Эморон-озеро

ГЛАВА XV

Став обладателем печати, Поянго почувствовал себя должностным лицом. Теперь он начал сожалеть, что не имеет отдельной фанзы Совета. Была бы такая фанза, он поставил бы в ней высокий стол и табурет, как у Школы-Учителя. Сидя за столом, он разговаривал бы с посетителями, может быть, даже учил бы ребятишек русскому языку в фанзе Совета.

Перебирая гербовые бланки свидетельств о рождении, Поянго вдруг вспомнил о Павлике. Забрав печать, свидетельства, он пошел в фанзу Акиану. Даояка сидела за низеньким столиком и писала. Возле нее ползал маленький Павлик и грыз юколу. Бодери у очага готовила еду.

— Пришел документы Павлику писать.

— У нас никакого Павлика нет, нашего сына зовут Понгса, — отозвалась Бодери.

— Как — Понгса? Разве его не Павликом назвали?

— Нет, Понгса. Имя переменили.

Поянго оторопел. Когда переменили, почему переменили? Он теперь человек с печатью, председатель, не может допустить всяких вольностей. Он должен проявить свою власть.

— Нет, вы не имеете права переменить имя мальчика, — сказал Поянго строго. — Как его назвали при рождении, так он будет зваться всю жизнь.

— Тебе-то какое дело, наш ребенок, мы его как хотим, так и называем, — повысила голос Бодери.

Поянго вытащил свидетельство, печать и, не отвечал женщине, разложил все это на столике. Даояка молчала. Поянго макнул перо в чернила и начал медленно писать.

— Отец Гаер Акиану, мать Гаер Даояка, — прочитал он написанное.

Бодери подошла к нарам.

— Я тоже мать, меня тоже пиши.

— Тебя не могу записать, ты не рожала его. Это документ, его всю жизнь надо хранить. Здесь я пишу имя родителей, имя ребенка, год рождения и всякое такое.

— Ты пиши его имя Понгса, мы его так зовем, — настойчиво повторила Бодери.

— Сказал не напишу и не буду.

— Павликом не смей его называть!

— А ты не кричи, я знаю, что делаю.

— Назови его Понгса, — попросила, наконец, Даояка. — Если ты писал бы при рождении, тогда другое дело, а теперь, я думаю, можно и другое имя дать.

— Почему вы переменили? Должны были гордиться, мальчик первым русское имя получил, Школа-Учитель его так назвала.

— Он болел сильно, еле спасли, шаман говорит, надо имя переменить, перепутать след. Мы переменили.

Довод, высказанный Даоякой, показался Поянго внушительным. Но ему очень хотелось, чтобы сын Акиану носил русское имя, да и имя-то дано ему Школой-Учителем. Нет, он не должен уступать! Пусть шаман что хочет говорит, но мальчик должен носить свое прежнее имя.

— Изменить имя не могу, — упрямо стоял на своем Поянго. — Это большой документ, здесь должно быть написано его первое имя.

— Не надо тогда твоей бумаги! — выкрикнула Бодери. — Уходи со своей бумагой, пусть сын останется без нее.

— Да ты знаешь, что говоришь? Советская власть ввела эту бумагу, понимаешь?

— Кто бы ни придумал ее, не надо мне твоей бумаги! Не хочу, чтобы из-за нее наш сын умирал!

Поянго колебался, он хотел было согласиться с женщинами, лишь бы не слышать больше крика Бодери. И тут пришла счастливая мысль.

— Так сделаем, — сказал он строго, ничем не выказывая своей радости. — Я напишу его имя на документе, какое имя — вы прочтете сами, но вслух не произносите, если боитесь злых духов, сами они, наверно, не смогут прочитать. Свидетельство подальше схороните, а мальчика зовите, как вам вздумается. Можете еще новое имя ему придумать, меня уже это не касается.

Поянго медленно вывел на свидетельстве: «Гаер Павлик, 1929 года рождения...»

Даояка нагнулась над столиком, прочитала и переглянулась с Бодери. Поянго расписался под свидетельством и поставил печать.

— Прячьте хорошо этот документ, — сказал он. — Смотрите не потеряйте, эта бумага ему на всю жизнь выдана.

Маленький Павлик, будто поняв, что Поянго говорит о нем, залепетал и протянул ему кусок юколы с изжеванным концом.

— Ешь, ешь сам да быстрее расти, — засмеялся Поянго. Бодери поставила на столике чашечку с чаем, юколу в рыбьем жире. Поянго с наслаждением стал пить чай.

— Слышишь, малышка, скоро папа твой вернется из тайги, — говорил он Павлику, уставившемуся на него непонимающими глазенками. — Он привезет тебе разукрашенные стрелы, крепкий лук, вкусные беличьи желудки. Ждешь ты папу? А подарков ждешь? Молодец, молодец, ишь ты, отвечает. Ну, расти, брат, расти. Вырастешь, кем будешь? Нам теперь гадать — не разгадать. Верно, Даояка? Какая жизнь будет, когда он вырастет!..

Поянго не допил чай, стал одеваться; он был взволнован своими же мыслями.

В фанзу вошла новая гостья. Это была родственница шамана. Она подошла к очагу, присела.

— Ушла наконец она, — сказала старушка каким-то глухим голосом. — Измучилась сама, меня измучила, ты же знаешь Бодери, в последнее время она шевелиться даже не могла. Бедная, сильно страдала.

«Придется свидетельство о смерти заполнять», — подумал Поянго и спросил:

— Сам-то хозяин дома?

— Дома, дома.

Поянго попрощался и вышел.

Шаман Токто возле дверей подпоясывался саженным ремнем. Поянго поздоровался с ним.

— Думал к тебе зайти, помощи попросить, — сказал Токто. — Из мужчин только ты и я в стойбище. Надо могилу копать...

Поянго оглядел фанзу, взгляд его остановился на покойнице.

Из черных закопченных юкольных жердей ей сделали усыпальницу на краю нар. Она была одета в новый шелковый халат, на ногах новые ярко расшитые орнаментами торбаса, на голове женская островерхая шапка, по краям обшитая соболиным мехом. Перед покойницей стояла берестяная миска с едой.

«Что ж это, видно, уже в путь собрали», — подумал Поянго. Насколько он знал обычаи, никогда покойников не одевали в первый день, если не собирались в тот же день хоронить. Обычно собираются все женщины-мастерицы, сидят возле усопшего и шьют ему то ватные чулки, то рукавицы запасные. Только в день похорон женщины одевают покойника во все новое, что хранилось всю жизнь на дне сундука.

А у шамана было уже все готово, покойница снаряжена в дорогу, будто она перед смертью успела переодеться. Несколько старушек со скорбными лицами сидели на нарах и, видимо, скучали от безделья.

— Будешь мне помогать копать могилу? — спросил Токто.

— Помогу, конечно, — ответил Поянго. — Когда собираешься хоронить?

— Как могилу выкопаем.

— Гроб уже сделал?

— Есть.

«Когда он все успел сделать? — думал Поянго. — Ведь старушка только сегодня утром умерла, а он уже гроб сделал, снарядил ее в дорогу. Куда он торопится?»

Поянго взял лом, лопату и пошел рядом с Токто. Нехорошо было на душе председателя. Сколько он помнит себя, ни один из эморонцев не торопился с похоронами. Даже в летнее жаркое время они держали покойников по три дня, оплакивали, не хотели расставаться.

Токто молчал, пока шли через стойбище. Кладбище находилось за тальниковой рощицей, недалеко от школы. Еще пробираясь через низкий кустарник, Поянго заметил впереди дым от костра.

— Утром разжег, чтобы земля оттаяла, — сказал Токто, заметив удивление Поянго.

Костер был разложен на всю длину могилы, серая зола возвышалась кучей, видно здесь было сожжено немало дров. Поянго начал сомневаться в том, что жена Токто умерла утром. Как же можно сразу после смерти родного человека, только опустив ей монету в рот и закрыв веки, делать гроб, копать могилу? Выходит, смерти ее ожидали с нетерпением изо дня в день? В голове Поянго промелькнула страшная догадка: «Может, Токто гроб заготовил еще при ее жизни? Может, уже несколько дней поддерживается огонь на кладбище?»

— Дака, когда дада умерла? — спросил Поянго.

— Утром, на рассвете.

На три лопаты в глубину растаяла песчаная земля. Работали молча. Когда лопата начала звякать об мерзлоту, Токто ушел собирать дрова. Поянго продолжал долбить мерзлую землю ломом.

— Зачем силы тратишь? — сказал Токто, вернувшись с сухим плавником. — Костер разожжем — сама растает.

Поянго вылез и, пока Токто разжигал костер, сидел курил.

— Дака, почему ты спешишь с похоронами? — спросил он, когда Токто подсел к нему покурить.

Шаман по привычке смотрел в сторону.

— Что сегодня хоронить, что завтра — одинаково, — ответил он. — Из-за нее я в тайгу не ушел, ничего не добыл. — Токто не сердился и говорил медленно, с каким-то жестоким равнодушием. — Ей что? Теперь ей ничего не надо, а мне без еды как жить? Мужчине одному нельзя, у меня даже детей нет. Жену поищу, которая детей бы рожала.

«Жестокий ты человек! — думал Поянго. — Если раскусят тебя вовремя, ни одна женщина не пойдет за тебя».

На обратном пути с кладбища Поянго затащил шамана к себе, заполнил свидетельство о смерти, хлопнул печатью и протянул шаману.

— Это документ, здесь говорится, что у тебя жена была, всю жизнь ты с ней прожил до старости. Храни эту бумагу.

Шаман, ничего не спрашивая, спокойно свернул бумагу и спрятал на груди. Только теперь Поянго понял, насколько шаман ненавидел свою жену. Он ненавидел ее даже после смерти.

Вечером на похороны жены шамана Поянго отказался идти.

Середина марта. Бледная синева безоблачного неба ласкает глаз. А на снег уже нельзя смотреть, он покрывается по ночам ледяной корочкой и на солнце отсвечивает, как стекло. На крышах фанз повисли тощие сосульки.

Снег днем прилипает к подошвам, к деревянным полозьям. Многие, у кого есть железные полозья, прибили их к нартам. Женщины теперь ходят за дровами только ранним утром, по насту.

В один из таких солнечных ясных дней вдали на речке показалась вереница нарт. По стойбищу пронеслось радостное известие: «Охотники возвращаются!» Женщины, побросав срочные дела, побежали встречать мужей, дети, не попросив разрешения у Клавдии Прохоровны, убежали с урока. Китони, Кирба, Тэхэ собрали своих собак, связали в упряжку, встали на лыжи и помчались навстречу охотникам. Они первыми попали в объятия отцов.

С возвращением мужчин в стойбище пришел праздник. Во всех фанзах по целым суткам горели очаги, кипели котлы с мясом, люди веселились.

Клавдию Прохоровну завалили мясом. Каждый охотник приносил ей то целую ногу лося, то мясо кабана или нанизанную на палочки вареную медвежатину.

— Руками не ешь, ножом не ешь, — предупреждали те, которые приносили медвежатину. — Если порежешь ножом, то нож над огнем подержи. Не забывай, поев медвежатины, не дуй на огонь. Если переступишь через этот закон, медведь тебя задерет.

Клавдию Прохоровну и Наталью Васильевну приглашали в каждую семью. Одним из первых позвал их Акиану. При встрече он обнял учительницу, поцеловал в щеку; потом подарил Мишутке разукрашенный лук и кучу стрел с красивыми набалдашниками, при полете издававшими пронзительный звук.

Акиану угощал гостей беличьими желудками, костным мозгом, вареным мясом лося, кабана.

— Многие охотники никогда не показывают свою добычу, — говорил он, усмехаясь. — Будто тогда удачи в следующий год не будет. Я думаю, это неверно.

Он показывал связки беличьих шкурок, соболей, похожих на меховые рукавицы, вывернутые вверх шерстью.

— Хорошая нынче охота была, — радовался он вниманию гостей.

Однажды вечером Клавдию Прохоровну пригласил к себе и старик Коки. Он в этот вечер, как никогда, был весел, разговорчив и совсем не похож на того злого старика, каким был до выезда в тайгу.

— Жалко выпить нечего, говорят, у тебя червяк в спирте купается, нельзя ли этот спирт мне отдать, а червяка в воде держать? — смеялся он.

Клавдия Прохоровна шуткой отвечала на шутки и, посидев с час, отведав угощения, поспешила домой. В тот вечер, в первый раз после трехмесячного перерыва, собрались комсомольцы на занятия. Коки был настолько великодушен, что без слов отпустил с учительницей в школу Гаоню.

Не прошло и полчаса, как к Коки пришел новый гость. Это был шаман Токто.

— Слышал о твоем горе, — пособолезновал Коки. — Жалко старушку, хорошая была хозяйка.

Токто подсел к столику, стал есть поданное угощение,

— Чего теперь вспоминать, — сказал он, вытирая жирные губы. — Скажи, как ружье стреляло?

— Ружье у тебя хорошее, — похвалил Коки. — Белок бьет наповал, а жаканом свалил лося и двух кабанов.

— Я плохое ружье не стал бы тебе отдавать. Хорошее на хорошее менять надо.

— Это верно ты говоришь.

— Пришел сам договариваться, не буду я к тебе сватов посылать, по-новому решил жениться. Поянго бумагу даст, что я женился на твоей дочери, больше ничего не надо.

Коки насмешливо посмотрел на собеседника. Токто ни разу не взглянул на него и продолжал есть мясо.

— Дочь у меня красавица, дорого будет стоить, — сказал Коки.

— Цену узнать пришел. Что потребуешь?

— Такое дело сразу не решить, надо подумать.

— Скорей думай, я уже месяц без хозяйки живу, тепла нет в фанзе.

— Завтра скажу. Приходи.

На следующий день Токто пришел рано. Хозяева только успели позавтракать, и Гаоня убирала со стола.

Токто впервые, сколько помнит девушка, улыбнулся ей, поздоровался. Сердце Гаони защемило от недоброго предчувствия. Она нарочно задержалась возле очага, начала палочкой мешать в ведре варево для собак.

— Коки, ты не стесняйся, говори, что требуешь, — сказал Токто, посасывая поданную трубку.

— Сказал тебе, дорого продам дочь. Она у меня красавица, — ответил Коки.

У Гаони сердце будто остановилась в груди. Она схватила ведро с очага с булькающим варевом, выбежала на улицу и остановилась возле сложенных шатром дров. Сердце стучало в груди, вот-вот вырвется на волю.

«Небо! Услышь меня, опустись на землю, уничтожь шамана! Или убей меня! Жить не хочу со стариком! — Девушка зарыдала и в отчаянии повалилась на нарту. — Отец, пожалей меня! Пожалей!»

А Коки в это время спорил с Токто.

— Деньгами мне не надо, зачем мне деньги? — кипятился он. — Слитки серебра тоже не нужны. Ты давай то, что я у тебя прошу.

— Дорого просишь, Коки. Что же, при Советской власти женщины подорожали, что ли?

— Сказал тебе, она у меня одна, самая красивая в стойбище.

— Раньше и красивые девушки дороже ста, ста двадцати китайских юаней не стоили.

— Я у тебя не деньги прошу, ты мне давай, кроме ружья, котел, сеть, на два зимних халата китайского каракуля, шелка.

— Ты, Коки, забываешь, ружье ведь брал, пользовался. За это честный человек скидку сделал бы.

Долго еще спорили Коки с Токто; мать Гаони второй раз вскипятила чайник, разлила по чашкам. Чай был распит, но спор между договаривающимися сторонами продолжался.

Наконец шаман сдался, принял условия Коки. Тут же послали за Поянго, чтобы он написал бумагу и заверил ее могущественной печатью. Поянго не заставил себя долго ждать.

— Что же вы затеяли? Какую бумагу вам писать? — спросил он, заходя в фанзу.

— Дочь отдаю Токто, — важно сказал Коки, — тори он дает, надо все в бумагу записать. Токто говорит, так надо делать.

Поянго как вкопанный остановился на середине фанзы, лицо его посерело от негодования.

— Гаоню отдаешь Токто? — со странным свистом в голосе спросил он.

— Ты чего это? Сам, что ли, жениться захотел? — засмеялся Коки. — Она же сестра тебе.

— Не смейся, ага. Где Гаоня? Она согласилась выходить замуж?

— С каких это пор отец должен у дочери спрашивать ее согласия? — нахмурился Коки.

— Советская власть установила такой закон.

— Говорят, Советская власть — это наша власть, — с иронией проговорил Токто. — Почему же она нам жениться не разрешает?

— Кто тебе сказал, не разрешает? Если Гаоня согласится, женись. Где Гаоня?

— Она вышла собак кормить, — ответила мать Гаони.

Поянго вышел на улицу, обогнул фанзу и увидел девушку. Она сидела на нарте, опустив голову, и плакала. Руки посинели от холода, она дрожала, как узкий желтый листочек тальника под осенним ветром, готовый вот-вот сорваться и полететь по воле ветра. При виде жалкой фигурки девушки Поянго еще больше взъярился.

— Чего плачешь?! Согласилась за старика выходить замуж? — спросил он.

Гаоня рыдала, она будто не слышала Поянго.

— Видно, тогда от радости плачешь!

Поянго от злости пнул подвернувшуюся под ноги собаку.

— Вставай, пошли в фанзу, еще заледенеешь... прежде чем доберешься до постели старика.

Поянго грубо взял девушку за руку и потянул в фанзу.

— Собака и та огрызается, когда ее обижают, а ты человек. Понимаешь, ты человек! Комсомолка! Ну, чего молчишь? Скажи слово, я тебе помогу.

Гаоня безудержно всхлипывала и не отвечала. Поянго толкнул ее в фанзу.

— Какую бумагу писать? — спросил он, со злобой глядя на шамана.

— Тори я ему выплачиваю. Запиши, какие вещи я ему даю, сколько стоят, — ухмыляясь, ответил шаман.

Поянго писал под диктовку Токто.

— Печать не буду ставить, без нее обойдешься, — сказал он, закончив работу.

Выходя из фанзы, Поянго так хлопнул дверью, что куски глины посыпались со стены. Гаоня вздрогнула, подняла голову. Шаман, прищурившись, смотрел на нее.

«Что делать?! Что делать?! Убежать из дому? Но куда? Куда? Умереть, только умереть! Не буду, шаман, я твоей женой! Не буду!» Девушка добралась до угла и свалилась на нары. Очнулась она от прикосновения руки — мать гладила ее волосы.

— Не плачь, доченька, не плачь, — шептала она, будто убаюкивала. — Все мы женщины одинаковы, над нами наши отцы, мужья власть имеют. Что же сделаешь? Поживешь — привыкнешь.

Гаоня присела. В фанзе никого не было, кроме матери. Девушка достала тетрадь, вырвала лист и написала: «Иду на Большой кривун за дровами. Приходи сейчас же, торопись».

Записку Гаоня отдала соседской девочке, и та отнесла ее к Дянгамбо. Гаоня оделась потеплее, запрягла в нарты собак.

— За дровами поехала, — бросила она коротко матери.

На Большом кривуне Гаоня затащила нарту в тальники, привязала собак. «Чем же хотел помочь Поянго? — впервые подумала она. — Разве сумеет он убедить отца? Нет, отец не отступится, скорее он меня убьет. Никто мне уже не поможет!»

Горе камнем навалилось на грудь, но Гаоня больше не плакала. Разве можно плакать перед свиданием с любимым?

Дянгамбо прибежал на лыжах вслед за упряжкой Гаони. Увидев издали сидящую на нарте девушку, он еще больше ускорил бег. Гаоня поднялась ему навстречу, бросилась на грудь.

— Гаоня! Милая моя, храбрая ты моя! — говорил Дянгамбо, обнимая девушку.

Не снимая лыж, он сел на нарту. Гаоня опустилась рядом и крепко прижалась к нему.

— Милый Дянгамбо, ты ни о чем не спрашивай, ладно? — задыхаясь, шептала она, не поднимая головы, стыдясь своей храбрости. — Не спрашивай, милый, я... я сегодня...

Счастливый Дянгамбо целовал ее глаза, щеки и повторял с трепетом в голосе:

— Нет, Гаоня, ты моя, ты будешь моей всю жизнь. Я никого не хочу, кроме тебя.

— Я тоже не хочу... Я только твоей хочу быть... Только твоей...

Дянгамбо снял лыжи. Гаоня сидела на нарте с закрытыми глазами. Щеки ее горели, счастливая улыбка блуждала по лицу.

Потом они собирали дрова и опять обнимались на нарте. Собаки, свернувшись, лежали рядом на снегу и дрожали от холода, а влюбленные не замечали ни продрогших собак, ни мороза.

Наконец нарту нагрузили дровами, крепко перевязали длинным кожаным ремнем. Пора домой. Но Гаоня не могла расстаться с Дянгамбо, она все прижималась к его груди.

— Мы теперь всегда будем встречаться, правда? — спрашивал он, глядя в глаза Гаони. Девушка отвела глаза, они у нее затуманились, будто снеговая туча заслонила только что горевший внутри огонек.

Дянгамбо надел лыжи, помог Гаоне вытащить нарту на дорогу.

— Ты возвращайся в стойбище по другой дороге, — сказала девушка.

— Скажи, милая Гаоня, ты сегодня придешь в школу?

Сильные, озябшие собаки рванули нарту, и она покатилась с легким потрескиванием, кроша хрупкий ледок на дороге. Гаоня обернулась. Слезы, застилая глаза, медленно покатились по щекам.

«Нет, милый Дянгамбо, твоя Гаоня больше никогда не придет в школу. Ты ее больше никогда не увидишь. Прощай, любимый, прощай!»