Эморон-озеро

ГЛАВА III

Школа-фанза была построена, но стояла еще без окон, пола, перегородок. Не было и школьной мебели: парт, столов, стульев. Никто из эморонцев даже не представлял, как выглядит школьная парта, а не то, чтобы осмелился браться за их изготовление. Многие рыбаки были искуснейшими мастерами, они изумительно быстро и ловко вырезали из дерева различных зверьков, статуэтки, могли делать лодки, но парты...

После долгих раздумий Клавдия Прохоровна решила вместо парт готовить столы со скамейками. Но, чтобы Акиану с Коки приступили к их изготовлению, нужно было достать где-то доски, а доски в стойбище были такой же драгоценностью, как котлы и ружья.

Нужно было так или иначе ехать в русское село, привезти оттуда кирпичи, доски, стекла, известь. Она договорилась с Поянго о поездке на Амур, но день выезда каждый раз отодвигался — то неводники были заняты, то люди разъехались на рыбалку. Учительница вынуждена была ждать, и в эти дни она усиленно занималась изучением нанайского языка. Помощников у ней было хоть отбавляй, ей с охотой помогали все эморонцы, особенно дети и женщины, с которыми она уже крепко подружилась. Как-то ей полдня помогала Дарами затирать трещины на высохшей стене школы. Клавдия Прохоровна разговаривала с ней преимущественно на нанайском языке. Молодая учительница знала, как мал ее словарный запас, из целой задуманной фразы она могла произнести только несколько разобщенных слов. Дарами на лету улавливала мысли учительницы и досказывала за нее. Клавдия Прохоровна повторяла за ней по слогам, и записывала в своей заветной тетрадке, в которой каждый день появлялось несколько десятков новых слов. Нанайский язык восхитил ее своей напевностью и мягкостью, которая достигалась обилием гласных звуков. Ни в одном слове она не находила, чтобы два согласных звука стояли рядом. Только теперь поняла Клавдия Прохоровна, почему Поянго и Акиану не могли правильно выговорить те русские слова, в которых два согласных стояли рядом. «Хлеб» они произносили «хилеба», «стол» — как «иситол», «школа» — «исикола». Узнала она и о том, что в нанайском языке нет шипящих звуков.

Клавдия Прохоровна легко заучивала слова, частые беседы с Дарами и детьми закрепляли эти слова в памяти. Однажды во время такой беседы-урока по нанайскому языку обеспокоенная чем-то Дарами вдруг сказала:

— Ты, Школа-Учитель, помоги Акиану, у него сын родился, имя не могут ему подобрать.

— Маленький ребенок? — переспросила учительница. — Я в фанзе была, никакого ребенка там нет.

— Есть, есть! Ты в фанзе не увидишь. У Акиану две жены, молодая пять дней назад родила, живет в чоро, до рождения нового месяца там будет жить.

— Чоро?

— Да, чоро. Это юрта роженицы, она одна с ребенком там живет.

Клавдия Прохоровна глянула в окно — на улице шел дождь, шквальный ветер валил кусты.

— Холодно! Да разве сейчас холодно? Вот я рожала зимой, пурга была, чуть ледяной не сделалась. Китони, мой сын, родился тогда.

Клавдия Прохоровна вскочила, торопливо накинула на голову платок. «Вот безобразие! Ребенок может простудиться...»

— Нет, так плохо, Дарами! Нельзя женщине под дождем в чоро жить, плохой это закон, — сказала Клавдия Прохоровна.

В сопровождении Дарами она быстро шла по стойбищу, не обращая внимания на собак и проливной дождь.

Пока дошли до фанзы Акиану, промокли до последней нитки. Клавдия Прохоровна первой вбежала в фанзу без стука, который всегда приводил эморонцев в крайнее удивление. Акиану сидел на нарах и вязал сеть. Бодери готовила еду у очага. Дочь Нилэ сидела рядом с отцом на нарах, играла в акоан¹⁰.

Клавдия Прохоровна поздоровалась и подсела к Акиану.

— Вы же умный человек Акиану, — заговорила она. — Сейчас на улице дождь идет, холодный ветер дует. Ночью бывает страшно холодно, осень надвигается. Зачем же вы жену заставляете на улице жить?

Акиану, отложив работу, с недоумением смотрел то на учительницу, то на Дарами, потом заулыбался.

— Твоя, Школа-Учитель, новый человек, понимай нас нет, — убежденно сказал он. — Наша люди — все так делай.

В это время распахнулась дверь и показалась младшая жена Акиану Даояка, она на коромысле несла ведра

— Что ты делаешь?! — накинулась на нее Клавдия Прохоровна. — Пять дней только прошло после родов, зачем тяжесть носишь? потом она спохватилась и заговорила по-нанайски: — Плохо! Плохо ты делаешь, лежать надо, работать нельзя.

Даояка улыбнулась, показав ряд чистых крепких зубов.

— Надоело лежать, — сказала она. — Разве можно долго лежать.

— Где ребенок? Где чоро? — спросила учительница и тут же, не дождавшись ответа, повернулась к Акиану: — Надо сейчас же ребенка и Даояку перевести в фанзу, пусть живут в тепле. На улице ребенок может простудиться, может заболеть.

— Не говори так! — рассердился Акиану. — Грязной женщине и новорожденному нельзя в фанзе жить. Тьфу!

— Почему грязной?

— Ребенка родила, грязная стала! Тьфу!

— Ах, вот что! А эта грязная женщина вам воду носит, вы пьете эту воду, ничего? Она вам еду готовит, едите, ничего?

— Не говори так! — взвизгнул Акиану и встал на ноги. — В фанзу пустить не буду!

Клавдия Прохоровна никогда еще в жизни не сердилась так, как на этот раз, она не находила слов, чтобы защищать бедную женщину. Не помнила она, как все произошло.

— Хорошо, тогда я ее к себе заберу, — сказала она и, взяв за руку Даояку, вышла из фанзы. Когда пришли к чоро и Клавдия Прохоровна увидела в люльке скорчившегося от холода ребенка, она вся задрожала от негодования. Мальчик лежал на маленьком островке сухого места; кругом капала вода.

Клавдия Прохоровна бережно обхватила люльку с мальчиком, прикрыла полой пальто и торопливо зашагала домой. Дарами с Даоякой молча последовали за ней.

— Смотри, Мишенька, кто к нам в гости пришел, — встретила Наталья Васильевна Даояку с сыном.

— Не в гости, мама, надолго, — ответила Клавдия Прохоровна и коротко, сдерживая гнев, рассказала, в каких условиях жила роженица.

— Живи, милая, живи у нас, пока муж не сжалится, — сказала Наталья Васильевна.

Клавдия Прохоровна отошла в угол и задумалась, она сейчас только пришла в себя. Ее тревожила мысль, правильно ли она поступила, взяв роженицу к себе домой. Может быть, она нарушила какой-нибудь самый важный обычай народа? Что теперь будет? Ведь ей надо было сначала завоевать уважение эморонцев, а тут вот что случилось. Как отнесутся люди к ее поступку? Будут хвалить или осуждать?

Учительница подозвала к себе молчавших женщин и поделилась с ними своей тревогой. Выслушав ее, Дарами сказала:

— Не бойся. Тебе ничего не будет, ты Школа-Учитель, ты русская.

Не прошло и получаса, как открылась дверь и вошли Поянго и Акиану. Оба были хмуры и даже не поприветствовали хозяев фанзы.

— Школа-Учитель, ты зачем чужую жену забрала? — начал Поянго сердито.

Клавдия Прохоровна прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Как она ни была расстроена, но вопрос Поянго не мог не рассмешить ее.

— Я ее не забирала, — сдержанно ответила она. — Акиану сам отказался от нее и сына.

— Врешь! — вскипел Акиану.

— Я же просила тебя забрать ее в фанзу. Просила?

— В фанзу пускать не буду!

— Ну, вот, видишь, Поянго, он не хочет жену пускать в фанзу. А в чоро я не разрешаю жить.

Поянго шел к учительнице с твердым намерением отобрать Даояку с сыном и вернуть в чоро, но с первого же момента, увидев спокойную Клавдию Прохоровну и мирно спавшего на кровати малыша, он смягчился и теперь не знал, как продолжать разговор.

— Все женщины после родов в чоро живут, — сказал он, чтобы только не молчать.

— А с этого дня ни одна женщина не будет рожать в чоро, — строго проговорила Клавдия Прохоровна. — Вы, товарищ председатель, за этим будете следить. Скоро приедет сюда доктор, больницу откроет, и женщины будут у него рожать.

— Ты сказки не рассказывай! — закричал Акиану. — Жену мою отдай! — он подбежал к Даояке, взял ее за руку и потащил к дверям. У дверей его остановила Наталья Васильевна.

— А-я-я, пожилой уже человек ведь, — покачала она головой. — Зачем так делать? Будто нельзя уговориться. Скажи, где жену будешь держать, в фанзе или на улице?

— Фанза нельзя! Грязная женщина мне охоту портит! Лесной люди: соболи, белка, хорек меня близко пускать не будет, — ответил Акиану по-русски.

— Ну, тогда пусть она у нас останется. — Наталья Васильевна властно вырвала Даояку из рук мужа. Женщина заплакала и послушно пошла за ней.

— Собачья дочь, чтобы твоей ноги в моем доме не было! — закричал Акиану на жену.

— Живи с этими русскими женщинами, не буду я больше твоим мужем. Сына моего верни! А ты, Поянго, ты наш дянгиан¹¹, скажи этой русской, пусть она вернет мне выкуп за жену.

Дарами, молчавшая до этого момента, вдруг подошла к Акиану и заговорила громко, возбужденно:

— Как так можно, отец Нилэ? У тебя разве так много детей, что ты их начал бросать? Если Даояка уйдет от тебя, разве она вернет тебе сына? Нет! Ни одна женщина не отдаст сына!

— Чего ты голос на чужого мужчину подняла?! — закричал Акиану. — Иди своему мужу глаза царапай!

Дарами остановилась на полуслове. Ох, Дарами, что тебя натолкнуло на мысль отчитывать чужого мужчину старше твоего мужа? Какой позор!

Клавдия Прохоровна подошла к Дарами, приподняла ей голову.

— Молодец ты, Дарами! — сказала она. — Ничего, все хорошо. А ты, Акиану, не кричи здесь, ты можешь напутать наших малышей.

Клавдия Прохоровна говорила спокойно, вполголоса, глядя своими ясными глазами в глаза Акиану. Если бы она кричала, Акиану тоже кричал бы и облегчал тяжесть, налегавшую ему на душу. Пронизывающий взгляд голубых глаз, спокойный голос отрезвляюще подействовали на него.

— У тебя, Акиану, две жены. Советские законы воспрещают иметь двух жен. К тому же ты издеваешься над второй женой, заставляешь жить ее в холоде, под дождем. Надо отобрать у тебя Даояку совсем.

Акиану не мог не кричать. Крик подбадривал его, придавал силы.

— Тори¹² верни! Сына отдавай! — кричал он, чувствуя дрожь в коленях.

— Ничего не отдадим. Выкуп тоже не получишь. Женщина — человек, ее нельзя продавать и покупать, как ружье или котел.

У Поянго шла голова кругом. Оп слушал спор учительницы с Акиану и ничего не мог понять. «Советские законы — это самые справедливые законы законы простых людей, — думал он. — Почему они не разрешают простому человеку иметь две жены?»

— Тори отдавай! Сына отдавай! — продолжал кричать Акиану.

— Нет, ничего не отдадим, — стояла на своем Клавдия Прохоровна.

— Жену отдадим, не кричи, Акиану, — примирительно сказал Поянго. — Если жену заберем, то тори отдадим. Советские законы человека никогда не обижают.

— Нет, не прав ты, Поянго. Выкуп давать за жену советский закон воспрещает, — возразила учительница.

— Я тоже законы знаю! — вдруг вскипел Поянго. — Я белых, японцев бил. Советскую власть здесь устраивал! Законы тоже устанавливал!

Поянго, весь раскрасневшись, вышел из фанзы. Постояв в нерешительности, за ним последовал и Акиану. Клавдия Прохоровна устало опустилась на нары, обхватила руками голову. Заплакал младенец. Даояка начала качать люльку, бренча всеми побрякушками, развешанными на ней. Клавдия Прохоровна не слышала ничего, она с горячностью мысленно продолжала спор с Поянго и Акиану. Ей было тяжело, она никак не могла доказать упрямцам свою правоту.

«Как бы ты повел себя, Павлуша? — мысленно обратилась она к мужу, с которым всегда советовалась в тяжелые минуты. — Не так, наверно, как я, дура? Зачем мне надо было затевать спор о выкупе? Нападать начала сразу. Разве так можно? Павлушенька, глупо я поступила, да?»

Павел Беляев стоял в глазах Клавдии Прохоровны как живой. Вот так всякий раз, когда тяжело было молодой женщине, невероятным напряжением нервов она воспроизводила образ умершего мужа. Он появлялся перед ее глазами то в гимнастерке, перепоясанный ремнем, с тяжелым пистолетом на боку, то в промасленной куртке машиниста паровоза.

Павел Беляев работал в Приморье машинистом паровоза. В гражданскую войну партизанил, был комиссаром в отряде. В тайге встречался с орочами, удэгейцами, нанайцами, видел их быт, узнал обычаи, веру.

— Сметливые люди, гостеприимнейшие, — рассказывал он жене позже, вспоминая таежных друзей. — Надо их грамоте обучать, поднять культуру. Ох, какая это интересная и почетная работа! Я бы поехал к ним.

Но мечте Павла Беляева не суждено было сбыться. Сразу после рождения сына он тяжело заболел, вскрылись старые раны. Умирал при полном сознании.

— Эх, жалко. Жить хочется! — говорил он перед смертью. А в последние минуты жизни подозвал к себе жену и прошептал: — Человеком будь, Клава. Это главное в жизни... Сына вырасти... Человеком тоже сделай... Мечта моя...

Это были его последние слова. Молодая женщина знала, о чем мечтал ее муж, и тогда, у неостывшего тела, она поклялась выполнить его мечту.

Клавдия закрыла лицо руками и заплакала. Да, ее решение было опрометчивым, она ничего в жизни нанайцев не понимает, ей не надо было приезжать в Эморон. Она никогда не сможет осуществить мечту мужа.

Подошла Наталья Васильевна, нежно обняла дочь.

— Чего ты, а? — спросила она. — Амур из берегов выйдет, затопит нас. Ты же знаешь, я не умею плавать. Мишутка тоже не умеет. Утопишь нас.

— Тяжело мне, мама, — всхлипнула Клавдия Прохоровна.

— А-а, тяжело. А Даояке как? Легче? Ты же ее от мужа увела.

— Скажи ей, пусть уходит к мужу, я необдуманно поступила.

— Нет уж, дудки. Теперь ничего не выйдет, пусть бабенка у нас живет. А ты перестань хныкать, на тебя же смотрят.

Дарами подсела к учительнице и, обняв ее, тоже заплакала.

— Зря храбрилась я, на тебя надеялась, думала ты крепче мужчины, все тебя слушались, а ты оказалась тоже женщиной, плачешь, как мы...

Клавдия Прохоровна обняла Дарами.

— Ну, хватит слезы лить, — властно проговорила Наталья Васильевна. — А то и впрямь нас затопит.

— Погоди, мама, сейчас все пройдет...

Клавдия Прохоровна вышла на улицу, постояла под все еще непрекращавшимся дождем, умыла лицо и, успокоившись, вернулась в фанзу.

Дарами с Даоякой сидели на нарах возле люльки и о чем-то тихо переговаривались.

— Да, Даояка, мальчику все еще не дали имя? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Нету, нету, — подтвердила та.

— Назовем русским именем Павел. Согласна?

Даояка не знала, согласиться или отказаться. По устоявшемуся обычаю, имя ребенку дается в присутствии отца, всех детей, дедушек, бабушек. А теперь как ей быть? Положение-то ее какое-то неясное, то ли она жена, ушедшая от мужа, то ли выгнанная мужем — ничего не поймешь. Одно верно — она одинокая мать. Но как в таких случаях поступает женщина, сама присваивает имя ребенку или кто-то еще помогает?

— Хорошее имя, Даояка, — перебила Дарами размышления женщины, — я бы своему сыну такое имя обязательно дала.

— Моего мужа Павел звали, — сказала Клавдия Прохоровна. — Он умер.

— Умер? — встрепенулась Даояка. Не столько известие о смерти мужа учительницы испугало женщину, сколько мысль, что ее сын будет носить имя умершего человека. Ведь духи, унесшие этого человека, все еще витают где-то поблизости. Если они услышат знакомое имя, то сразу же налетят опять и унесут ее сына.

— А давно умер? — спросила Дарами, тоже встревоженная не меньше Даояки.

— Два года прошло.

Даояка с Дарами облегченно вздохнули... Два года — большой срок, за это время духи разлетелись далеко, забыли имя. Даояке очень хотелось, чтобы ее сына звали Павел, он первый в стойбище будет носить русское имя.

«Ничего, духи разлетелись, — мысленно успокаивала она себя. — Но как обойтись без отца?» Еще минуту она раздумывала и вдруг решительно сказала:

— Ладно, назовем моего сына Павел.

Незаметно приближалась осень. По утрам густой туман клубился над озером Эморон, окутывая прибрежную тайгу плотной пеленой. Сбиваясь в стаи, летали утки: квохта, шилохвость, чернь, стремительные глупые чирки. По вечерам, когда солнце опускалось за далекие горы, над озером и речкой поднималось густое облачко из белых мотыльков. Это был метляк, предвестник кеты. Мотыльки порхали над самой водой, чуть не прикасаясь нежными крылышками волны. Когда они летели все в одну сторону, то казалось, что началась пурга и ветер несет хлопья снега.

Клавдия Прохоровна любила стоять по вечерам на берегу речки, наблюдая за полетом этих нежных зеленоватых насекомых. Когда случайно сталкивались два метляка и падали в воду, она искренне жалела их. Однажды она увидела, как Китони сбивал этих беззащитных мотыльков веслом; размахнется и — раз! — будто мелкие дробинки застучат по лопасти весла и на воду сразу падают десятки мотыльков с распростертыми крылышками. Учительница подбежала к нему, отобрала весло.

— Зачем ты это делаешь? — спросила она строго.

Мальчик-горбун молчал. Клавдия Прохоровна не торопила его с ответом, ей самой нужно было время, чтобы успокоиться. Оба молчали несколько минут.

— Ты ведь хороший мальчик, — заговорила Клавдия Прохоровна. — Разве тебе не жалко их? Они сейчас только родились, как только солнце стало садиться за гору, они и родились.

Китони с недоверием посмотрел на учительницу.

— А ты видела, как они родились? — спросил он.

— Нет, не видела. Но знаю. Эти метлячки живут одну ночь. Вечером родятся — утром помирают. Мне их очень жалко. Так мало они живут, что даже не видят как следует солнца. Утром оно выглянет из-за сопок, а их уже не будет в живых.

Китони не поверил учительнице. Она только раззадорила его, и ему захотелось самому посмотреть, как рождаются метлячки, как они будут умирать с восходом солнца. Одно насекомое село на руки Китони, он осторожно поднес его к глазам и долго рассматривал, будто впервые его увидел.

— Школа-Учитель, смотри, у него в желудке трава, видишь, зеленая, — сказал он тихо. — Он, наверно, как родился, так сразу и наелся.

Клавдия Прохоровна сама не знала, отчего у метлячков зеленое брюшко. Она рассмеялась:

— Не знаю, Китони.

— Как — не знаешь? — удивился мальчик. — Знаешь, как они родятся, как умирают, а не знаешь, что они едят. Я знаю, как родятся лягушки, рыбы, птицы, знаю, что они едят. У меня летом коршун был, улетел, сейчас редко в гости прилетает. А птицы, бурундуки, зайчата у меня всегда бывают. Я их очень люблю. Они такие забавные, меня даже узнают.

— Ты, Китони, хороший мальчик. Надо любить птиц, зверей, деревья. Надо все любить, все знать.

— Школа-Учитель, я все-все люблю, я все-все хочу знать! — с трепетом в голосе возбужденно ответил Китони. — Я не без дела убивал этих мотыльков. Скажи, Школа-Учитель, этих бабочек рыба ест?

— Не знаю, — честно призналась Клавдия Прохоровна.

— Я тоже не знаю, — продолжал Китони. — Смотри, Школа-Учитель, видишь, здесь вода обратно течет, а вон там дальше к середине реки тянет. Видишь, да? Теперь смотри, — Китони нашел палку, обломил и бросил на воду. Палку понесло течением вниз по реке. Китони взял за руку учительницу и потянул ее за собой по берегу, не отводя глаз от палки. Через несколько десятков шагов палку течением вынесло ближе к берегу и понесло обратно к тому месту, откуда Китони бросил ее на воду.

— Видишь, видишь! — торжествовал Китони. — Палка никуда не уходит, она здесь все время будет кружиться. Я вчера здесь свалил много мотыльков, утром пришел, а их уже нет. Куда ушли? Наверно, рыба съела. Здесь Тэхэ и Кирба утром ловили рыбу, много поймали. Я думал сегодня много мотыльков здесь посшибать, а утром раньше Тэхэ прийти рыбачить. Если рыбы много будет, как вчера, то, выходит, она собирается здесь, чтобы есть мотыльков. Я хотел это проверить.

Клавдия Прохоровна с интересом слушала мальчика. «Молодец, какой умница, — думала она. — Получит он образование, разовьется еще больше его любовь к природе, тогда он может стать ученым-естественником. Может, из него второй Дарвин выйдет».

— Умница ты, Китони, похвалила она. — Скоро ты в школу будешь ходить, я тебя буду учить читать и писать, много книг прочтешь. Все узнаешь. Ох, как много нового узнаешь!

— Школа-Учитель, а узнаю я, может человек летать или нет?

— Узнаешь, Китони, все узнаешь. Человек давно уже летает, люди самолет сделали, так называется летающая машина.

Китони задохнулся от волнения и долго не мог выговорить слова.

— А как летает на двух крыльях? Машет крыльями, да? — наконец спросил он.

— Да, самолет имеет два крыла, даже есть четырех-крылые. Только крылья эти не машут, они раскрыты, как у орла, когда он парит в воздухе. Самолет летает с помощью мотора.

— Мне бы хоть раз подняться выше самого высокого дерева, — грустно проговорил мальчик-горбун и замолчал, вспоминая тяжелый случай из своей жизни.

С малых лет любил Китони всех птиц. Не было такой весны и лета, чтобы у него не жили коршунята, чайки, воробьи и синички. Как только птенцы набирались сил, отпускал их на волю. Были у него различные утки, цапли. Держал он даже орлят. Отпустив их, он скучал по ним, но приходило следующее лето, и он опять вскармливал других птенцов. Целыми днями он удил рыбу, ловил букашек, копал червей, чтобы накормить своих многочисленных иждивенцев. Когда птенцы, пробуя крылья, с разлету падали на песок, Китони чувствовал такую боль, будто только что сам свалился с высоты на твердую землю. Он брал птенца на руки, гладил, и, когда чувствовал учащенное биение сердечка, слезы невольно набегали на его глаза. Но зато как он радовался, когда выращенная им птица свободно поднималась в воздух! Он махал ей руками, прыгал от радости, чувствовал, что вот-вот сам тоже поднимется в воздух. С малых лет Китони мечтал о полете. Может быть, поэтому он так полюбил птиц и насекомых, которые могли летать. Он часами следил, как орел или коршун парят в воздухе. Мог сотни метров бежать за стрекозой, наблюдая за ее полетом.

— Я тоже полечу! Полечу! Меня зовут Китони — стрекоза, — шептал он, кусая губы.

Лет пять назад отец Китони Наполка Киле подстрелил большого орла. Китони выклянчил у отца крылья орла, раскрыл их во весь размах с помощью палок и несколько раз прыгал с ними с крыши фанзы.

Его друзья Тэхэ и Кирба тоже прыгали с фанзы и заявили в один голос, что крылья держат хорошо, что, если с большой высоты прыгнуть, сжаться в комок, то, пожалуй, можно парить в воздухе. Каждому мальчику хотелось первым спрыгнуть с высокого тальника, но крылья были собственностью Китони, и ему с завистью уступили первенство.

Китони взобрался на самую верхушку дерева, оглядел стойбище, окрестности, и у него дух захватило при мысли, что он сейчас будет парить над фанзами, над рекой, озером. Радостно вскрикнув, он прыгнул вниз. Но когда он размахнул крылья, правое крыло зацепилось за ветку, и Китони мешком свалился на землю и больно ударился о коряжину. После этого он тяжело заболел и в течение двух лет лежал без движения. На спине у Китони вырастал горб. Глядя зимой на реку, на вздыбленные торосы, Китони с тоской сравнивал их со своим горбом. Но льды с наступлением весны растают и уплывут в Амур, а наступит ли такая весна, которая смогла бы растопить его горб, распрямить его спину?

— Ну, о чем задумался? — спросила Клавдия Прохоровна. — Вырастешь — полетишь на самолете.

Китони молчал. Живой огонек, трепетавший в его глазах, погас бесследно, и он с безразличием следил теперь за полетом целого облака метлячков. Спина уже два года не болит, Китони бегает, прыгает, купается, рыбу ловит, птиц бьет не хуже своих товарищей. Друзья его Тэхэ и Кирба делают вид, что не замечают горба, но сам Китони никогда не забывает о нем. Он знает, что многие исподтишка посмеиваются над ним. Последнее время взрослые охотники будто забыли его настоящее имя и все зовут его Букучи — Горбун. Новое прозвище оскорбляло мальчика, и он долго не находил покоя, когда слышал слово горбун. Тяжелые воспоминания разбередили свежую рану в его душе.

— Почему молчишь, Китони? — спросила опять Клавдия Прохоровна.

Мальчик не отвечал.

Вечерние сумерки сгущались. На окраине, где-то около фанзы Акиану, завыла собака, ее поддержала другая, и вой собак волной прокатился из одного конца стойбища в другой. Через минуту выли все собаки. Выли долго, будто выполняли какую-то обязанность. Клавдия Прохоровна даже не взглянула на часы, она уже знала время — вечерний вой собак начинается ровно в десять часов.

— Ну, Китони, пора идти спать, — сказала она и погладила жесткие волосы мальчика. — О мотыльках думаешь?

Китони по-прежнему молчал и медленно шагал впереди Клавдии Прохоровны.

— Думаешь? Ну, думай. Я тоже думаю, как съездить на Амур за досками и кирпичом. Время идет...

Прошло с неделю, как поссорились Клавдия Прохоровна с Поянго и Акиану из-за Даояки. За это время Поянго ни разу не зашел к учительнице, нарочно избегал встреч с нею. А когда она после долгих поисков находила его и требовала лодку, людей для поездки за кирпичами и досками, Поянго отмахивался, говорил о своей занятости и спешил удалиться от нее. После нескольких таких разговоров Клавдия Прохоровна поняла, что Поянго просто хочет отомстить ей за свое маленькое поражение.

— Школа-Учитель, когда поедешь в русское село, возьми нас с собой, меня, Тэхэ, Кирбу, — сказал Китони после долгого молчания и, словно испугавшись, что учительница откажет, поспешно добавил: — Мы сильные, целый день можем грести.

«Как это мне не пришло раньше в голову, — подумала Клавдия Прохоровна. — Конечно, надо собрать подростков и юношей, взять лодку и поехать завтра же».

— Возьму, возьму, — сказала она вслух. — Собери завтра друзей, взрослым, кто свободен, скажи. Все поедем на большой лодке.

Назавтра утром в стойбище поднялся переполох. Поднял его шаман Токто. Он жил на самом конце стойбища, в пятидесяти шагах от фанзы Акиану в кустах тальника. В это утро, после удачной рыбной ловли, шаман развешивал сушить сети, когда его внимание привлекла проплывшая мимо его фанзы лодка. За веслами сидели молодые охотники Тораки Бельды, Дянгамбо Киле и еще четверо юношей. Правили лодкой сразу двое — Кирба и Тэхэ. Чуть впереди их на перекладине сидели русская учительница и Китони. Все оживленно переговаривались, весело смеялись. Эхо разносило их смех далеко по тайге.

Шаман следил за лодкой, пока она не скрылась за поворотом, и побежал к Акиану.

— Ты знаешь, куда поехала эта русская женщина, — спросил он у Акиану, встретив его возле фанзы.

— Не знаю, — сердито ответил рыбак. — Я ее видеть даже не хочу больше. Всю жизнь мою она погубила, сына отобрала.

— Она не только у тебя сына отобрала, она украла всех юношей и подростков стойбища и повезла к русским. Я сам своими глазами видел! Она их к русским насовсем повезла! Как только родители не заметили этого?

— Может, моего сына тоже она увезла?! — вскрикнул Акиану.

— Не видел, может, он на дне лодки лежит в люльке.

Акиану, оставив на земле веревки, которые вил, побежал по стойбищу. За ним затрусил шаман. Они бежали по стойбищу и кричали:

— Детей ваших русская женщина к своим насовсем увезла! Чего вы сидите? Догонять надо их!

Вскоре возле фанзы Поянго собрались рыбаки, их испуганные жены, дети.

— Мы откуда знали? — оправдывался Наполка. — Разрешили ехать, думали, вернутся.

— Даже на три дня продуктами запасли, — прохрипела Дарами,

— Надо всем на большую лодку сесть и догонять, говорил шаман. — Они далеко не уедут.

Мужчины во главе с Поянго побежали на берег, столкнули самый большой неводник и начали рассаживаться. В это время прибежал Акиану из школы.

— Моего сына она оставила! — радостно сообщил он.

— Радуйся! Твой сын здесь, а их дети скоро в руках русских будут, — злобно проговорил шаман. — Потом их в город отправят, они больше никогда не вернутся домой.

— Садитесь, поехали! — торопил всех Наполка, принимая от женщин узелочки со съестными запасами.

— Обожди! Замолчи! — кричал Поянго, стараясь перекричать всех. — Скажи, отец Нилэ, сын и мать учительницы дома?

Акиану не успел ответить. Кто-то его подтолкнул к лодке, он, споткнувшись о шест, упал в воду. Его затащили в лодку и усадили впереди гребцов. Акиану снял мокрый халат и стал выжимать воду.

— Отец Нилэ, мать и сын учительницы дома? — переспросил Поянго.

— Дома! Дома! Куда им деться? — сердито ответил Акиану.

Все сразу притихли, глядя на Акиану, весла, занесенные назад для гребка, застыли в воздухе.

— Как так? Почему она не забрала их с собой? — спросил Наполка.

— Если она убегает, то должна была сына и мать забрать с собой, — сказал кто-то.

— Школа-Учитель не убегает, поехала, наверно, за досками и русскими камнями, из которых очаг кладут, — сказал Поянго. — Она давно уже просила у меня лодку и людей.

— Чего вы остановились, догоняйте! — кричал с берега шаман.

Мужчины сидели, потупив глаза, и молчали.

— Ладно, собрались ехать — надо ехать, — сказал Поянго. — Только на всякий случай возьмем и мы еды на три дня.