Эморон-озеро

ГЛАВА XI

Дянгамбо любил Гаоню, любил так, как только может любить парень девушку. Ночами, закрыв глаза, он видел ее перед собой. Она вырисовывалась ему грустной, без тени улыбки на прекрасном личике. Черные, как две ягодки хорошо поспевшей черемухи, глаза были всегда грустны. Они никогда не блестели, не горели живым огнем. А Дянгамбо хотелось заставить эти глаза загореться ярким, неугасающим огнем! Хотел бы он стать утренней росой, чтобы промыть эти черемушинки, и тогда они обязательно загорелись бы при первых лучах солнца. Загорелись бы! Нет, омытые утренней росой, они горели бы только при дневном свете, а с заходом солнца опять потускнеют.

Однажды, во время кетовой путины, Дянгамбо видел, как горели глаза Гаони в темноте. Они горели, как самые крупные звезды на небе. Нет! Они были ярче звезд! В тот вечер он сидел на берегу Амура, слушал шум воды, и ему казалось, что сама река поет ему о любви. Рядом сидела Гаоня, и Дянгамбо волновался. Он хотел в этот вечер многое сказать ей, но лишился слов, в груди не хватало воздуха, сердце стучало так громко, что иногда даже заглушало песню воды.

— Гаоня... я люблю тебя... — сказал он наконец едва слышно.

Гаоня встрепенулась, как испуганная птичка, и обернулась к нему. Вот тогда он и увидел, как загорелись ее глаза. Да, они горели ярче звезд!

Тогда Дянгамбо понял, что она тоже любит его, может быть, по ночам тоже думает о нем и если он свяжет свою жизнь с ее жизнью, то станет счастливым человеком не только сам, но принесет счастье и Гаоне. Тогда ее глаза всегда будут светиться ярче звезд.

Потом пошли вечера и дни мучительных ожиданий. Отец Гаони, Коки, разузнав откуда-то о встрече Дянгамбо с дочерью, не стал ее выпускать по вечерам из хомарана.

Прошла кетовая путина. Рыбаки вернулись в Эморон. Дянгамбо по вечерам бродил по стойбищу в надежде хоть случайно встретиться с Гаоней. Темными ночами он подолгу просиживал в кустах возле фанзы Коки. В первые дни собаки сердито лаяли на него, но потом привыкли и стали его друзьями. Они были единственными свидетелями его мук. Дянгамбо сидел в кустах, чутко прислушиваясь к каждому шороху в фанзе Коки. Он вглядывался в темноту, и ему чудилось, что он видит сквозь стену спящую на нарах Гаоню, ее широкие брови. Пухленькие щечки Гаони порозовели от сна и тепла, а губы приоткрылись, и между ними белеют ровные красивые зубки. «Сушильня юколы» — созвездие Большой Медведицы — проходила половину своей небесной тропы, а Дянгамбо все сидел без движения до тех пор, пока ночной холод не прогонял его в теплую фанзу.

На следующую ночь, возвращаясь из школы, он опять забирался в кусты на излюбленное место.

Целый месяц Дянгамбо не мог встретиться с Гаоней. Когда Школа-Учитель начала убеждать женщин идти в школу обучаться грамоте, он воспрянул духом, поняв, что школа может стать местом его встречи с Гаоней. Но, к его огорчению, женщины не шли заниматься. Тогда Дянгамбо сам начал убеждать своих родственников и близких в необходимости обучения грамоте.

То ли благодаря его усилиям, то ли необычайной способности Школы-Учителя убеждать, — Дянгамбо не успел в этом разобраться, — в школе все же начались занятия женщин. Правда, несколько вечеров они только и делали, что квасили тесто, пекли хлеб, сушили сухари и не притрагивались к букварям и тетрадям.

Молодые охотники под предлогом обучения хлебопечению добросовестно просиживали с ними все часы занятий.

Дянгамбо не спускал глаз с Гаони. Девушка иногда случайно или преднамеренно оборачивалась назад и, встретившись с его взглядом, вдруг вспыхивала и стыдливо отворачивалась. После занятий она торопливо покидала школу вместе со всеми женщинами и девушками. Дянгамбо, несмотря на все старания, не мог перекинуться с ней даже словом, чтобы назначить свидание.

Однажды учительница оставила после занятий всю молодежь.

— Я хочу с вами поговорить, друзья, — сказала она усталым голосом. — У нас в стойбище много молодых людей — юношей, девушек... — собираясь с мыслями, она помолчала. — Когда в нашей стране свершилась революция и народ взял власть в свои руки, ему пришлось прогнать не только царя и помещиков, но и всяких интервентов: немцев, англичан, французов, американцев, японцев. Это была тяжелая война, в городах люди умирали от голода и холода, заводы, фабрики не работали, но мы победили, потому что боролись за свою народную власть. К победе народ вели партия и Ленин. А у партии есть помощник, верный, сильный, молодой помощник. Знаете кто?

Все молчали, но когда Клавдия Прохоровна уже хотела ответить на свой же вопрос, Поянго опередил ее.

— Я знаю, это комсомол, — сказал он.

— Правильно, Поянго. Помощник партии — это комсомол. Комсомольцы, не жалея своей молодой жизни, сражались на фронтах, а теперь строят заводы, фабрики, города и села. Я сегодня не буду много рассказывать, уже поздно и я устала за день, но я хотела бы поделиться с вами своими мыслями. Я думаю, нам в стойбище нужно организовать комсомольскую ячейку. Примем туда самых активных, лучших юношей и девушек. Комсомольцам найдется много работы в стойбище, им нужно будет разъяснить людям линию партии, они будут помогать Советской власти строить в стойбище новую жизнь. Вы пока подумайте, а завтра мы обо всем решим.

В эту ночь Дянгамбо не ожидал Гаоню в кустах возле ее дома, он лежал в постели и думал о комсомоле, о себе, о Гаоне. Он не совсем понимал, что такое комсомол, задачи комсомольцев тоже не были ясны. Школа-Учитель сказала, в комсомол будут приняты лучшие юноши и девушки. Он не причислял себя к лучшим, но знал точно, что Гаоня в стойбище самая лучшая, ее обязательно примут в ячейку. Если ее примут, то и он должен быть в комсомоле, обязан быть! Он тогда сможет наконец разговаривать с ней, встречаться после занятий в школе...

Через день комсомольская ячейка в Эмороне была организована. В нее приняли семь юношей и только одну девушку. В числе комсомольцев были: Поянго, Тораки, Дянгамбо, Гаоня. Вожаком комсомольцев была избрана Клавдия Прохоровна.

— Друзья, вы теперь комсомольцы, вы передовые люди в стойбище, вы теперь делами должны подтвердить свое высокое звание комсомольцев, — обратилась Клавдия Прохоровна к молодежи. — С вас пример будут брать ваши сестры, братья, друзья. Вы будете учить сородичей жить по-новому, а для этого надо самим быть грамотными. Так что теперь вам придется больше заниматься.

Впервые услышали комсомольцы о существовании глубочайших морей, высочайших гор, рек, которые длиннее Амура, городов с неисчислимым, по нанайскому счету, населением.

Но больше всего они любили слушать рассказы о героях гражданской войны, о подвигах Чапаева, Фрунзе, Щорса, Лазо...

Слушая учительницу, Дянгамбо боялся пропустить слово. Он чувствовал, как увеличиваются ежедневно его познания мира. Теперь в разговоре с охотниками он мог рассказать об удивительных реках, где водятся диковинные рыбы, которых еще не видел ни один нанай; мог рассказать о тайге — джунглях, где живут страшные львы, огромные слоны и проказницы обезьяны. Дянгамбо мог объяснить кое-какие новые законы, мог растолковать, чего добьется страна в результате индустриализации. Дянгамбо научился довольно складно читать написанное в букваре, только писал еще очень неуверенно. Свершилась его мечта — он каждый вечер видел Гаоню и во время перемены мог перекинуться с нею двумя-тремя фразами. Девушка стеснялась много говорить при посторонних, но Дянгамбо по ее глазам, по легкому румянцу на щечках понимал — она тоже рада тому, что может с ним видеться.

После занятий Гаоня сразу покидала школу, а Дянгамбо неловко было перед друзьями и Школой-Учителем выбегать вслед за девушкой.

Однажды на листочке тетрадки он впервые самостоятельно написал такие слова: «Любилю тебия подожди меня». Он тщательно свернул листочек вчетверо и незаметно для окружающих подсунул Гаоне. Девушка вскинула удивленный взгляд на юношу, но, тут же сообразив, в чем дело, торопливо спрятала бумажку в кармашек халата. Дянгамбо торжествовал: вот как ловко он использовал свои знания! Не будь грамоты, пожалуй, не назначить бы свидания без посредничества кого-либо из друзей. С еще большей ясностью он понял выгодность обучения грамоте. Он, Дянгамбо, при помощи клочка бумажки высказал любимой девушке свои сокровенные мысли. Как это здорово! Вот уедет он на охоту в тайгу и оттуда будет писать Гаоне о своем житье-бытье, о своих чувствах. Да мало ли что может написать любящий человек!

Возвращаясь из школы, Дянгамбо задержался возле фанзы Гаони. Собаки, виляя хвостами, подбежали к нему и стали лизать его руки.

— Где ваша молодая хозяйка, а? — шептал Дянгамбо, гладя голову вожака упряжки Курена. Собака будто поняла его и отбежала к кустам. Юноша последовал за Куреном и услышал шепот Гаони:

— Как тебе не стыдно, Курен, ты зачем выдаешь меня?

Дянгамбо увидел Гаоню среди кустов, подошел к ней крепко обнял.

— Не надо, Дянгамбо, не надо, — шептала девушка, стараясь освободиться от объятий.

— Гаоня! Милая моя Гаоня! — Дянгамбо задыхался от радости. — Гаоня! Я тебя каждый вечер тут поджидал, я не могу без тебя. Нам надо всегда вместе быть, мужем женой надо стать.

— Я не знаю, Дянгамбо, это отец решит.

— Я пришлю к твоему отцу сватов, когда вернусь охоты. Тогда сразу и поженимся. Только ты согласна ли стать моей женой? — спохватился он.

Гаоня промолчала, но он почувствовал, как учащенно забилось ее сердечко. Дянгамбо обнял ее еще крепче.

— Я люблю тебя, Гаоня!

— Я тоже, — прошептала девушка.

— Рассказать даже не могу, как я тебя люблю, в письме написал. Ты прочитала письмо?

— Прочитала. Я это письмо на всю жизнь сохраню.

Собаки неподвижно сидели у ног влюбленных, будто прислушиваясь к их шепоту.

Гаоня вдруг услышала глухой кашель отца в фанзе, вздрогнула и, освободившись из объятий Дянгамбо, быстрыми шажками направилась к фанзе.

— Гаоня, мы завтра встретимся тут же, — успел шепнуть ей напоследок Дянгамбо.

Но Гаоня не пришла на следующую ночь, не пришла и послезавтра.

Шаман Токто дал себе слово, что он больше никогда не появится в школе, не будет разговаривать с этой нахальной русской женщиной. Подумать только: женщина, и вдруг осмелилась всенародно оскорбить его, шамана! Не хотел он первым затевать ссору, но если она сама начала, то надо ее как следует проучить. Как это сделать, Токто еще подумает: есть еще время. Негодная женщина, ты еще пожалеешь, что оскорбила шамана!

После того вечера он перестал появляться в стойбище, целыми днями просиживал в фанзе.

Теперь, когда Дукула постоянно была перед его глазами, он разглядел, как состарилась жена, какая она стала медлительная. Юкола, с таким трудом заготовленная во время кетовой путины, по ее вине заплесневела и потеряла свой вкус. Но Токто привела в ярость не испортившаяся юкола. Перебирая в амбаре зимние вещи, он открыл один из сундуков, где хранились его самые красивые шелковые халаты, зимнее суконное тэтуэ на каракулевом нежном подкладе. Это его самые дорогие вещи, которые можно было достать только в Китае, а теперь им нет цены. Токто их наденет, когда будет отправляться в тот мир. Из сундука на него пахнуло сыростью и затхлостью.

— У-у, собачья душа!.. — взвыл Токто и, скатившись по лестнице с амбара, подбежал к Дукуле и с размаху ударил кулаком по лицу.

— Ты что? За что бьешь? — заплакала старушка, вытирая рукой кровь, хлынувшую из носа.

— Собака! Ты все мое добро сгноила! Ленивая тварь! За все лето ни разу не заглядывала в сундуки! Все сгноила! Всё сгноила! Тварь! Тварь!..

Токто топтал жену, пинал в живот и, как обезумевший, кричал. Наконец он устал и, тяжело дыша, опустился на перевернутую вверх полозьями нарту.

Старушка лежала на песке и тихо всхлипывала:

— За что бьешь?.. Все же я человек... не собака... убил ты меня.

— Тебя живьем в землю закопать мало! Тебя в воде утопить мало! Тебя живьем в огне зажарить мало! — закричал Токто. — Вставай сейчас же, пока солнце греет, высуши все вещи из моего сундука.

Старушка пыталась подняться, но в изнеможении опять повалилась на песок.

— Вставай! У-у, собакой рожденная! — закричал Токто, вскакивая на ноги.

— Не могу... дышать не могу...

— Умираешь — так умирай! — Токто, проходя мимо, еще раз пнул ее в бок.

В этот день он сам высушил все добро из двух сундуков, только третий сундук не стал раскрывать — там лежали вещи жены.

«Пусть отправляется в тот мир в заплесневелой одежде и обуви. Там сразу увидят, лентяйка явилась», — думал шаман.

До позднего вечера он сидел на улице возле вывешенных вещей. Он часто поглядывал в сторону стойбища и умолял своих духов, чтобы они не пустили кого-нибудь ненароком к его фанзе. Чего доброго, увидит посторонний его добро, пустит слух, что у Токто не счесть всякой всячины в амбаре, тогда могут его за богача принять. Он уже наслышался, как преследуют сейчас бывших старейшин стойбищ и состоятельных шаманов за нажитое ими добро.

Когда тревога немного проходила, мысли Токто опять возвращались к жене.

Нет, хватит так жить! Токто хочет иметь молодую жену, подвижную, сильную, красивую, чтобы она ему родила детей. Да, Токто хочет иметь детей. Он возьмет в жены Гаоню, он не пожалеет ничего, все, что попросит ее отец, отдаст. Зато у него будет красивая молодая жена!

Вечером Токто сам сварил уху. Старушка лежала на нарах и тягостно стонала. Токто даже не предложил ей еду. Наевшись, он тут же заснул.

На следующий день Дукуле стало еще хуже. Она тяжело, с присвистом дышала.

— Ты, наверное... ребра сломал, — сказала она.

— Много понимаешь ты! — прикрикнул на нее Токто. — Лежишь — так лежи! Ребра сломал, — передразнил он. — Тебе не ребра нужно было сломать, надо было голову оторвать!

В полдень, когда пришла дальняя родственница Дукулы, Токто пожаловался ей на внезапную болезнь жены.

— Вечером надо чертей гонять, — сказал он. — Надо душу ее освободить.

С наступлением темноты в фанзе Токто собрались несколько стариков и старух. Среди них был Акиану со старшей; женой Бодери. Занавесив окна и потушив свет, они начали гонять чертей, вселившихся в тело Дукулы.

До хрипоты, до потери голоса кричали старики и старухи. Из-за темени и нервного возбуждения каждому из них мерещился черт в облике то голой женщины, то полосатой собаки, то черепа с пустыми глазницами.

Наконец обессиленный, мокрый от пота Акиану дрожащей рукой зажег жирник.

— Ох, сегодня чертей было как никогда много, — сказал он хриплым голосом.

Дукула дрожала, она тоже видела чертей, кричала вместе со всеми, сколько позволял ушибленный бок. Она села на постели и попросила поесть: со вчерашнего дня она ничего не брала в рот. Ей подали в фарфоровой чашке холодную боду. Дукула с жадностью выпила все и попросила еще.

— Видели, как отобрали ее душу у недобрых духов, так и есть попросила, — сказала маленькая сморщенная старушка.

— Теперь поправится, — сказал Акиану.

Выкурив по трубке, ночные гости разошлись. Токто молча разделся и лег спать. В фанзе наступила тишина, и в этой тишине раздался его зловещий голос:

— Если собралась умирать — умирай до моего выезда на охоту. Если выздоравливаешь, то завтра же вставай.

Дукула горестно вздохнула и беззвучно заплакала.

На следующий день Токто пришел в гости к Коки. Хозяин дома усадил почтенного гостя на нарах, предложил раскуренную трубку. Шаман сидел, поджав под себя ноги, глядя на дверь.

— Слышал я, будто ты тоже перестал грамоте обучаться? — спросил он.

— Незачем мне их грамота, — сердито ответил Коки. — Этой женщине надо сначала научиться со старшими людьми разговаривать.

— Обидела она меня.

— Я тоже рассердился на нее. Как так можно разговаривать с мужчиной, с уважаемым человеком?

Заскрипела дверь, вошла Гаоня с двумя ведрами воды. Вылив воду в большой глиняный сосуд, она опять вышла. Шаман проводил ее взглядом и жадно затянулся.

— Зима что-то нынче медлит, уже середина ноября, — перевал он вдруг разговор, — а дни стоят теплые.

— Врасплох хочет нас застать, обманывает, — поддержал его Коки. — Со дня на день надо ждать пургу. Как только застынут речки — отправлюсь, надоело сидеть в фанзе.

— Нынче я решил белковать. Жена часто стала болеть, надо будет ее навещать.

Токто вздохнул, вытряхнул из трубки пепел. Коки протянул ему вторую раскуренную трубку. Шаман отказался и, глядя на дверь, продолжал разговор об охоте. Вошла Гаоня, поставила ведра возле глиняного сосуда и, сняв верхний халат, села греться перед очагом. Отогрев руки, она достала с полочки тетрадку и уткнулась в нее. Шаман следил за каждым движением девушки.

— Наши матери, старшие сестры в свободное время рукодельем занимались, — сказал он. — То на халатах вышивали зверей, рыб, цветы, то вырезали всякие узоры и раскрашивали их. А теперь девушки книги читают, писать учатся.

Гаоня услышала слова шамана, но не поняла — порицает он новое занятие женщин или относится к ним положительно. Коки промолчал, он не хотел начинать разговор с дочерью при постороннем. Он был сердит на дочь, которая в последнее время до поздней ночи пропадает где-то. Кто ее знает, в школе она находится или сидит в объятиях молодого охотника? Если начнется этот разговор, то Коки может вспылить. Что тогда произойдет в фанзе — никому не известно.

— Как у тебя с порохом, дробью? — спросил Токто, опять возвращаясь к охотничьему разговору.

— Мало, придется лучше целиться. Глаза и руки б не подвели.

— Глаза, руки у тебя еще молодые, только ружье у тебя состарилось.

— Да, ружье у меня старое. Где теперь новое достанешь?

— Ты же знаешь, у меня два ружья. Одно я мог бы тебе отдать.

— Отдать?! — Коки недоверчиво уставился на собеседника.

Было отчего удивляться. Все в стойбище знали скупость шамана, из-за этого охотники в тайгу не отправлялись в компании с Токто. А тут он вдруг сам предлагает запасное ружье.

— Продаешь или как понять? — переспросил Коки.

— Зачем продавать? Ружье мне самому нужно. У тебя ружье старое, с дула его надо заряжать, да и расшаталось. Может несчастье случиться. Я тебе на время дам, там посмотрим...

Коки все еще не верил, его мучил вопрос, что шаман будет просить за пользование ружьем. Но это был щекотливый вопрос, и Коки не осмеливался его задать. Будто разгадав мысли Коки, Токто сказал:

— Ничего мне за ружье не надо. Даже соболей не буду просить, денег не возьму. Вернешься с охоты, тогда поговорим.

— Вернусь, спасибо тебе скажу! — радостно воскликнул Коки. — В долгу я не люблю оставаться.

Токто с Коки выпили чаю, выкурили еще по трубке, и шаман засобирался домой.

— Жена заболела, — сказал он и, понизив голос, продолжал: — Вчера немного камлал, духи узнали, почему она заболела. Давно в нашем стойбище одна молодая женщина родила зайчонка, но, устыдившись сородичей, задавила его. Этот зайчонок после смерти стал самым злым чертом, он вселился в тело моей жены и делает все по своей воле. Плохо, когда зайчата рождаются, ни один из них не становится добрым духом. Надо всем отцам следить, чтобы их дочери зайчат не приносили.

Токто ушел. Коки сидел неподвижно и курил трубку. Он думал. Последние слова шамана раскрыли старому охотнику цель посещения Токто.

«Так вот почему ты ружье отдаешь, — думал Коки. — Хорошо, я отдам тебе дочь, но одного ружья мало, кое-что перенесешь из своего амбара в мой амбар».

— Гаоня! — позвал Коки дочь.

— Что, отец? — ответила девушка, отрываясь от тетрадки.

— Ты по вечерам не будешь ходить в школу. Я тебе запрещаю! Ослушаешься — плохо будет.

— Отец, все учатся в школе, почему я должна неграмотной остаться?

— Я тебе сказал...

— Я комсомолка...

— Это еще что такое? Какая такая ком... ком...?

— Я хочу учиться, отец.

Коки не ответил.

Вечером, выполнив все хозяйственные работы, Гаоня, наперекор воле отца, все же пошла в школу. В тот вечер она встретилась с Дянгамбо, а вернувшись домой, была жестоко избита отцом.