Эморон-озеро

ГЛАВА IV

Когда Даояка переходила из чоро в дом Клавдии Прохоровны, луна на небе только что округлилась и сияла по ночам, как медный таз учительницы. В первые дни она вела счет по палочкам, которые аккуратно каждый вечер подкладывала под постель, а потом пропустила несколько дней и потеряла счет. Теперь ей помогала ориентироваться только луна, которая уменьшилась за это время наполовину и походила на обломанный кусок лепешки. Выходит, Даояка жила у учительницы ровно полмесяца. Как быстро прошло время! Она даже не заметила, как пролетели дни. И все это из-за Школы-Учителя. Она каждый день столько преподносила новинок, что Даояка даже забывала подсчитывать проходившие дни. Хорошие новинки или плохие, нужны они ей или не нужны, Даояка не задумывалась, ей просто нравилось все, что показывала русская учительница.

В первые дни Даояка сильно грустила, подолгу плакала, уткнувшись в люльку сына, или же сидела у окна с застывшим взглядом. Она потеряла всякий интерес к жизни. Приглашали ее есть — она ела, приходило время спать — она ложилась спать. Иногда она собиралась принести воды, но всякий раз Клавдия Прохоровна отбирала у нее ведра и сама бегала за водой. Хотела дрова рубить, но Наталья Васильевна отбирала топор. Даояка не понимала, почему женщины не разрешают ей заниматься обыкновенной домашней работой. Мысль, что она осталась теперь одинокой женщиной с малым ребенком на руках, удручала ее.

Клавдия Прохоровна следила за Даоякой, понимала ее состояние, но ничем не могла развеселить ее.

— Клава, пусть она делает, что хочет, — Говорила Наталья Васильевна дочери. — Ведь она, бедная, соскучилась по работе.

— Нельзя, мама, после родов, нельзя, — отвечала она. — Потом, учти, мы ее не в служанки взяли.

— Ничего ты еще не понимаешь. Я тебя родила, так на следующий день полные ведра носила. Понимать надо — человек без работы раньше не сидел, а тут целыми днями без дела...

Разговор с матерью подтолкнул Клавдию Прохоровну на интересную мысль. Она вытащила из чемодана чистую рубашонку сына, которую он носил, когда был поменьше, и подошла к Даояке.

— Даояка, смотри, детская рубашонка. Нравится?

Та окинула отсутствующим взглядом мальчишечью рубашонку и промолчала.

— Давай наденем Павлику.

— Не надо, он еще маленький, — наконец промолвила Даояка.

— Ничего, пусть носит. Бери. Только мало одной рубашонки, давай еще шить.

Не дожидаясь ответа, Клавдия Прохоровна достала из чемодана материал, вытащила швейную машину и поставила на нары. Когда она сняла с машины футляр, Даояка подвинулась поближе, чтобы лучше рассмотреть удививший ее никелированный ободок махового колесика.

— Смотри, это швейная машина. Быстро, быстро можно шить любую вещь, — сказала учительница.

Пока Клавдия Прохоровна кроила рубашонку и штанишки, Даояка разглядывала машину. Чем больше она знакомилась с ней, тем сильнее ее охватывало сомнение. Она была почти уверена, что на такой железной штуке шить невозможно. С усмешкой на губах она ждала окончания кройки. Но когда под рукой русской женщины застучала машина и на ткани стали ложиться ровные безупречные стежки, какие не получатся ни у одной мастерицы-нанайки, Даояка застыла от удивления. Потом она нагнулась над машинкой и попыталась разглядеть мелькание иглы.

— Ну как? Быстро шьем? — спросила Клавдия Прохоровна.

Даояка подняла голову и обняла учительницу.

— Хорошо! Ой, как хорошо! — глаза ее радостно горели. — Ты меня научи шить на машинке!

— Садись. Очень легко научиться шить на ней.

Клавдия Прохоровна уступила ей место. Даояка села за машинку и, прижимая левой рукой материал, стала медленно, с боязнью, крутить ручку. Покрутив немного, она перегнулась через машинку, проверила, какие получились у нее стежки, сверила с теми, которые сделала перед ней учительница, и, убедившись в совершенной точности, засмеялась, обнимая машинку. Клавдия Прохоровна радовалась вместе с ней.

— Даояка, ты уже научилась шить, — смеялась она.

Через час Даояка закончила работу. Она без помощи Клавдии Прохоровны сама сшила сыну штанишки.

— Школа-Учитель, у тебя больше нечего пошить? — спросила она. — Ой, как хочу еще шить! Дай пошью!

— Нету больше ничего, — ответила Клавдия Прохоровна.

Даояка не могла расстаться с машинкой, ей хотелось шить и только шить. Она собрала все лоскутки, которые остались после кройки, и начала их подшивать один к другому. Когда не осталось ни одного лоскутка, она побежала к Дарами. С шумом влетела в фанзу и бросилась к хозяйке:

— Дарами, дай что-нибудь пошить! Быстрее! Не бойся, не испорчу. Сегодня же кончу, хочешь до вечера любую вещь сошью!

Дарами никак не могла понять состояние Даояки.

«Верно, она мастерица, — подумала она. — Но почему вдруг стала просить что-нибудь пошить?»

— Давай быстрее, если есть, честное слово, я очень быстро сошью, — торопила Даояка и, не вытерпев, рассказала о чудесной машинке Школы-Учителя.

Дарами тут же достала из сундука большое полотнище их разноцветных лоскутков. Из таких лоскутков нанайки обыкновенно делали красивые одеяла.

До позднего вечера Дарами с Даоякой сидели за машинкой. Никогда раньше шитье не приносило им столько удовольствия, столько радости, сколько в этот день. Дарами ушла домой поздно вечером, только когда Китони пришел за ней.

А Даояка словно ожила: теперь ее интересовало все, она следила за тем, как Наталья Васильевна жарит рыбу, как Клавдия Прохоровна укладывает сына спать. Только сейчас она заметила, что учительница накрывает постель белым материалом, а когда Миша лег, укрыла и его таким же материалом и только тогда накинула поверх одеяло.

— Это простыни, — ответила Клавдия Прохоровна на вопрос Даояки. — Матрас трудно стирать, одеяло тоже, а простыни постирать недолго. Поняла?

Даояка понимала, что стирать постель невозможно, так ведь ее никто и никогда не стирает. Да и зачем, спрашивается, ее стирать? Даояка спит на одной и той же постели уже несколько лет, и она не очень еще загрязнилась, спать можно.

— Грязь — это плохо, — говорила Клавдия Прохоровна. — Очень плохо. От грязи появляются плохие болезни. Грязь надо отмывать, стирать.

Даояка соглашалась с учительницей, она знала, что грязь — это плохая, неприятная штука. Но она не могла поверить, что болезни появляются от грязи, она была уверена, их приносят злые духи. Не одна она так думала, все.

Следующее утро началось для Даояки совсем необычно. Прежде ей приходилось с утра носить воду, колоть дрова, варить еду, а теперь она, взяв мокрую тряпку, вместе с Клавдией Прохоровной протирала окна, сундук, чемоданы. Потом они вынесли всю постель на улицу и принялись выхлопывать из нее пыль. После завтрака началось самое интересное. Женщины разожгли на улице костер и поставили кипятить таз с грязным бельем. Даояка смотрела на дымящийся таз и удивлялась.

«Ая-я-я, как же так? Одежду варить, — думала она. — Можно мясо, рыбу варить, а одежду зачем варить?»

Когда вода в тазу закипела, Клавдия Прохоровна вытащила белье и начала стирать его в большом цинковом корыте. Даояка не отходила от нее.

— Одежду кипятить надо, грязь тогда быстрее сходит, — объясняла Клавдия Прохоровна, и вдруг предложила: — Даоя, давай твою одежду выстираем, чистая будешь.

Даояка испуганно отпрянула от учительницы.

— Нельзя! Нельзя! — вскрикнула она.

— Ладно, не хочешь — не надо, — спокойно ответила учительница, будто она только такого ответа и ждала.

Закончив стирку, она развесила белье и опять стала греть воду в медном тазу. Когда вода подогрелась, ее вылили в большое корыто и, посадив туда Мишу, начали его купать. Мальчик весело смеялся, булькал в воде и беспощадно обрызгивал мать и бабушку. Даояка с улыбкой на лице смотрела на озорного Мишутку.

«Какой он хороший, веселенький, наверно, с люльки приучен к мытью», — подумала она.

— Даоя, теперь Павлика будем мыть, — сказала Клавдия Прохоровна, вытирая сына полотенцем.

— Что ты, Школа-Учитель?! Что ты?! — запротестовала Даояка. — Это вы, русские, детей моете, мы, нанай, не моем. Нельзя, вместе с грязью можно счастье ребенка вымыть. Когда вырастет, сам дойдет до воды, сам вымоется.

— Даоя, ты знаешь, почему твои дети умирали? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Болели, потому и умирали.

— Отчего болели?

— Не знаю. Плохие духи их уносили.

— Даоя, я люблю Павлика так же, как и своего сына. Не хочу, чтобы он болел. Если ты будешь слушать меня — Павлик не заболеет, он вырастет крепким.

Долго уговаривала Клавдия Прохоровна женщину и все же добилась своего. Мальчика выкупали, одели в чистую рубашонку и уложили спать. Потом женщины уже в третий раз нагрели воду, налили в корыто. Теперь сама учительница разделась и стала мыться. Даояка, не сводившая с нее глаз, тут застыдилась и отвернулась. Нет, она сама никогда днем не раздевалась, никогда не видела нанайку голой и сейчас не может смотреть на голую женщину. Даояка отошла к кровати. «Ой, как же так? — думала она. — На Амуре можно купаться, а она дома в горячей воде днем купается. Зачем дома купаться? Смешная она какая-то, хотя и грамотная».

— Голубушка, сейчас ты будешь мыться, — сказала Наталья Васильевна. — Раздевайся.

Даояка не поняла и даже не пошевелилась.

— Даоя, мама говорит, тебе сейчас мыться, — перевела Клавдия Прохоровна слова матери.

Даояка никогда не мылась раньше в горячей воде. Как и все нанайки, она изредка купалась темными ночами, когда в фанзе невозможно было спать от духоты. А теперь в середине дня, в такую жару ей предлагают выкупаться в горячей воде! Нет, Даояка еще в своем уме, она не станет купаться в корыте.

Разрумяненная после мытья Клавдия Прохоровна оделась во все чистое и стала еще красивее, чем была прежде.

— Ну, раздевайся, Даоя, купаться будешь, — сказала она. Заметив ее нерешительность, она продолжала: — Мы теперь все чистые, Миша чистый, Павлик чистый, тебе тоже надо быть чистой.

Клавдия Прохоровна достала свое белье, платье и протянула их Даояке.

— Возьми, вымоешься, наденешь. А твой халат надо постирать.

«Какое нарядное одеяние, — подумала Даояка, разглядывая платье учительницы. — Интересно, буду ли я в нем такой же красивой, как Школа-Учитель? А чтобы надеть его, надо выкупаться. Но как в корыте купаться, да еще днем?»

— Надо тебе, Даоя, вымыться, — продолжала уговаривать Клавдия Прохоровна. — Может, у тебя какая болезнь есть, она попадет Павлику вместе с грязью, и он заболеет.

— Я тогда, может, только груди вымою? — спросила Даояка.

Пока торговались, вода в корыте остыла, и пришлось вновь ее греть, Клавдия Прохоровна не отступала, она решила во что бы то ни стало заставить Даояку вымыться в горячей воде. Даояка в нерешительности мяла в руке нарядное платье и с тревогой смотрела на корыто с развевающимися султанами пара. Она бы выкупалась не потому, что Школа-Учитель ее уговаривала, а потому, что нравилась русская одежда и очень хотелось ее примерить. Может быть, она станет такой же красивой, как учительница. Но как раздеться при всех? Стыдно. Наконец, жгучее желание примерить платье взяло верх, и Даояка уступила учительнице.

— Ладно, буду мыться, — сказала она. — Только пусть никто не смотрит на меня, скажи матери и сыну.

— Не будем смотреть, не бойся, — засмеялась Клавдия Прохоровна.

Она растянула веревку поперек фанзы и отгородила Даояку простынями.

После купания Даояка надела платье учительницы и долго разглядывала себя в небольшое зеркальце. Потом вдруг нашлось какое-то дело, и она побежала к Дарами.

Клавдия Прохоровна смотрела ей вслед и улыбалась. Женским сердцем она чувствовала душевный трепет Даояки, знала, что никакого дела к Дарами у нее нет и она пошла только затем, чтобы показаться в новом необыкновенном наряде.

Даояка недолго побыла в гостях, тут же вернулась и стала помогать стирать грязное белье. Выстирала и свой халат. Когда развешивала на улице мокрое белье, к ней подошла Бодери. Старшая жена Акиану каждый день навещала Даояку, приносила то свежую рыбу, то мясо и молча просиживала часами возле спавшего Павлика. Она мало разговаривала с Даоякой, и в первые дни Клавдия Прохоровна думала, что она недолюбливает свою молодую соперницу, но вскоре убедилась в обратном. Когда Даояка тосковала от безделья и от неразрешенности своей дальнейшей судьбы, Бодери находила для нее самые ласковые, задушевные слова и вполголоса убеждала ее, что муж никогда не откажется от сына и от нее.

— Бодери мне, как старшая сестра, — говорила не раз Даояка после ее ухода.

Встретив на улице Даояку, Бодери обняла ее и радостно сообщила:

— Сегодня он вспомнил о тебе, спрашивал о сыне, сказал, хорошее имя сыну дали. Ой, какая ты другая стала, будто русская. Ты что, халат выстирала?

Обрадованная вниманием старшей, Даояка сбивчиво рассказала о швейной машине Школы-Учителя, о купании, о том, как варили грязное белье, «будто рыбу или мясо».

Глядя па изменившуюся счастливую Даояку, Бодери радовалась вместе с ней.

— Хорошо, Даоя, живи дружно с русскими женщинами, — сказала она. — Вот тебе корзина, здесь утки внизу, рыба, а в котами¹³ сверху — яблочки. Я вчера не приходила к тебе — ездила за яблочками. Ох, как много их нынче уродилось, на деревьях листьев нет, все красным-красно. Спелых только еще мало, кое-как одну котами набрала.

— Почему ты для себя и Нилэ не оставила? Нет, ты забери половину. Он тоже любил яблочки есть.

— Так это он и велел вам принести. Бери.

Бодери поделилась семейными новостями, навестила Павлика и, посидев немного, распрощалась с хозяйками.

— Правда, они будто сестры, а не соперницы, — сказала Наталья Васильевна дочери после ухода Бодери.

— Видно, сошлись характерами, подружились крепко, — ответила дочь.

Вечером Клавдия Прохоровна достала из сундука новые простыни и с минуту стояла в глубокой задумчивости. Ей было жаль простыней, она их купила на деньги, выданные для переезда в Эморон.

Подошла Наталья Васильевна.

— Зачем новые простыни достала?

Клавдия Прохоровна бросила быстрый взгляд на Даояку и ответила:

— Надо... Они ведь для нас ничего не жалеют...

Наталья Васильевна всегда понимала дочь с полуслова и сейчас она сразу разгадала ее мысли.

— Тебе видней, доченька. Только это ведь последние...

— Ничего, мама, скоро мне привезут зарплату, купим. Ты сама понимаешь, как это надо...

Наталья Васильевна молча кивнула. Клавдия Прохоровна протянула простыни Даояке.

— Возьми, Даоя. С сегодняшнего дня ты должна всегда быть чистой, — сказала она с дрожью в голосе.

До полуночи лежала Даояка с открытыми глазами — так непривычно было ей спать между двумя хрустящими белыми полотнами. Она боялась даже пошевельнуться, ей казалось, что громкий шелест пододеяльника тотчас же разбудит остальных.

С этого дня Даояка словно переродилась, она стала разговорчивой, веселой. Не зная русского языка, она вступала в шутливый спор с Натальей Васильевной, при этом каждая из них говорила на своем языке. Даояка больше не слушалась своих наставниц, носила с реки воду, рубила дрова, а однажды даже съездила на лодке за сухим плавником.

Когда Клавдия Прохоровна уехала на Амур, Даояка осталась в доме за хозяйку и одна выполняла всю домашнюю работу.

— Ты, Даоя, меня бездельницей сделала, — смеялась Наталья Васильевна. — Хоть постирать разрешила бы.

Даояка ровно ничего не понимала из того, что говорила русская женщина.

— Ты старая, я молодая, — смеясь, отвечала она по-своему. — Ты сиди с детьми, а я за тебя все сделаю. Сиди, сиди. Завтра-послезавтра вернется Школа-Учитель, тогда мы опять начнем друг друга понимать. Школа-Учитель нам ухо и язык заменяет, верно?

Через четыре дня вернулись эморонцы. Они на двух неводниках привезли лес, кирпич, несколько мешков муки, крупы, сахару, клетку с курами, ящик со стеклом.

Встречало их все стойбище. Вышел на берег даже шаман Токто.

— Догнали, возвратили, — усмехаясь, сказал ему Поянго.

Шаман ничего не ответил, подхватил за край клетку с курами и потащил на берег.

— Ой, какие красивые птицы! — закричали вокруг дети и молодые женщины. — Смотри, смотри, а у самой большой птицы на голове сырое кровавое мясо!

— Ай, какие глупые вы! — засмеялся Акиану. — Да это же курицы, их китайцы, корейцы, русские дома держат. Они яйца несут.

Выгрузили на берег и кадку с каким-то странным деревом, с широкими большими листьями. Что это за растение, никто не знал. Даже Акиану и тот затруднялся вначале что-либо сказать. Дорогой взрослые и подростки стали спрашивать учительницу, что это за дерево и почему оно растет в кадке.

— Это растение южное, фикус называется, — отвечала Клавдия Прохоровна. — А у нас он может расти только дома, в тепле.

— Зачем его дома держать? — не унимался Наполка. — Зачем его везешь? Будто у нас в тайге всяких деревьев и трав мало. Если захочешь, мы можем такой куст принести, что летом всей семьей под его листьями спрячешься от дождя.

Только один Китони не задавал вопросов. Он втихомолку разглядывал фикус и даже ногтем немного разрезал один мясистый лист.

— Они очень похожи на дно оморочки, — сказал он. — Крепкие, мясистые. Может быть, из них люди на юге одежду шьют или какую-нибудь еду готовят, как мы из полыни суп готовим.

Фикус произвел большое впечатление и на встречающих. Все эморонцы окружили его, прощупывали листья, ковыряли пальцем землю в кадке, будто хотели проверить, настоящее ли это растение и есть ли у него корни.

— Школа-Учитель, что ты будешь делать с этим деревом? — допытывалась Дарами.

— Может, какие ягоды, орехи оно приносит?

— Нет, ничего он не приносит. Будет у меня дома стоять.

— Просто стоять?

— Да. У него красивые листья, будем на них смотреть.

Дарами не верила Клавдии Прохоровне. «Красивые листья! Будто в тайге мало деревьев с красивыми листьями, — думала она. — Нет, она что-то скрывает».

Потом внимание встречающих переключилось на высокого широкоплечего русского, который приехал вместе с эморонцами. Русский вместе с рыбаками выгружал доски.

— Это кто? Муж Школы-Учителя? — спрашивали женщины.

— Дуры! Какой муж, не узнали, что ли? — ответил за всех Наполка. — Это же друг Акиану, Иван. Помните, он в наше стойбище приходил, он бывший партизан. Его зовут Иван Капустин. Теперь он приехал школу доделывать.

— Хватит разговаривать, — пробурчал Акиану, проходя мимо с доской. — Быстрее перетаскаем, быстрее дома будем... Устали все...

Он хотел что-то еще сказать, но, увидев Даояку, обнимавшую Клавдию Прохоровну, замолчал и до конца работы не проронил ни слова. Когда перетаскали в школу кирпич, доски, мешки с продуктами, все стали расходиться по домам.

Иван Петрович Капустин пошел с Акиану к нему в фанзу.

— Ты чего же, друг, такой сумрачный? — спросил он. — О чем задумался, али что болит?

— Болеть нет, — ответил Акиану и оглянулся, услышав за собой шаги. Их догонял Поянго.

— Иван, я с Акиану в школе будем работать, — заговорил Поянго, пристраиваясь к ним. — Другой люди топор держать не могу.

— Ладно, значит, будем вместе плотничать, — улыбнулся Иван Петрович. — Ты будешь нами командовать.

— На меня Школа-Учитель сильно серчает. Говорит, школу надо быстро. Нам тоже быстро надо, дней через пять будут гонцы, кета пойдет. Школу кончим, кету ловить пойдем.

Подошли к фанзе Поянго.

— Завтра рано начинать надо. Прощай! — сказал Поянго и скрылся за дверью. Капустин и Акиану пошли дальше.

— Так чего ты, друг, не скажешь, почему молчаливый такой? — снова стал допытываться Иван Петрович. — Ты какой-то другой стал, хвораешь, наверно?

Возле фанзы Акиану Нилэ встретила отца. Акиану обнял ее, поцеловал в обе щеки.

— Ух ты, какая большая стала, невеста уже,— сказал Иван Петрович, передавая Нилэ баночку с леденцами.

Девочка радостно засмеялась и смутилась.

— Бери, бери, — подбадривал ее Иван Петрович.

Войдя в фанзу, он поздоровался с Бодери и огляделся по сторонам.

— Акиану, где твоя молодая жена? — спросил он.

Акиану, сделав вид, что не расслышал вопроса, раздевался в углу возле дверей.

— Вижу, вижу, — продолжал Иван Петрович. — Случилось что-то неладное. Помнишь, говорил я тебе, не бери вторую жену, молодую; русские законы не разрешают иметь двух жен. Не послушался меня. Ладно, скажи, убежала она к другому или родители забрали?

— Школа-Учитель отбирал, — глухим голосом ответил Акиану.

— Как?! Учительница отобрала? Зачем ей она? Хм... учительница отобрала. Ты, брат, расскажи по порядку, ничего не тая.

Акиану нехотя, тщательно подбирая русские слова, рассказал, как Даояка после родов жила в чоро, как это не понравилось русской учительнице и она забрала Даояку к себе в фанзу.

— Ах, ты, голова, голова! — заговорил Иван Петрович, выслушав друга. — Сколько раз тебе говорено было, что ты бывший партизан и если за Советскую власть дрался, силы не жалеючи, то должен быть передовым человеком. Тебе нельзя плохие старые обычаи блюсти, ты новый человек. Ты и Поянго. По-новому вам надо жить. Вместо этого что ты делаешь? Жену с маленьким сыном в холоде заставляешь жить, в теплую фанзу не пускаешь. Хорошо это? Эх, ты! Узнай я об этом деле раньше, не пришел бы к тебе, другом бы не назвал.

Акиану, опустив голову, слушал Капустина. Он очень уважал своего друга и теперь болезненно принимал его слова. Когда он поднял голову при последних словах Ивана Петровича, все его лицо горело огнем.

— Нет, Иван, — сказал он, — ты живи у меня. Ты мой самый хороший друг. Слушать буду тебя. Ты сиди, подожди.

С этими словами Акиану вышел из фанзы и пошел к учительнице. «Ивана нельзя сердить, он хороший человек, большой друг, — думал Акиану, шагая по стойбищу. — Он храбрый человек, умный мужчина, что он сказал — все правильно. Школа-Учитель женщина, она может что-нибудь перепутать, ей не очень-то можно верить. Но с Даоякой она была, наверно, права, потому что Иван на ее сторону стал».

Акиану не стуча открыл дверь фанзы. Клавдия Прохоровна с Даоякой сидели за столом; Наталья Васильевна подавала сковородку с рыбными котлетами и, увидев Акиану, остановилась на полдороге.

— А, к нам гость. Вовремя пришел, — улыбнулась она. — У тебя, Акиану, длинные ноги, как говорят у нас про людей, которые вовремя приходят.

— Моя ноги одинаковый, как твоя, — сердито ответил Акиану.

— Ладно, не спорьте, — улыбнулась Клавдия Прохоровна. — Акиану, садись с нами ужинать, сегодня мама вкусный суп сварила, а котлеты — просто объедение.

— Кушай сама, моя Даояка нада,— ответил Акиану на приглашение и обратился к жене: — Собирайся, домой пойдем, месяц уже прошел.

Молодая женщина поспешно поднялась из-за стола, побежала к своему углу и начала свертывать постель, увязывать в простыни свои и детские вещички.

— Даоя, ты сперва суп доешь, — сказала Клавдия Прохоровна. — Куда торопишься?

— потом добавила: — Какой нынче месяц короткий был! Быстро он пролетел.

— Да, да, месяц очень короткий, — сердито сказал Акиану, почувствовав подвох. — Ну, пошли, Даоя, домой, пошли.

— Нет, так не выйдет, сперва у нас за столом посиди, потом пойдешь, — решительно сказала Наталья Васильевна.

Акиану вынужден был подчиниться, и Наталья Васильевна подала ему тарелку супа. Он взял ложку, стал помешивать суп и вдруг подцепил лежавший на дне лавровый лист. Он повернулся к Наталье Васильевне, потом взглянул на Клавдию Прохоровну и злорадно усмехнулся.

— Суп где варил? Дома, на улице?

— На улице варила, — ответила Наталья Васильевна.

Акиану взглянул в окно и засмеялся.

— Моя смотри кругом — дерева нет, — сказал он слащавым голосом. — Как это лист в суп попасть мог? Моя осенью тайга суп вари, листья падай, но котел не попадай.

— Чудак человечище ты, да это же лавровый лист! — возмутилась Наталья Васильевна. — Чуешь, какой запах идет от супа? Нарочно листья кладут в суп, чтобы запах был. Понял?

Акиану с первых же слов Натальи Васильевны понял, что отомстить русской женщине не удалось; вместо этого он сам опять попал в неловкое положение. Он был голоден, к тому же наваристый ароматный суп очень ему понравился, но обида не позволяла ему есть, надо было сделать вид, что он сыт и суп не так уж и вкусен, чтобы на него набрасываться, как голодная собака.

— Наелся я, — сказал Акиану, поднимаясь из-за стола. — Даоя, пойдем домой. Сына бери ты, я вещи заберу.

— Котлетки еще попробуй, — сказала Наталья Васильевна.

Нет, Акиану не мог еще раз сесть за стол, он чувствовал, что если только сядет, то не сдержится и набросится на еду. Теперь он считал себя человеком, одержавшим хоть малую, но победу, как-никак он отомстил этой вредной женщине, отказавшись от ее супа и котлет. На самом деле он не так уж и сердился на русских женщин. Просто за маской сердитости он хотел скрыть досаду на себя, неловкость своего положения.

Обрадованная Даояка собралась в пять минут и, взяв сына на руки, вынесла его из фанзы вслед за мужем.

— Даоя, ты каждый день купай Павлика, — напутствовала Клавдия Прохоровна молодую женщину: — Чистым его держи, буду часто наведывать его.

Иван Петрович Капустин был мастером на все руки. Как обладатель единственного в селе алмаза, он считался незаменимым стекольщиком. Жаль только, что редко у кого бились в окнах стекла, а еще реже строились новые дома, и стекольщику Капустину было мало работы в селе. Зато печника Капустина все хозяева просят то переложить, то исправить, то сложить новую печь. В селе говорили, что Капустин может сложить любую печь. Тем, к кому сердце у него не лежало, он делал печь с такой тягой, что хозяин не мог напастись дров, а своим друзьям, напротив, клал такие, что одним поленом можно было сварить обед и обогреть весь дом.

Кроме печей, в селе славились столы, стулья, табуретки, сундуки Капустина. Иван Петрович был искусным столяром.

А вот Акиану, Поянго и другие нанайцы знали Капустина, как сильного, выносливого таежника, меткого стрелка. Во время партизанских походов, боев с белогвардейцами они удивлялись его бесстрашию, мужеству и прониклись еще большим к нему уважением. А теперь, в первый же день работы в школе, они, сгрудившись, наблюдали, как Иван Петрович режет стекла и вставляет их в окна.

— А-я-я-я, как это стекло могу резать, а? — допытывался Акиану. — Железом, да?

— Нет, камень такой, алмаз называется.

— Ай, Иван, ты стекло резать умеешь. Кто тебя учил, а? — спросил Поянго.

— Жизнь научила, друг. Она всему научит, проклятая. Нам, крестьянам, все своими руками надо делать, понял?

Застеклив окно, Иван Петрович принялся за печь. Теперь за его работой следило все стойбище. Пожилые рыбаки, покуривая трубки, смотрели, как все выше и выше поднимается в фанзе каменный дом. Подростки Тэхэ, Кирба, Китони, отталкивая друг друга, наперебой подавали Ивану Петровичу кирпичи, глину.

— Молодцы, пострелята, — подбадривал их Иван Петрович. — Работайте, работайте! Это все для вас мы делаем, чтобы вы грамоте научились, науки всякие хорошие узнали. Надо было мне дома кое-что по хозяйству сделать, к рыбалке готовиться, а я, вишь, все бросил, к вам приехал школу доделывать.

Ребята не понимали Ивана Петровича, но догадывались, что он говорит им что-то хорошее, и скалили зубы в улыбке.

— Иван, ты сильно грамотный, все понимай есть, скажи, моя можно грамоте учиться?

— спросил Поянго.

Иван Петрович отложил кельму, неторопливо свернул цигарку, закурил и сел рядом с рыбаками.

— Ошибаешься, друг, я совсем мало грамоте учился, можно сказать, совсем не учился,

— сказал он. — Вот у нас комиссаром в партизанах партейный человек был — тот грамотный был, ученый даже можно сказать. Любую толстую книгу в полдня прочитает, пишет — бегом не угонишься за его карандашом. Вот это грамотный человек, а я что — так кое-как читаю, пишу. Учился бы сейчас, да стыдновато рядом-то с детьми. А тебе, Поянго, учиться не поздно.

На второй день Иван Петрович закончил печь и вместе с Акиану и Поянго принялся настилать пол. Клавдия Прохоровна и Дарами приступили к побелке. Вскоре пришла им помогать Гаоня, бойкая, стройная, красивая девушка.

— Зачем мы это делаем? — допытывалась Гаоня у Клавдии Прохоровны.

— Завтра высохнут стены, сама увидишь, — ответила Клавдия Прохоровна с загадочным видом, чем еще больше разожгла любопытство девушки.

На следующее утро Гаоня зашла в школу и ахнула от восторга. В помещении было столько света, сколько может быть только в яркий солнечный день зимой на улице, когда все вокруг сверкает белизной.

— Ой, даже глаза режет от света, — засмеялась девушка.

— А-я-я-я, кто бы мог подумать, что в доме может быть так светло, — восхищался Акиану.

Пришли в школу и Клавдия Прохоровна с Дарами.

— Молодец ты, учительница, — похвалил Клавдию Прохоровну Капустин. — Ты им не только грамоту, культуру тоже показывай, к чистоте приучай. Ты знаешь, жена Акиану мне стелет постель с простынями, этому, наверно, ты научила ее? Правильно делаешь, дочка.

Дарами и Гаоня ходили из угла в угол, разглядывали побеленные стены, необычный для фанз потолок и пол.

— Школа-Учитель, а свою фанзу можно этой белой кашей вымазать? — спросила Дарами.

— Конечно, можно. Хорошо, светло будет. Только у меня больше нет извести.

— Может, тогда белой глиной можно мазать стены? У нас недалеко белая глина есть.

— Почему же тогда не мажете ею фанзы?

— Мы даже не подумали, — призналась Дарами.

— Надо все фанзы белой глиной мазать, тогда поселок красивый будет. Ты, товарищ председатель, должен людей уговорить, это твое дело.

— Почему это я должен с женщинами разговаривать? — смутился Поянго. — Ты женщина, ты и разговаривай с ними.

— Ты, Поянго, председатель, ты главный здесь, — мягко сказала Клавдия Прохоровна.

Поянго еще больше смутился, сердце его сжалось, и в груди приятно защемило.

«Какая она все же красивая, сердечная, — подумал Поянго. — Почему это я стал о ней так часто думать? Нехорошо. Она русская, она из другого народа».

Но в ушах Поянго все еще продолжал звучать голос русской учительницы. Ни одна женщина, кроме матери, не произносила еще его имя так мягко и нежно, как произносила эта красивая женщина.

Никогда раньше Поянго не осмеливался смотреть в глаза учительнице, всегда смущался, чувствовал, как сразу начинают гореть щеки, уши. Лишь украдкой, чтоб не заметила, разглядывал ее лицо. Не прямой красивый нос, не коротко остриженные светлые волосы заставляли волноваться Поянго. Нет. Как яркий свет заставляет жмуриться, так глаза учительницы заставляли Поянго отводить от них взоры. И вдруг эти колкие глаза не показались ему ярким светом, а почему-то напомнили ясный солнечный полдень и зеленоватую чистую-чистую воду. Любил Поянго отдыхать на рыбной ловле в полдень где-нибудь на тихой заводи. Привязав оморочку к затопленному кусту, он перегибался за борт и подолгу смотрел на камешки, устилавшие дно, на зеленую, будто шелковые нити, траву. И ему становилось тепло, приятно на душе, и силы откуда-то прибавлялись, а усталость сама собой улетучивалась.

Поянго не мог понять, почему глаза учительницы напомнили ему полдень и речную заводь. Может, оттого, что глаза ее зеленоваты и чисты, как вода горной речки? Может, тоненькие прожилки в них напоминают игру солнечных лучиков в воде? Может быть, все может быть.

— Знаешь что, Поянго? — говорила между тем Клавдия Прохоровна. — Я давно с тобой хотела поговорить, да все забывала. Давай сейчас оставим пока школу, белую глину, чистоту и поговорим. Скажи, почему тебя называют председателем туземного Совета?

— Так назвали.

— Ты знаешь, кого называют туземцами?

— Нас называют. Еще гольдами называют.

— Это царские чиновники так вас назвали. Туземцами называли всех нерусских. Гольд — это тоже унизительное прозвище. Понимаешь? Как вы себя называете?

— Нанай. Ты же знаешь: на — земля, най — человек. Выходит — земной человек.

— Вот видишь, какое хорошее название народности. Надо добиться, чтобы везде вас называли гак, как вы сами себя называете, чтобы больше не звали вас гольдами или туземцами. У нас теперь Советская власть, у нас все люди равны. Я русская, ты нанаец, он украинец, тот кореец, китаец — все равны. У нас одна большая семья, нельзя, чтобы одних обижали, других оскорбляли. Тебя должны называть председатель стойбищного Совета. Понял?

Поянго все понял. Спасибо тебе, русская учительница, большое спасибо от всего сердца! В твоем лице Поянго благодарит и русский народ и Советскую власть. Большое спасибо! Баниха!