Эморон-озеро

ГЛАВА IX

Пришла пора жестоких осенних ветров. Однажды во время уроков начал падать снег. Дети, кое-как дождавшись перемены, выбежали на улицу и стали играть в снежки. Когда Клавдия Прохоровна предложила им сделать снежную бабу, дети вдруг притихли.

— Нельзя, Школа-Учитель, может черт вселиться в снежного человека, — сказал Китони.

Только после слов Китони учительница поняла нелепость своего предложения. Ведь в каждой фанзе найдешь по десятку деревянных бурханчиков, которых наделали охотники по совету шамана. Эти бурханчики представляли добрых сэвэнов. Но если кто сделает бурхана из снега, из дерева, из соломы, из чего угодно без разрешения шамана, то в него сразу вселится недобрый дух и начнет тиранить все стойбище. Все эморонцы в это верили.

— Ладно, ребята, не будем делать снежного человека, — сказала Клавдия Прохоровна. — Давайте лучше будем дрова собирать.

Во время ветров фанзы быстро остужались. Чтобы поддерживать в них тепло, приходилось топить печи целыми днями. Заготовленные в сентябре дрова были на исходе, но у Клавдии Прохоровны все не находилось времени на заготовку: приходилось во вторую смену заниматься с родителями своих учеников. Кроме того, она стала оставлять молодых охотников после занятий, чтобы почитать им газеты, книги, прямо по ходу чтения занимаясь переводом содержания с русского языка на нанайский. Это так ее утомляло, что думать о какой-то еще работе просто не приходилось.

— Ребята, а что если бы вы начали учиться русскому языку? — спросила она однажды.

— Неплохо было бы знать твой язык, Школа-Учитель, — ответил Дянгамбо.

Со следующего дня занятия с молодежью приняли несколько иной характер; Клавдия Прохоровна стала обучать их русскому языку по букварю. Поянго усердно помогал ей.

— Ребята, вот вы уже маленько читать, писать умеете, — обратилась как-то к молодежи учительница. — Значит, уже другими людьми стали. Как вы думаете, правильно делают ваши отцы и братья, что не отпускают жен учиться?

— Не знаем, не наши жены, — ответил Тораки.

— Когда у нас будут жены, тогда будем знать, — со смехом сказал другой.

— Нет, неверно, — отрезала Клавдия Прохоровна. — Женщина не собака, ее нельзя на привязи держать! Она такой же человек, как и вы, мужчины! Советская власть говорит: мужчины и женщины равны. Если вы, мужчины, обучаетесь грамоте, то и женщины тоже должны обучаться.

— Чего ты нам говоришь? — ответили ей. — Скажи старшим, у них уши есть, голова есть.

— Я вам говорю, чтобы вы мне помогли. Надо женщин тоже приглашать на наши занятия, вместе будете грамоте обучаться.

— Нет, мы тогда не будем ходить, — заявил Дянгамбо.

— Почему? Женщин боитесь?

— Мы не боимся. Мужья начнут ревновать, жить нам не дадут.

— Я тоже тогда не буду в школу ходить, — поддержал друга Тораки.

Клавдия Прохоровна не ожидала такого оборота дела. Она подумала немного и сказала:

— Хорошо, не будем замужних женщин приглашать, давайте девушек позовем.

— А кто их отпустит? — спросил Тораки. — Отцы и матери их будут бить.

— Тогда что же, мне мужчин и женщин отдельно обучать, да?

— Тебе уже говорили старшие. Когда мы в тайгу уйдем, тогда ты их будешь обучать грамоте.

— Только не делай их грамотнее мужчин, охотники обидятся, — сказал Дянгамбо.

Клавдия Прохоровна усмехнулась, услышав в этом голосе нотку превосходства над женщинами, которое она не раз слышала от пожилых охотников.

— Неужели вы даже своих сестер не можете привести? — спросила она.

— Хорошо, я приведу сестру, — сказал Тораки. — Но она уже не сестра для моего друга Дянгамбо, потому что он из другого рода. Нет, все равно их не отпустят.

— Поянго, ты почему молчишь? Как ты думаешь?

— Когда все говорят, никого толком не услышишь, — усмехнулся Поянго. — Мое слово такое: если Тораки, Дянгамбо и другие боятся ревнивых мужей, то им лучше сидеть дома и не выходить на улицу. Так я считаю. Когда идет война, люда идут сражаться, и все они знают, на что идут. А тут чего испугались? Мужей. Если на то пошло, так чтобы мужья не ревновали, — не трогайте их молодых жен, чтобы отцы спокойны оставались — не приближайтесь к их дочерям. Тогда все будет хорошо.

Молодежь молчала, слово Поянго для них всегда было решающим.

Из этой беседы Клавдия Прохоровна поняла, что молодежь стойбища еще не подготовлена, чтобы поддерживать ее в борьбе с пережитками родового строя. Их самих еще надо было воспитывать, изменять их взгляды на жизнь.

Союзниц надо было искать среди женщин. Клавдия Прохоровна по-прежнему дружила с Дарами, часто бывала у нее в гостях и не раз приглашала в школу на занятия. Но Дарами целыми днями была занята; то она что-нибудь шила, то обрабатывала рыбью кожу для обуви и одежды, то мяла лосью шкуру, чтобы потом сшить из нее унты.

— Буду грамоте обучаться, — говорила Дарами, — обязательно буду, только сейчас много дел, зимние вещи надо шить.

— У тебя круглый год дел много, — смеялась Клавдия Прохоровна.

— Обожди, будет время. Охотники уйдут в тайгу, мы, женщины, одни останемся в стойбище, тогда времени будет, сколько тебе надо. Ох, как хорошо!

Клавдия Прохоровна пожаловалась Дарами, что не может найти в стойбище настоящих друзей, которые помогали бы ей в работе. Разоткровенничавшись, она даже созналась, что у нее ничего не получается и будущим летом она собирается уехать из стойбища.

— Школа-Учитель, ты не знаешь нанай, — горячо запротестовала Дарами. — Мы все тебя любим, мы все твои друзья. Скажи кто тебя ненавидит? Есть такой человек?

— Нет такого человека, все мои друзья, но ни один мужчина, кроме Поянго, ни одна женщина не хотят мне помочь. А мне так трудно...

Дарами отбросила в сторону рукоделье, сошла с нар, надела халат, подпоясалась.

— Говори, чем тебе помочь надо? Дарами тебе друг, она тебе всегда помогать будет.

Клавдия Прохоровна обняла эту славную женщину и прижалась щекой к ее щеке.

— Спасибо, Дарами, спасибо, — растроганно проговорила она. — Я ведь женщина, и когда нам бывает очень трудно, мы идем к подругам, поплачем, поговорим — и смотришь, легче становится на душе.

— Не надо плакать, Школа-Учитель, увидят мужчины слезы на твоих глазах и подумают, что ты такая же женщина, как все мы. Нельзя тебе плакать.

Дарами в этот день обошла все стойбище. В каждой фанзе женщины занимались своим обычным осенним делом — вышивали, тачали обувь, кроили новые халаты, тэтуэ. Дарами подсаживалась и заводила один и тот же разговор — об учебе. Женщины молчали, только иголки в их проворных руках с легким потрескиванием сновали по рыбьей коже. Нет, хозяйки фанз не могли в такое время бросить очаг, не могли отойти от мужей.

В доме Коки Бельды собрались пожилые мужчины стойбища. Здесь был и Наполка. Кто лежал на нарах, кто сидел, поджав под себя ноги; они вспоминали охотничьи приключения.

Дарами подсела к очагу, прикурила от уголька, поданного ей Гаоней. Но поговорить с женщинами Дарами не дали.

— Смотрите, охотники, Дарами за мужем ходит, — сказал Коки. — Как медведица выслеживает кабана, так она за Наполкой следит.

— Лежите, не ваше дело, не за вами хожу, — ответила Дарами.

В стойбище все знали ее, как самую бойкую и острую на язык женщину. Знали и то, что Наполка побаивается жены, и это служило постоянно причиной насмешек над ним. Нет для охотника ничего страшнее, чем обвинение в малодушии перед женщиной. Но Наполка любил жену, редко повышал на нее голос и почти никогда не бил.

— За мной ходит, — улыбнулся Наполка. — Скоро расстанемся, так она хочет всегда видеть меня.

Охотники засмеялись, но подтрунивать над супругами больше не стали, все взоры опять обратились на рассказчика.

— Ты почему в школе не хочешь учиться? — вполголоса спросила Дарами у Гаони.

— Хочу я учиться, очень хочу. Но как я одна пойду, когда другие женщины и девушки не ходят?

— Если женщины согласятся учиться, ты тоже согласишься?

— Обязательно! — выдохнула девушка.

Глаза ее заблестели, щеки зарумянились, и Дарами показалось, что Гаоня превратилась в сказочную красавицу. Но вдруг она опустила глаза:

— Отец по вечерам не пускает. Когда он уедет на охоту, тогда я могу в любое время ходить.

Дарами обрадовалась, что Гаоня согласилась учиться, но ничем не выдала свою радость.

— Я тебе скажу, когда приходить в школу, — сказала она и вышла.

В фанзе Акиану Дарами застала обеих женщин. Даояка сидела на нарах и кормила сына грудью. Маленький Павлик лежал в люльке со связанными руками и ногами, Даояка держала люльку на коленях.

Бодери предложила гостье раскуренную трубку. Дарами взяла трубку и села на нары возле Даояки.

— Как сын ест, спит? — спросила она.

— Ничего пока. Кто его знает, что дальше будет.

— Здоровенький. Вырастет, должен вырасти, он первый русское имя в нашем стойбище получил. Ты его моешь, как учила Школа-Учитель?

— Мою. Только редко. В фанзе холодно, как разденешь?

— Белой материей обвертываешь?

— Обвертываю.

Дарами попыхтела трубкой, выпустила сизый дымок.

— Постель стелешь белой материей, которую тебе Школа-Учитель дала?

— Стелила. Теперь не стелю. Жалко материю, может, на рубашку мужу сберегу.

— Школа-Учитель знает?

— Нет, не говорила я.

— А ее одежду носишь?

— Сейчас не надеваю, летом буду носить. Она мне хорошо подходит, даже отец Нилэ одобряет. Правда хорошая одежда?

— Хорошая, только непривычная.

— Ничего, сама наденешь раза два-три — привыкнешь.

Даояка тихонечко оторвала сосок изо рта Павлика, мальчик причмокнул, пухленькие губы его смешно задвигались, как при сосании.

— По ночам не плачет? — спросила Дарами.

— Смирненький, только когда есть захочет — плачет.

— Днем тоже не плачет?

— Редко плачет, старшая мать не дает ему плакать.

— Выходит, ты его можешь оставлять дома?

— Я всегда оставляю, когда старшая мать дома.

У Дарами потухла трубка, и она отложила ее на нары.

— Знаешь, — заговорила она, — Школа-Учитель хочет на будущее лето уехать от нас. Тяжело ей жить в нашем стойбище.

— Как так, почему? — спросила встревоженная Даояка.

— Никто в стойбище не помогает ей.

— Как — не помогает? Школу ей построили, кеты наловили, баню по ее просьбе сделали.

— Все это верно, но школа ведь нужна нашим детям, баня тоже для всех нас, а не только для нее. Все это она для нас делает.

— Так чем же ей помочь? Что ей надо?

— В работе надо ей помогать. Я тоже не понимала, но она мне сегодня все растолковала. Помнишь, как было во время кетовой путины? Детей ей надо было учить, а мы всех их с собой забрали. Сейчас она хочет женщин грамоте обучать, но ни одна женщина не идет, мужья не пускают. Надо нам женщин в школу послать. Понимаешь теперь, как помогать Школе-Учителю?

Даояка поняла, она согласна, только будут ли ее слушать?

— Зачем они тебя будут слушать? — удивилась Дарами.

— Ну, если я пойду и скажу какой женщине, она же не послушается.

— Не надо тебе этого делать. Меня не послушались, тебя и подавно не послушаются. Ты приходи в школу, я и Гаоня тоже придем, потом за нами другие пойдут. Как ты думаешь, пойдут?

— Не знаю, откуда мне знать.

— Пойдут, — жестко проговорила Дарами, будто обрезала веревку с размаху. — Как бывает в собачьей упряжке? Идет впереди миорамди³³. Умная, знающая путь собака, за ней идут две-три подбадривающие, потом следом остальные, потому что их ведет миорамди. Вот как бывает. Поняла, к чему я веду?

— В упряжке дело другое, — возразила Даояка. — Там собакам только одно дело — нарты тащить, а людям много всякой работы приходится выполнять.

Дарами рассердилась, плюнула на пол.

— Ты скажи, будешь помогать Школе-Учителю или не будешь?

— Сказала же — буду.

Невеселая возвращалась Дарами к учительнице. Как она теперь посмотрит ей в глаза? Обещала всех женщин в школу заманить, а на деле только двоих уговорила.

Но Клавдия Прохоровна против ожидания встретила ее с радостной улыбкой.

— Знала это я, Дарами, — сказала она. — Не горюй, будут женщины учиться, вот увидишь. Их мужья сами заставят учиться. Знаю теперь, как это сделать.

Ветер неистовствовал, нес на своих крыльях песок, пыль, сухие листья, траву — все отжившее, что только под силу ему было поднять. Начался буран. С севера надвигалась тяжелая свинцовая туча. Собаки попрятались в затишье за фанзы и лежали, свернувшись, засыпанные песком и снегом. Эморонцы запаслись дровами, водой на несколько дней и отсиживались в теплых фанзах.

Поянго в начале пурги вышел на берег реки, загрузил лодку и оморочку камнями, чтобы их не перевернуло ветром, и вернулся в фанзу. Он собрался было пойти в школу, но раздумал и теперь не знал, за что приняться. Ремонтировать охотничье снаряжение, снасти? Но на это вдоволь будет времени зимой, ведь ему не позволяют идти в тайгу. Председателю стойбищного Совета нельзя надолго отлучаться, он должен построить фанзу специально для Совета и разбирать в ней жалобы сородичей, разрешать споры, регистрировать брак, рождение, смерть. Но времени построить фанзу летом не нашлось; если откровенно говорить, он просто не видел надобности в такой фанзе. Все, что надо, он может решить у себя дома или в фанзе спорщиков. Рождение, смерть, брак будет просто запоминать: летом он еще не знал грамоты.

Поянго был прав в своих рассуждениях, поскольку до приезда учительницы в стойбище не было случая, чтобы к нему обращались с жалобой или просьбой о помощи.

Только учительница принесла много хлопот, но теперь ему казалось, что главное осталось позади. «Школа у нее есть, дети учатся, взрослые тоже учатся — все в порядке», — рассуждал он.

В этот пуржливый день к нему, как к председателю Совета, впервые пришел с вопросом сородич. Это был шаман Токто Киле. Увидев вошедшего, Поянго соскочил с нар и подбежал к нему.

— Здравствуй, дака³⁴, — поздоровался он. — Проходи, проходи сюда,

Токто прошел к нарам, сел. Мать Поянго поднесла ему раскуренную трубку.

— Холода пришли, — сказал шаман, не выпуская трубку изо рта. — Если так будет держаться, то, пожалуй, Амур нынче раньше станет.

— Да, может так случиться, — поддержал его Поянго. — После этого ветра все озеро, заливы, наверное, замерзнут.

— Охотникам, которые думают в дальние места податься, надо было до этой пурги выехать. Теперь, кто его знает, может, реки скует, когда они на полпути будут.

Токто говорил медленно, мундштук, зажатый в зубах, заставлял его шепелявить. Разговаривая с Поянго, он ни разу даже не взглянул на него, а смотрел куда-то в сторону двери, будто ожидая прихода другого гостя.

— Ты едешь в тайгу? — спросил он Поянго.

— Нет, мне не разрешают. Надо в стойбище находиться.

— Да, верно. Я тоже решил нынче на соболя не ходить, на белку пойду.

— А мне придется вблизи дома охотиться, — вздохнул Поянго.

Мать Поянго принесла низенький столик, расставила на нем тарелки с мелконарезанной юколой, заправленной сушеной черемшой. Гость вместе с хозяином дома степенно принялся есть. Он ловко подцеплял нарезанную лапшой юколу костяными палочками, купленными много лет назад отцом Поянго в Китае. Юколу запили чаем, потом опять раскурили трубки.

— Скажи, нэку³⁵, как тебя в этот Совет поставили, что ты там делаешь? — спросил шаман.

— Ничего не делаю, сам толком не знаю, что делать, — сознался Поянго.

— Дело свое надо знать, — упрекнул Токто. — Слышал я, то ли ветер мне принес, то ли человеческий язык сообщил — не помню, на Амуре Советы шаманить будто не разрешают. Как ты думаешь, правильно это делают или нет?

— На Амуре грамотные нанай живут, они больше меня знают, что делать.

— Выходит, правильно делают?

— Не знаю, я ничего пока не знаю.

— Еще говорят, они бумаги людям дают, которые в жены себе женщин берут. Ты тоже так будешь делать?

— Буду. Я сейчас научился писать и могу бумаги выдавать.

— Как новые законы людей женят? Тори надо платить, свадьбу надо делать, водку надо пить, да?

— Это, наверно, все по-прежнему остается, — неуверенно проговорил Поянго.

— А может, тори меньше платить надо?

Поянго взглянул в лицо шамана, оно оставалось по-прежнему безучастным, бесстрастным, глаза его безотрывно смотрели на дверь.

— Тори прежние остаются, с приходом новых законов женщины хуже не стали.

— Да, наверно. Это я к слову спросил.

Шаман оставил трубку на краю нар, оделся и начал прощаться.

— Счастливого пути, — сказал Поянго. — Может, ты, дака, еще чего хотел?

— Нет, ничего не хотел, — ответил шаман. — Пурга, дома сидеть надоело, потому к тебе приходил. Счастливо оставаться.

Захлопнулась дверь, отрезав хвост белому холодному дракону, ворвавшемуся с улицы. Дракон дополз до противоположной стены и растаял в тепле фанзы.

«Зачем он приходил?» — думал Поянго.

Пришел первый посетитель к председателю Совета, и им оказался шаман. Никогда не думал Поянго, что ему придется когда-либо превзойти авторитет самого уважаемого в стойбище человека. А он, оказывается, первым признал Поянго.

— Не задумал ли шаман жениться, сынок? — спросила мать.

— Зачем ему, старику, вторую жену? Нет, он просто так приходил, поговорить ему надо было со мной.

На следующий день пурга немного утихла. Свинцовая туча отодвинулась на юговосточный край неба, ветер начал спадать.

У Поянго опять не нашлось никакого срочного дела, и он сидел за маленьким столиком, записывал в тетрадь первые попавшиеся слова. Так он тренировал свою память каждый день. Еще недавно он путал многие буквы, особенно «н» и «п». Вместо «Поянго» он написал «Ноянго». Но все это осталось в прошлом, теперь он может писать, что угодно.

От любимого занятия его оторвала Дарами. Еще с порога, отряхивая снег, она сердито заговорила:

— Тебя, Поянго, сделали люди начальником, чтобы ты знал все, что делается в стойбище.

Дарами имела право кричать на Поянго, ругать его, поскольку была старше его и выходцем из рода Бельды, хотя и жила до замужества на Амуре.

— Медведь не забрался в берлогу, барсуки еще пищу готовят, один ты носа не показываешь, — продолжала она. — А в стойбище люди замерзают, если с ними что случится, ты будешь отвечать!

Поянго не сразу понял, о чем идет разговор.

— Для этого хозяйки есть. Не хватало, чтобы председатель Совета еще дрова готовил,

— раздраженно ответил он.

— Разве она одна может заготовить дров для таких двух больших очагов?

Поянго побледнел, разгадав, о ком идет речь.

— Почему она молчала перед пургой? Откуда я мог знать? — накинулся он на Дарами.

— Есть у нее еще сколько-нибудь дров?

— Нету. Сейчас только она вернулась, собрала охапку где-то возле могил, вся побелела, обморозилась, наверно.

— Надо же так! Почему она не говорила мне, что дров у нее нет! — возмущался Поянго, надевая ватный халат.

Поянго давал твердое охотничье слово во всем помогать учительнице. До сих пор ему казалось, что он так и делает. Он помогал ей переводить букварь с русского на нанайский язык, заступался за нее в спорах. Однажды даже чуть не поссорился с Акиану, когда тот накричал на нее во время собрания.

Это он первым узнал, что в ее семье не осталось ни куска свежей рыбы, мяса, и на следующий день, на удивление Натальи Васильевны, половина жителей стойбища приносили ей по утке, по целому сазану. Зоркие глаза Поянго подмечали малейшие изменения в доме учительницы, передвинутую с места кровать или стол, появление на стене портрета мужа Клавдии Прохоровны. Все видел Поянго, а вот не разузнал вовремя, что кончились у нее запасы дров.

Эх, Поянго, Поянго! Разве так можно? Ты, видимо, из всей ее семьи замечаешь только ее одну. Если бы она часто рубила дрова, топила печи, тогда ты, наверное, заметил бы, как быстро исчезает ее декан. Ты редко обращаешь внимание на ее сына, лишь когда учительница, бывает опечалена, ты начинаешь искать причину и замечаешь прихворнувшего Мишутку. Ты следи за всей семьей, — так будет лучше, ничто тогда не пройдет мимо тебя.

Поянго обошел фанзу молодых эморонцев, и через полчаса к школе потянулись вереницы людей с дровами.

На следующий день все мужчины с пилами, топорами выехали на противоположный берег. Женщины перевозили на больших неводниках заготовленные мужчинами дрова.

Клавдия Прохоровна с учениками помогала перетаскивать дрова от берега к школе.

— Сделаем взрослым хорошее, — сказала она своим питомцам. — Они нам дрова готовят, а мы им баню истопим, после работы им приятно будет в теплой воде выкупаться.

Вечером, к возвращению заготовителей дров, баня была истоплена, в двух железных бочках булькала горячая вода.

Клавдия Прохоровна с учениками встречала заготовителей на берегу. Нагруженные толстыми чурбанами лодки приставали одна за другой. Из последней лодки легко выпрыгнул на песок Поянго. Учительница подошла к нему.

— Здравствуй, Поянго, — сказала она радостно. — Спасибо тебе.

Поянго взглянул на Клавдию Прохоровну, встретился с ее зеленоватыми глазами, и теплая волна пробежала по его телу. Так бывало каждый раз, когда он смотрел в глаза учительницы. Взглянет, и вместе с теплом почему-то сразу вспоминаются весеннее голубое небо, запах обновившейся земли, соков, молодых трав и красивые мотыльки.

— Ладно уж, чего там, — смущенно проговорил он. — Не надо благодарить.

Клавдия Прохоровна впервые внимательно пригляделась к нему и заметила, что Поянго очень симпатичный молодой человек. Лицо его было удлиненное к подбородку, скулы не выдавались, как у многих его сородичей. Черные глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, широко открыты, и только, когда он приглядывается к чему-нибудь, они щурятся. И немного приплюснутый нос показался молодой женщине самым нормальным, даже красивым.

И она вдруг с испугом поняла, что вместе с простым чувством благодарности возникло другое, непонятное пока, тревожащее душу чувство. Что это было, Клавдия Прохоровна боялась сама ответить.

— Баню мы затопили, ты пригласи всех мужчин мыться, — сказала она, сразу посерьезнев. — Только быстрее управляйтесь, за вами женщины будут мыться.

Эморонцы с охотой пошли в баню, даже Коки и Наполка были среди них. У многих не было тазиков, и им приходилось ждать, пока они освободятся у других.

— Смотри, на улице холод, снег лежит, а мы тут в горячей воде купаемся, — восторженно говорил Коки. — Хорошо придумала эта Школа-Учитель.

— Русские все так моются, — авторитетно заявил Акиану. — Они даже летом, когда вода теплая на Амуре, моются в бане.

— Нет, все же хорошо Школа-Учитель придумала, — стоял на своем Коки. Ему было безразлично, как моются другие, важно было то, что мытье в теплой воде в стойбище Эморон ввела Школа-Учитель.