Эморон-озеро

ГЛАВА XVI

Взбешенный Поянго ушел из дома Коки. Он злился на шамана, на Коки и больше всех в это время ненавидел Гаоню.

«Зря мы ее в комсомол приняли, какой же она передовой человек? Согласилась за старика шамана замуж выйти. Надо же так! Языка лишилась, проглотила, что ли, от радости? Комсомолка! Тьфу! Гнать ее из комсомола надо!..»

Он собирался пойти проверить ближние ловушки, но теперь ему было не до них. Кое-как дождавшись конца занятий в школе, Поянго пошел к Клавдии Прохоровне.

— На, читай! Смотри, какой богатый скоро станет Коки! — процедил он сквозь зубы, бросая на стол копию списка тори. Никогда раньше Поянго не закуривал в доме Клавдии Прохоровны, но теперь закурил. Едкий густой дым пополз по фанзе.

— Что это такое? — спросила Клавдия Прохоровна, с недоумением глядя на список.

— Что, что... Не понимаешь? Коки отдает Гаоню за шамана, шаман тори дает.

— Гаоню за шамана?!

— Да, за старика беззубого! На свадьбе мы, комсомольцы, будем веселиться, радоваться!

— Ты что, с ума сошел? Зачем бумагу им составил?

— Не я сошел с ума, Коки сошел с ума! Гаоня сошла с ума! Бумагу написал, печать не поставил, пустая бумага.

— Пойдем к Коки, уговорим вместе. Нельзя допустить, чтобы он Гаоню отдал за шамана.

— Сама иди, не пойду я больше, не хочу смотреть на них!

— Ты что же, Поянго, помочь не хочешь Гаоне, мне не хочешь помочь?

Поянго встал.

— Тебе помогу всегда, а Гаоне чего помогать? Она сама хочет за шамана выходить!

— Не верю тебе, Поянго, не верю! Не может этого быть!

В фанзу Коки шли молча. Клавдия Прохоровна была потрясена новостью.

«Варварство какое-то. Молодую красивую девушку отдавать замуж за отжившего старика. Это же только подумать! Почему же она молчит, не просит помощи у нас, не протестует? Значит, ни Поянго, ни комсомольская ячейка не имеют еще влияния». Вывод этот огорчил учительницу. Она видела в этом и свою вину.

Коки с женой были в фанзе. При входе учительницы и Поянго Коки даже не поздоровался с ними, он сердцем чувствовал, что сейчас должен произойти неприятный для него разговор. Но Коки еще свое слово на ветер не бросал, сказал — выполнит.

— Правда, что ты Гаоню за шамана отдаешь? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Тебе какое дело? — насмешливо ответил Коки. — Не тебя отдаю, дочь отдаю.

— Она согласна выйти замуж?

— Это тоже не твое дело и не ее дело. Никто у нее и спрашивать не станет.

— Нет будешь спрашивать. Советская власть тебя заставит спрашивать.

— Она моя дочь, я ее вырастил. Пусть Советская власть себе дочь вырастит, тогда и распоряжается.

Клавдия Прохоровна поняла: старик заупрямился, решил выдержать любой натиск.

— Куда Гаоня ушла? — спросила она.

— Вон приехала, за дровами ездила, — ответила мать, ткнув пальцем в окно.

Позвали Гаоню. Девушка вошла, в нерешительности остановилась на середине фанзы.

— Гаоня, дорогая моя, скажи, ты сама согласилась выйти замуж за шамана или тебя насильно заставляют? — спросила Клавдия Прохоровна.

Девушка подняла глаза и, встретившись с суровым взглядом отца, опустила голову. Клавдия Прохоровна несколько раз повторила вопрос и не получила ответа.

— Тварь. Без языка ты, что ли? — не выдержал Поянго.

— Не надо, Поянго, ей очень тяжело, поговорим после, — мягко сказала Клавдия Прохоровна.

Но Поянго уже трудно было удержать.

— Ты, ага, голову потерял, что ли? — кричал он Коки. — Ты скажи, голова твоя на месте?! Зачем отдаешь дочь за беззубого старика! Опомнись, ага! Бумагу, которую я написал, можно выбросить, она без печати...

— Бумагу можно, слово — нельзя... Я честный человек, дал слово — выполню, — сказал Коки.

— А я все равно документов, что они муж и жена, не дам! Понимаешь, не дам! Без этих документов они не имеют права жениться!

— Ничего, мы без всяких бумаг живем, детей рожаем, — усмехнулся Коки.

Поянго дрожал от негодования. Клавдия Прохоровна взяла его за руку.

— Спокойней, Поянго, не надо так, — сказала она мягко. — Гаоня, с тобой мы одни поговорим, ладно?

Девушка, спотыкаясь, прошла к угловым нарам, легла вниз лицом и заплакала.

— Разговаривайте, не разговаривайте, я ее отдам Токто, — бросил Коки вслед уходящим молодым людям.

— Фанзу твою сожгу, старый барсук! — заскрежетал зубами Поянго и хлопнул дверью.

— Поянго, я тебя еще раз прошу быть спокойней, — сказала Клавдия Прохоровна. — Когда ты злишься, он понимает, что ты слов подходящих не находить, и радуется своей победе. А ему не надо разрешать радоваться.

Клавдия Прохоровна говорила спокойно, но это видимое спокойствие давалось ей нелегко. У нее, как и Поянго, дрожали руки.

— Обидно, Школа-Учитель, очень обидно, — проговорил Поянго. — Ты здесь живешь уже лето и зиму, всех нас учишь новой жизни, новым законам. Люди-то понимают, много у нас хороших людей, а такие, как Коки, шаман, все стараются напротив делать. По-новому мы хотим жить, а Коки по старинке отдает дочь беззубому старику, потому что слово давал, шаманским ружьем охотился всю зиму. Это разве не обидно? А эту Гаоню в проруби утопить мало!..

— Ну, хватит, Поянго, мы с ней поговорим, всех комсомольцев созовем и поговорим.

Клавдию Прохоровну сильно встревожила судьба Гаони. Она не могла откладывать этот разговор до вечера. Через час в школу пришли комсомольцы, большинство из них не знало новости, встревожившей Клавдию Прохоровну и Поянго. Дянгамбо беззаботно шутил, подсмеиваясь над Тораки, он был сегодня особенно весел.

— Гаоня не явилась, — сказал Поянго. — Вы, ребята, сидите, мы со Школой-Учителем за ней сходим.

— Сама она придет, чего ходить? — ответил за всех Дянгамбо.

Клавдия Прохоровна и Поянго привели Гаоню. Увидев ее заплаканное лицо, красные глаза, Дянгамбо приподнялся. В голове пронеслась тревожная мысль. «Может быть, это из-за меня?»

— Товарищи, мы собрались сегодня для большого серьезного разговора, — начала Клавдия Прохоровна. Она говорила медленно, тщательно подбирая слова, взвешивая каждую мысль. — Разговор будет о нашем товарище, комсомолке Гаоне.

«Так и есть, о ней и обо мне разговор», — подумал Дянгамбо.

— Она выходит замуж за шамана.

Дянгамбо даже не заметил, как он вскочил на ноги, как подался вперед к Гаоне. Новость, сообщенная Клавдией Прохоровной, поразила его.

— Гаоня, зачем? — наконец промолвил он тихо. — Это правда, Гаоня?

Девушка плакала, захлебываясь слезами. Для нее на этом свете все было потеряно. Зачем ее привели в школу, зачем посадили впереди на виду у всех? Она и так уже опозорена отцом, зачем же еще позорить ее перед любимым человеком, перед друзьями? Свой позор Гаоня смоет своей смертью, сегодня ночью она бросится в прорубь, и никто никогда даже тела ее не разыщет.

— Хватит реветь! — вдруг закричал Поянго, стукнув кулаком по столу. Он опять сорвался, не выдержал. — Дрянь ты такая, от радости плачешь?! Ты скажи нам: сама выходишь или тебя отец заставляет?

Гаоня не поднимала головы.

— Что ты хорошего нашла в этом шамане? Он жестокий старик, жену убил, тебя тоже убьет!..

Дянгамбо, пошатываясь, точно пьяный, подошел к Гаоне, приподнял голову и повернул лицом к себе.

— Ты зачем обманывала! Зачем?

— Я не обманывала тебя, я люблю тебя! — вдруг закричала Гаоня, встав на ноги. — Я... не хочу шамана, я не хочу больше жить! Я с тобой сегодня прощалась!..

Девушка в изнеможении повалилась на стол. Клавдия Прохоровна подбежала к ней, обняла.

— Поянго, подай воду, — попросила она. Когда Гаоня, стуча зубами о край кружки, выпила воду, Клавдия Прохоровна заговорила: — Гаоня, милая девушка, тебе надо было давно так сказать нам. Мы же приходили к тебе, хотели помочь. Поянго места не находит, беспокоится о тебе. Мы не дадим тебя в обиду, слышишь, не дадим. Поянго, садись, успокойся. Зачем ты так кричишь на нее? Ты же давно сам понял, она не хочет за шамана выходить. Зачем её обижать, она и так измучилась...

Комсомольцы настороженно молчали. События развернулась так неожиданно для них, что они не могли опомниться. Многие растерялись, они никогда не слышали, чтобы дочь шла наперекор отцу, а здесь Гаоня, кажется, собирается не послушаться отца. Интересно, что же дальше

— Для меня все, что произошло с Гаоней, не ново, — продолжала Клавдия Прохоровна, по-прежнему обнимая Гаоню за плечи. — Всегда раньше женщины не имели своего мнения. Так было и у нас, у русских, при царской власти. Когда вы научитесь русскому языку, прочитаете сами книги великих писателей, много интересного о судьбе женщины узнаете. Много лет назад жил большой русский писатель Александр Николаевич Островский. Написал он пьесу «Гроза», где показывает судьбу одной молодой женщины, которая не борется за свою жизнь, не отстаивает свою любовь и кончает с собой — самоубийством. Так было раньше. А когда Октябрьская революция прогнала царя, люди изменились. Женщины стали жить свободно, сами решать свою судьбу. Советская власть уравняла в правах мужчин и женщин. Теперь отцы не могут дочерей бить, без согласия отдавать их замуж за нелюбимого человека.

— Почему тогда мужья бьют жен, отцы бьют дочерей? — спросил кто-то из сидящих сзади. — Коки побил Гаоню перед выездом на охоту.

— Поянго в нашем стойбище Советскую власть представляет, он должен с этим бороться. Мы, комсомольцы, ему обязаны помогать. А тех мужчин, которые бьют жен, будем под суд отдавать...

Гаоня успокоилась, перестала всхлипывать. Клавдия Прохоровна погладила ее по плечу и встала.

— Бороться с несправедливостью — это наш долг! Но сейчас мы собрались, чтобы помочь нашему товарищу. Надо подумать, что делать.

— Что делать? Пусть Гаоня не выходит замуж за шамана. Если будет отец бить, надо его под суд отдать, — предложил Тораки.

Клавдия Прохоровна молчала, она думала. Заговорил Поянго:

— Если бы он был один, мы с ним справились бы. Не забывайте, шаман не оставит ее в покое. Он не бьет, не шумит, но он жестокий человек, я убедился в этом. Надо Гаоню на время куда-то спрятать, нельзя ей в стойбище оставаться...

Клавдия Прохоровна хотела на время забрать к себе Гаоню, как это делала с Даоякой, но тут согласилась с Поянго.

«Да, Гаоню нельзя у себя оставить, шаман не даст ей житья».

— Правильно, надо ее на Амур увезти, — поддержал Поянго Тораки.

— К ее родственникам нельзя увозить — отец съездит, заберет!

— Гаоня, ты согласна уехать на время на Амур? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Уеду, Школа-Учитель, согласна, — с готовностью ответила Гаоня.

— Гаоня, ты будешь жить у моего дяди, я тебя сам отвезу, — сказал Дянгамбо.

Девушка слегка кивнула головой.

— Надо все в тайне держать, никто не должен никому ни слова передавать о нашем разговоре, — сурово сказал Поянго. — Если кто пронюхает о выезде Гаони, узнает, где она живет, тогда мы не комсомольцы, комсомольцы тайну не выдают. Гаоню увезут на Амур Дянгамбо и Тораки. Отец Гаони завтра собирается уехать на Амур пушнину сдавать, а вы послезавтра ночью выедете. Смотри, Гаоня, сама это не выдай, чтобы ни отец, ни мать не знали. Поняла?

Решение было принято. Молодежь стала прощаться с Гаоней. Клавдия Прохоровна обняла девушку, поцеловала.

— Не забывай нас, учение продолжай, жить учись у амурских комсомольцев, — напутствовала она. — Смелой надо быть.

Последним подошел Поянго.

— Прости, сестренка, сердцем за тебя болею, — сказал он дрогнувшим голосом. — Будь счастлива. Тайну свою не выдавай...

Два дня гостил Коки в амурском стойбище. Встретился он с друзьями, выпил с ними не одну бутылку водки. Коки мог пить день, два, мог пить и больше: теперь он имел такую возможность.

Впервые после революции советские купцы открыли свои лавки, назвав их мудреным словом — «интеграл». Сдавая пушнину, Коки приготовился спорить, отстаивать каждую шкурку. Он был уверен, что советский купец, хотя он и новый, но постарается во что бы то ни стало снизить сортность пушнины. А то какой же купец он! Нет, Коки не проведешь, за свою долгую жизнь он научился тоже кое-чему. Но к его удивлению, высокий синеглазый человек за прилавком молча принимал пушнину по завышенным ценам. Коки тоже молчал. Зачем спрашивать? Пусть считает на свою голову.

Коки получил много денег, он теперь мог купить все, что только пожелает. Прежде всего ему нужно ружье, и он купил себе новое ружье, потом набрал полную нарту боеприпасов, продуктов, материалу на халаты. Денег осталось еще и на водку.

— Впервые в жизни я купца обманул, — похвастался Коки в амурском стойбище. — Лишнего мне много дал.

Узнав в чем дело, друзья Коки засмеялись. Они-то и объяснили старому охотнику, что советские цепы на пушнину намного отличаются от цен прежних русских и китайских купцов. Коки слушал друзой, но внутренне не соглашался с ними, он был уверен, что советский купец все же ошибся, обсчитал самого себя.

Только на третьи сутки Коки отправился домой. Путь его лежал через широкое большое озеро Эморон. Отвердевший от морозов и ветра снег лежал на льду буграми. Облизанные ветрами, гладкие, как отполированный гранит, гребнями тянулись они по всему озеру. Глядя на них, Коки мог точно определить, какие из них в какое время появились на озере.

Нарта сползла на голубой гладкий лед с белыми прожилками трещин, забитых снегом. Двенадцать сильных откормленных собак бежали, будто не прикасаясь лапами к дороге. Легкий верховик дул в лицо, нес по льду крупинки слежавшегося снега. Коки смотрел, как извиваются по льду белые змейки поземки, и ему казалось, что это не лед, а небо, и по нему вьется дым из множества очагов.

Впервые за пять дней он вспомнил о доме. Ему представилось радостное лицо жены, как она восхищается красивым ситчиком, причмокивает губами при виде продуктов. А Гаоня грустно стоит в стороне, для нее нет радости, она не сошьет нового халата из материала, который везет ей отец, не будет вдоволь есть сахар, который лежит в небольшом мешочке: она уже чужая, для нее все нужное привезет муж — шаман Токто.

Коки тяжело вздохнул, прикрикнул на собак. Вожак упряжки оглянулся назад, будто сказал: «Сейчас, хозяин», — и весело устремился вперед, увлекая других. Коки отвернулся от дувшего в лицо ветра. Мысли опять вернулись к семье.

Было у Коки пятеро детей, из них два мальчика. Все умерли, осталась одна Гаоня. Почему так несправедлив Боа эндурини?! ⁴⁵ Разве нельзя было вместо Гаони оставить одного мальчика? Был бы сын, кормил бы отца с матерью мясом, рыбой, делился бы всем. Сын есть сын, он надежда отца и матери, кормилец при старости. А дочь? Что за толк ее растить? Вырастет, уйдет в другую семью и забудет мать и отца. Одна только радость, когда отдаешь ее замуж, можно вдоволь напиться водки, повеселиться.

«Водки много поставишь, Токто, все стойбище будет гулять на свадьбе моей дочери», — подумал Коки.

Вечером он подъезжал к стойбищу. Собаки почуяли дым фанз, запах жилья и с лаем рванулись вперед. Остановились они только возле фанз, когда Коки палкой с железным наконечником затормозил нарту.

Выбежала жена.

— Беда у нас, отец Гаони, дочь наша исчезла! — заплакала она, опускаясь в изнеможении на нарту.

— Куда денется, вернется, — ответил Коки, оттаивая в руке ледяные сосульки, висевшие на редкой бороденке. — Амбар открой, муку, крупы я привез.

— Амбар, амбар тебе... Дочь наша погубила себя!

— Чего там, отсиживается в чьей-нибудь фанзе...

— Нет ее в стойбище, говорю я, два дня как исчезла! Все фанзы прошла, нигде ее нет, никто ее не видел. Сердце мое беду чуяло, побежала в то утро я на прорубь, а она за ночь не замерзла...

— Что ты говоришь?! — взревел Коки. — Прорубь не замерзла за ночь?! Она в прорубь бросилась?

— Никто уже не берет воду теперь из этой проруби, выше прорубили другую лунку...

Жена плакала, уткнувшись в мешок с мукой. Коки растерянно топтался возле нее, потом решительно направился к амбару. За полчаса он перетаскал все мешки в амбар, сложил в кучу.

— Токто приходил? Знает? — спросил он, уже раздеваясь, дома.

— Он что-то знает, только молчит, духи новость ему сообщили.

— Позвать его надо, — Коки вытащил из-за пазухи бутылку спирту, развел, поставил подогреть на очаг. Как только подогрелась медная плошка, он налил спирт в маленькую, величиной с наперсток, фарфоровую чашечку и выпил. Посидел, подумал и выпил еще.

Коки только виду не подавал жене, на самом деле известие о смерти Гаони сильно встревожило его. Старик все же любил свою дочь, любил так, как можно любить вообще дочерей. Был бы у него сын, он привозил бы ему с охоты красивые луки, стрелы, лыжи, саночки, на коленях держал бы. Когда тому стало бы семь-восемь лет, он уже не расставался бы с ним, брал бы его с собой на охоту, на рыбалку. А дочь все с матерью да с матерью, игрушки ей не придумаешь, в тайге о ней хоть и вспомнишь, а вернешься с охоты, поцелуешь, и все. Но она была у него одна...

Коки еще выпил, водка огнем проползла по внутренностям, и он меньше стал чувствовать душевную боль. Мысли путались и вместе с тем где-то внутри вскипала злоба. Коки злился на медлительность жены, которая все еще не привела шамана. Будь она сейчас рядом, обязательно избил бы ее за то, что не уследила за дочерью. Потом он стал злиться на амурских друзей, если бы не они, Коки вернулся бы вовремя, и, возможно, Гаоня не посмела бы при нем топиться в проруби.

— Собачья дочь, неблагодарная тварь! — вдруг прошептал Коки. — Вырастил, кормил, одевал ее, а она вот как отблагодарила меня! Перед самой свадьбой утопилась, не могла обождать, не могла после свадьбы топиться!

Он захмелел. Когда в фанзу вошел шаман, Коки сошел с нар и, покачиваясь, направился к нему.

— Дочь утопилась, тори мне не надо! Не надо мне твоего ружья, я себе новое купил! Проходи, садись, выпьем, я спирту привез. Собачья дочь, утопилась, не дала мне на свадьбе напиться! Я бы с тебя много водки потребовал...

Токто молчал. Только выпив две чашечки спирту, он заговорил:

— Водки я не пожалею, разыщи дочь, сколько хочешь, столько получишь, десять дней можешь пьянствовать.

Коки недоуменно смотрел на собеседника, морщил лоб.

— Ты это зачем? — спросил он. — Смеешься! Костей ее даже не найдешь, чтобы схоронить, вместе со льдами она уплывет в море.

— Ты думаешь, дочь твоя правда утопилась?

— Куда она могла деться? В стойбище ее нет.

— В каждую фанзу заглядывал? У русской учительницы был?

— Жена была, — ответил Коки, потом вдруг закричал: — Чего ты сердце мое теребишь?! Говорят тебе, нет ее нигде!

— Знаю, что говорю, не кричи, — повысил голос Токто. — Скажи, если она пошла топиться в проруби, зачем взяла все свои вещи, даже ни одного халата, чулка не оставила?

Коки подумал, зачем-то оглядел угол, где спала Гаоня.

— Все собирают вещи, когда уходят в другой мир, — наконец, ответил он.

Токто выпил, поморщился, сплюнул на пол.

— Ладно, пусть по-твоему будет. Из проруби, в которой не замерзла вода в ночь, когда потерялась Гаоня, никто не берет воду. Только одна русская учительница. А почему берет? Может, она знает, что там никто и не топился?

Коки сколько ни морщил лоб, сколько ни думал, не мог найти достойного ответа.

— Дочь твоя, видно, жива, где-то спряталась.

— Чего же ты? Ты — шаман, узнавай, где она.

— Узнавал я, сэвэны сообщили, никто в проруби не топился, подо льдом нет мертвеца.

— Дочь моя жива?! — встрепенулась мать Гаони, сидевшая возле очага. — Скажи, правда, дочь моя жива?

— Жива! Русская учительница ее спрятала.

— Я была у ней, нет там Гаони.

— Русская учительница виновата! — сердито воскликнул Токто. — Если бы не она, Гаоня стала бы моей женой. Она одна виновата во всем, если даже умерла ваша дочь, она виновата в ее смерти. Как приехала эта белолицая, с волосами рыжей лисицы, так все стало изменяться в стойбище, всех парней и девушек она совратила!..

Токто захмелел, разошелся, кричал так, что слышно было за три дома.

— Ну, подожди, русская женщина! Ты сама убежишь из нашего стойбища! Я погублю твоего сына, погублю твою мать! Кости их у нас оставишь, сама еле ноги унесешь! Я тебе отомщу, женщина! Отомщу!..