его журналистам вместе с фотографиями, магнитофонными записями и подробным отчетом о «компрометирующих ситуациях», о которых он знает не понаслышке, в том числе о предосудительных отношениях с «шестнадцатилетней» [sic] американской подругой.

Вернон был в полной панике; он был убежден, что это могло означать конец карьеры Элвиса, а потому среди общего смятения и ужаса, царившего в доме, делались срочные звонки Полковнику. Полковник, однако, сохранял спокойствие, он консультировался с некоторыми высокопоставленными армейскими чинами в Вашингтоне, и по его совету Элвис и Вернон связались с армейским отделом военной полиции, который, в свою очередь, передал это дело ФБР. 6 января Лоренц Йоханнес Гриссель Ландау (который, как выяснилось, вовсе и не был никаким врачом) сел на самолет до Лондона, получив небольшую сумму денег за свои хлопоты, но навсегда исчезнув из их жизни.

Вся эта нервотрепка несколько омрачила праздничные дни, но не испортила рождественской вечеринки, которую Элвис устроил в доме для некоторых из своих друзей, а к тому времени, как 8 января он праздновал свое двадцатипятилетие в местном клубе, доктор Ландау почти превратился в воспоминание. Это было грандиозное празднество — почти две сотни присутствующих, множество привлекательных женщин, однако Элвис смотрел только на Присциллу. Пел Чарли, а Элвис к нему присоединялся; появился, что было большой редкостью, Клиф, который большую часть последних нескольких месяцев находился в самоволке; Джо Эспозито с группкой «постоянных» вручил Элвису приз с надписью «Элвис Пресли. Самый ценный игрок. Бад — наухаймская воскресная футбольная ассоциация, 1959 год»; а Вернон и Ди, привезшие Присциллу на вечеринку, держались как немолодая супружеская пара, с гордостью наблюдающая за происходящим.

Еще раньше, в начале вечера, Элвис беседовал по телефону с Диком Кларком, ведущим «Американ Бэндстенд», относительно своего грядущего появления на телевидении и широком экране, что являлось частью активной рекламной кампании, которую начиная с ноября разворачивал Полковник. Впервые в американской прессе начинали появляться большие материалы; RCA выпустила серию тщательно акцентированных пресс — релизов и инициировала выход статей, задававшихся вопросом: поменяет ли свой стиль Элвис Пресли? А в ближайшие два месяца должна была выйти целая серия интервью, апогеем которой, согласно плану Полковника, должна будет стать лавина материалов, посвященных триумфальному возвращению Элвиса Пресли домой. Реальность жизни, с которой он расстался, начинала все больше и больше вторгаться в его повседневные дела, он уже начал подумывать о сборах, но только он все еще не знал, что делать с Присциллой.

Бабушка почти с самого начала видела, к чему идет дело, и очень переживала за Элизабет, которая была ее лучшей подругой в этом богом забытом месте. Не то чтобы она винила в этом Элвиса, но ей было неприятно видеть, что девушку оставляют в подвешенном состоянии, — и она видела, как искоса поглядывает на нее Рекс. Поэтому она свела их вместе, поначалу роняя косвенные намеки, а затем пригласив их втайне в свою комнату, где она прямо сказала обоим, что, по ее мнению, они должны делать.

Сначала они встречались на квартире у пары, которая входила в компанию, — жена даже помогала Элизабет с корреспонденцией от поклонников. Им приходилось быть очень осторожными, поскольку Элвис, казалось, был способен выслеживать, где кто находится во всякое время. Ламар и Клиф знали об этих отношениях, и, к удивлению Рекса, «похоже, забавлялись пикантностью ситуации… Возможно, это был их способ поквитаться с Элвисом за некоторые вещи, которые он им сделал». Однажды их почти застукали, но один из друзей сказал, что это его видели с Элизабет, так что вместо Рекса от дома отказали ему. Они виделись таким образом в течение чуть более двух месяцев, когда состоялась вечеринка в честь дня рождения Элвиса, и Рекс мог только беспомощно наблюдать, как Элвис осыпает своим вниманием Присциллу, тогда как он не может даже пригласить Элизабет на танец.

В конце концов он больше был не в силах видеть то, как Элизабет осаждают кавалеры, особенно один из них, который явно пытался за ней ухаживать. От полного отчаяния он сообщил Элвису, что этот парень пытается приударить за Элизабет, и получил некоторое удовлетворение, когда Элвис вскипел, как и ожидал Рекс, и велел парню проваливать.

Вскоре после этого Элвис во второй раз поехал в Париж, взяв с собой на этот раз помимо Ламара Джо, Клифа и своего тренера по карате Юргена Зейделя. Вечернее времяпровождение осталось во многом прежним, однако в течение дня он теперь изучал технику шотокан с японским учителем карате, с которым его познакомил Зейдель. Джо заведовал деньгами в эту поездку, оплачивал все счета и по указанию Вернона собирал все расписки, поражая Элвиса своими организаторскими способностями. В один из вечеров они отправились в «Кафе де Пари» послушать Golden Gate Quartet, и Элвис пришел за кулисы и в течение нескольких часов пел с ними спиричуэлсы, извлекая из памяти вещи, которые даже квартет порой с трудом помнил.

20 января, через два дня после своего возвращения, он был повышен до действующего сержанта. Это было вроде горькой пилюли, ведь Рекс уже давно получил сержанта, и Элвис даже воспользовался случаем, чтобы заявить, что Рекса, вероятно, сделали сержантом только из — за его связи с Элвисом. «Рекс, — говорил он, — смотри, какие с тобой могут случаться хорошие вещи, из — за того что ты знаком со мной».

11 февраля он наконец — то получил свои долгожданные сержантские нашивки и устроил по этому поводу небольшую вечеринку в доме, где царила суета сборов: бабушка паковала вещи, Вернон и Ди строили планы на будущее, а Присцилла отчаянно цеплялась за него каждый вечер, не желая уезжать, не желая, чтобы уезжал он, — а если все — таки уедет, почему бы ему не взять ее с собой? Ей не было дела до родителей, школа не вписывалась в ее представление о жизни, и она даже не могла признаться в своей усталости, поскольку однажды вечером, когда она заснула, ожидая, когда он закончит свое занятие по карате, он спросил ее, сколько часов она спит. «Я быстро сказала: «Около четырех — пяти часов за ночь. Но это ничего, я буду в порядке».

Элвис посмотрел задумчиво и сказал: «Пойдем со мной на минутку наверх. У меня есть для тебя что — то». Он повел меня в свою комнату, где высыпал мне на ладонь пригоршню белых таблеток. «Я хочу, чтобы ты принимала их; они помогут тебе оставаться бодрой в течение дня. Принимай одну, когда чувствуешь небольшую сонливость, но только не больше, иначе ты будешь скакать на ушах».

«Что это за таблетки?» — спросила я.

«Тебе не нужно знать, что это за таблетки; нам дают их, когда мы отправляемся на маневры. Если бы у меня их не было, я бы и дня не смог продержаться. Но ты не бойся, они безвредные, — сказал он мне. — Убери их подальше и никому не говори, что они у тебя есть, и не принимай их каждый день. Только когда тебе нужно немного взбодриться»».

Она доверяла ему, она полностью и безоговорочно верила ему, но убрала таблетки в маленькую шкатулку, в которой хранила всякие безделушки на память; сигарные мундштуки, нежные записки, которые он ей писал, вещицы, которые будут напоминать ей о нем, когда он уедет. И старалась бодро держаться с этого времени.

Между тем у Элвиса были другие дела. В интервью за интервью он подчеркивал, что ему кажется, будто он действительно чего — то добился. «Люди ждали, что я так или иначе растеряю успех, окажусь у разбитого корыта. Они считали, что я не способен сделать что — то настоящее и прочее, и я решил во что бы то ни стало доказать обратное. Не только тем, кто сомневался во мне, но и себе самому». Он не может дождаться, когда сможет возобновить свою карьеру, сказал он. Он не знает, как все произойдет, но одно он знает точно; армия для него является бесценным опытом, а его менеджер Полковник Паркер — неистощимым источником поддержки и здравых советов. Да, он надеется совершить тур по Европе, несомненно. Возможно, в следующем году, впрочем, сроки он оставляет на усмотрение своего менеджера. Он никогда не изменит свой стиль; он выбирает все свои песни интуитивно, ориентируясь на свой собственный вкус потребителя; больше всего ему хочется, чтобы его серьезно воспринимали в качестве драматического актера.

По мере приближения дня отъезда он обнаруживал, к своему удивлению, что ему все трудней и трудней было думать о расставании с теми, кто его окружал, и он говорил с каждым из парней по отдельности о том, чтобы продолжать поддерживать контакты, о том, чтобы не дать увять их дружбе, о том, чтобы они стали работать на него, когда вернутся домой. Первым отбыл Джо, уехавший за неделю до Элвиса и Рекса и пообещавший по настоянию Элвиса в последнюю минуту, что оставит свою работу бухгалтера, к которой он планировал вернуться, и примчится, как только позовет Элвис. Ламар и Клиф, разумеется, будут оставаться в своей привычной роли, Клиф — в роли комика, умеющего пошутить, хотя и несколько однообразно, Ламар — как извечный объект всех шуток. Чарли пообещал, что заедет, как только повидает мать и отца в Декейтере, до которого было рукой подать. Элизабет останется в качестве его личного секретаря; в ее верности не было сомнений, и он знал, что может быть уверен, что она будет держать рот на замке, когда рядом окажется Анита. Впрочем, только Рекс был тем, кого он по — настоящему хотел видеть рядом с собой дома. Рекс прошел с ним весь путь и представлял собой того человека, который был ему нужен в качестве правой руки, — наиболее толковый, деловой, лучше всех образованный, самый независимый в их компании, но без крикливости и нарочитости.

Рекс, со своей стороны, терзался чувством вины. Порвав с Элизабет после череды размолвок и недоразумений, он наконец снова сошелся с ней как раз за неделю до назначенного отъезда. Но тут заболела бабушка, и Элизабет пришлось взять на себя заботы по сборам, так что у них оставалось еще меньше времени друг для друга, чем обычно, ведь нужно было упаковать две дюжины чемоданов разного размера и свыше двух тысяч пластинок. В присутствии Элвиса они только и могли позволить себе, что мельком взглянуть друг на друга. Они понимали, что если оба будут работать на Элвиса, то вряд ли смогут продолжать свои отношения, но Элизабет была не намерена возвращаться к своей семье, которая незадолго до этого переехала в Штаты, и каждый пребывал в замешательстве, не зная, чем же все закончится.

1 марта выдалось сырым и серым. На 9 часов утра в клубе для военнослужащих в Рей — Казерне во Фридберге для Элвиса была запланирована пресс — конференция. На ней присутствовали свыше ста репортеров и фотографов, которые забросали Элвиса вопросами, не успел он — одетый в сшитую на заказ форму — войти в дверь с семнадцатиминутным опозданием. По большей части вопросы были обычного рода: что он думает о своих армейских впечатлениях («Я многое узнал»); не планирует ли он жениться в ближайшем будущем («Нет»); ведет ли он дневник («Я не веду дневника, но могу назвать вам любую девушку, с которой встречался, о которой вам захотелось бы знать. Мне хотелось бы написать книгу»); планирует ли он сниматься и записываться? Он даже получил от командира части, генерала Ричарда Дж. Брауна, особый похвальный лист, в котором отмечались «его жизнерадостность и энергия и замечательные лидерские качества».

В общем и целом, это было мастерское, совершенно обезоруживающее представление, единственный признак нервозности Элвиса — постоянное покачивание его ноги под столом. Неприятный момент возник, когда его спросили о дочери капитана военно — воздушных сил Присцилле Болье, которая, по распространенному мнению, считалась его «шестнадцатилетней [sic] подругой». Да, признался он, он встречался с ней довольно часто в последние несколько месяцев, она очень симпатичная брюнетка с красивыми голубыми глазами. «Она очень милая девушка. У нее очень милые родители, и она очень зрелая для своего возраста». Это побудило репортеров броситься к телефонам и немедленно позвонить отцу девушки, который, прежде чем дать какой — либо комментарий, поинтересовался, что именно сказал сержант Элвис Пресли, поскольку не собирался говорить ничего такого, что бы поставило в неловкое положение Элвиса или его дочь. «Здесь нет ничего серьезного, — наконец заявил капитан Болье, после того как ему пересказали слова Элвиса. — Они просто большие друзья. Им нравилось проводить время вместе. Только и всего».

Под конец пресс — конференции Элвис заметил старого знакомого в армейской форме. «Марион!» — выкрикнул он в крайнем изумлении, признав в капитане военно — воздушных сил Марион Кейскер Макиннс, которую он не видел с тех пор, как она ушла из «Сан Рекордз» летом 1957 года и которая теперь служила в Германии. «Марион, — повторил он, когда она подошла ближе, — я не знаю, поцеловать тебя или отдать честь!» «В таком порядке», — ответила бывшая ассистенка Сэма Филлипса, первой оценившая Элвиса на его самом первом лейбле. Когда, немного позже, он увидел, что ее за излишнюю фамилярность с младшим по званию отчитывает армейский капитан, он поспешил объяснить, что не было бы и никакой пресс — конференции, если бы не эта леди. «Капитан ВВС», — ответил армейский офицер, даже не взглянув на нее, как потом вспоминала Марион. «Элвис сказал: «Долго рассказывать, но она не всегда была капитаном ВВС». Затем он взял меня за руку. Он был уверен, что меня не выгонят из армии. Это было очень важно для меня; это был первый и единственный раз, когда Элвис публично дал понять, что признавал роль, которую я сыграла в его карьере».

Звонки по поводу Присциллы продолжали раздаваться целый день напролет. Элвис пообедал и вернулся на короткое время в казарму, чтобы закончить свои дела, но к 17.40 он уже был снова на Гётештрассе и раздавал автографы, появляясь из дома еще несколько раз в течение вечера в попытке успокоить своих едва не бившихся в истерике фанов. Присцилла оставалась с ним допоздна в тот вечер, умоляя его напоследок скрепить их любовь физической близостью. Он сказал ей, что любит ее, и пообещал, что когда — нибудь они так и сделают, когда придет время, но не сейчас, она еще слишком юная. На следующий день она вернулась из Висбадена ранним утром после бессонной ночи, и в 11.10 они оба появились на крыльце дома — их быстро провели мимо толпы визжащих поклонников, некоторые из которых так и не покинули свой пост в течение всей ночи. Затем Элвис на время попрощался с Присциллой и остальными — его отец, бабушка, Элизабет и Ламар летели коммерческим рейсом из Франкфурта позже в тот же день — и сел вместе с другими солдатами в армейский автобус, который доставил их на военно — воздушную базу в Рейн — Мейне.

Репортеры уже ждали в засаде к тому времени, когда Присцилла приехала на базу, и забросали ее вопросами, щелкая фотоаппаратами. На ней были платок, завязанный узлом под подбородком, и скромное платье в клетку с глухим воротом под простым зимним пальто. Она очень привязана к Элвису, повторяла она снова и снова в ответ на вопросы журналистов, но дальше этого их отношения не идут. «Я слишком молода для замужества, — поведала она одномуиз репортеров накануне днем, — но я считаю, что Элвис замечательный парень — такой добрый, такой внимательный, настоящий джентльмен… Он не курит и не пьет и даже не ругается, как некоторые парни».

На взлетно — посадочной полосе ее задержал кордон из военной полиции, который не позволил ей попрощаться с Элвисом. Репортеры не оставили незамеченным ни одого нюанса этого любовного прощания. «Более десяти высоких военных полицейских окружили Присциллу», — сообщала «Нью — Йорк миррор».

Она плакала. Она побежала к Элвису, но полицейские вернули ее назад…

«Они не дадут мне попрощаться с ней, они не дадут мне попрощаться с ней», — твердил Элвис с выражением разочарования на своем загорелом лице.

Присцилла теребила на запястье золотые часики с большим бриллиантом, которые Элвис подарил ей на Рождество.

«Он обещал звонить мне как можно чаще. Элвис сказал, что он предпочитает скорее звонить, чем писать, потому что так он может слышать мой голос», — поведала дочь капитана ВВС.

Самолет взлетел в 5.25, и журнал «Лайф» получил фотографию Присциллы, заснятой в тот момент, когда она машет на прощание рукой. «Девушка, которую он оставил в Германии» — таково было название под ней, а рядом с ней была помещена другая фотография — «шестнадцатилетняя» Присцилла на заднем сиденье машины, которая отвезла их в Рей — Казерне, собирающаяся запечатлеть «последний поцелуй, прежде чем они расстанутся».

«Когда он уехал, возвращение домой на машине было мучительным. Я не знала, суждено ли мне еще раз увидеться с ним, позвонит ли он мне. Понимаете, меня не покидала мысль: а почему он, собственно, будет мне звонить? Он вернется в Голливуд, и его жизнь будет наполненной, в то время как я буду дома, я буду ходить в школу, буду думать только о нем, буду, как маленькая девочка, каждый день писать его имя на кусочке бумаги. Была ли то страсть? Была ли то иллюзия? В то время это было очень реальным для меня. Я была влюблена, и это было мое первое глубокое чувство. Я не была уверена, хорошее это чувство или нет, в некотором смысле я ненавидела то, что испытывала, поскольку была не в силах управлять своими чувствами. Я только знала, что они очень болезненны и очень реальны».