Эморон-озеро

ГЛАВА VIII

Вся тяжелая домашняя работа лежала на плечах Даояки. Хотя в семье была вторая женщина, которая тоже обязана работать, она не роптала, не сердилась на Бодери.

Даояка — младшая жена, она должна выполнять всю домашнюю работу — эту заповедь она запомнила на всю жизнь. Даояка была немногословная, робкая женщина, она боялась своего мужа, боялась всех горластых женщин. В первые дни замужества она боялась и старшей жены мужа. Бодери была тоже молчаливая, сердитая и как-то искоса поглядывала на Даояку, но ни разу не ударила, хотя она, как старшая, могла бы не только ругать, но и бить.

Так прошел год. У Даояки родилась дочь. Только после рождения дочери она узнала по-настоящему Бодери. Как она сразу привязалась к малютке! Она не давала девочке даже заплакать, тотчас брала ее на руки, спала с ней рядом и, если бы только было у нее молоко в груди, то, пожалуй, не стала бы по ночам будить Даояку.

Нанай не знали, что такое пеленки. Под ребенка они подкладывали мягкие, как вата, и душистые, как цветущий багульник, стружки из ветвей черемухи — саори. Бодери каждый день настругивала белые охапки этих стружек. Даояка вскоре привыкла к Бодери, перестала ее бояться. Они подружились, жили, как живут две родные сестры, без ссор, без домашних склок.

Восемь лет, как они живут вместе. Нилэ подросла, стала уже совсем большая. Она зовет и Бодери, и Даояку мамой, правда, обращаясь к Бодери, она к слову «мама» прибавляет «старшая».

После Нилэ Даояка рожала еще дважды, но дети умерли, прожив совсем немного. Тяжело было Даояке закапывать в землю детей, но еще тяжелее переживала их смерть Бодери. После похорон она подолгу еще ходила плакать над могильными холмиками. За родственное отношение к себе, за любовь к ее детям Даояка полюбила Бодери. Она никогда не звала ее по имени, а обращалась к ней со словом «эгэ» — сестра. Даояка никогда не позволяла ей носить воду, рубить дрова и ездить за дровами. Бодери только варила еду, ухаживала за детьми, штопала их одежонку, шила новые вещи для всей семьи.

Когда Акиану выехал на кетовую путину, Даояка рыбачила вместе с мужем, целыми днями сидела на веслах. Маленький Павлик мирно спал в своей люльке на носу лодки. Бодери и Нилэ находились в хомаране, готовили еду, юколу на зиму. Только в первые утренние заезды Бодери иногда садилась в лодку, но как только попадалось с десяток кетин, она оставалась на стане, чтобы обработать их. Акиану тоже знал о дружбе своих жен, знал, что молодая, сильная Даояка жалеет старшую Бодери. Если жалеет, значит, так ей нравится. Пусть жалеет. А для Акиану все равно; лишь бы тепло было в фанзе, была бы готова еда, когда захочется есть, были целы обувь и одежда. Остальное его не интересует, его дело добывать еду для всей семьи, с чем он пока, кажется, неплохо справляется. Летом он заготовил рыбий жир, а осенью наловил кеты. На зиму хватит еды.

Теперь он собирается податься в тайгу за зверем. В амбаре, в отдельном углу, лежат его боеприпасы, ружье и целая груда самострелов. Если завтра встанет Амур и выпадет снег, то он даже завтра может уйти в тайгу; все у него готово, даже к нарте уже прикреплено правило. Только жены могут задержать Акиану, очень уж медленно готовят они его снаряжение. Три пары обуви из рыбьей кожи они тачают чуть ли не полмесяца. Кроме того, ему надо новое суконное тэтуэ²⁷. Когда они со всем этим справятся, даже сэвэны шамана, наверно, не знают.

Но Акиану не торопил жен: до ледостава еще ждать чуть ли не месяц. Успеют, сошьют.

Сам Акиану умирал от безделья. Хорошо еще, что Школа-Учитель находит им дело. Четыре дня все мужчины стойбища строили фанзу под баню. Когда дошло до обмазки стен глиной, они воспротивились. Виданное ли дело, чтобы мужчины мазали стены, издревле эта работа считается женской, пусть женщины и займутся своим делом. Но Школа-Учитель не осталась в долгу.

— Не прошло недели, как вы говорили, будто все женщины заняты и грамоте обучаться не могут, — сказала она. — Почему сегодня они вдруг стали свободными?

Эморонцы молчали, им нечего было ответить. Акиану смешно вспомнить, как Коки опустил голову под взглядом Школы-Учителя, а Наполка пытался спрятаться за спину Дянгамбо. Только он, Акиану, нашелся что ответить.

— Три дня назад еще заняты были, теперь немного освободились, — сказал он.

— Обманываешь, Акиану, — ответила Школа-Учитель. — Женщины всегда заняты, я знаю, но они обучаться грамоте могли бы, если бы вы им разрешили. Сегодня вы попались, не хотите женское дело делать, поэтому разрешаете им из дому выходить.

Акиану вынужден был промолчать. Что может ответить честный человек, если другой заглянул ему в душу, разузнал все тайны и высказал их вслух?

— Что за женщина эта Школа-Учитель, не понимаю, — говорил Коки, когда расходились. — Все твои мысли она знает. Пожалуй, лучше некоторых предсказателей знает.

Акиану тоже так думал. Но лучше бы Школе-Учителю не распространять то, что она узнала. Если ты разузнал чужие мысли, храни их у себя, как свои собственные.

Однако дома, встретив возле фанзы Даояку, рубившую дрова, Акиану вдруг понял, что зря сердился на Школу-Учителя. Какая же это тайна, если действительно все женщины по горло заняты домашней работой и мужчинам не хочется их отпускать в школу по вечерам? Им хочется наедине с женой посидеть в теплой фанзе у горячего очага, покурить трубку. Скоро они все расстанутся с теплыми фанзами, с женами, с детьми и сколько раз будут вспоминать их в тайге. Порвет охотник одежду, начнет вечером зашивать дыру и вспомнит быстрые ловкие руки жены. А когда залезет в холодный спальный мешок, опять вспомнит теплое тело жены.

«Почему бы нам с женами не ходить на занятия? — вдруг подумал Акиану. — Все равно вместе находились бы в школе, вместе приходили домой». Эта мысль долго не давала ему покоя. «Даояка молодая, сообразительная, все может быстро запомнить, — думал он. — Быстро она научилась по-русски стирать, грязную одежду варить, стала постель белым материалом застилать, а когда наденет русское платье, даже не узнать ее. Да. Неплохо, если б она сейчас стала учиться грамоте. Правда, грамота не очень-то нужна женщине, но раз Советская власть говорит надо учиться, значит, надо учиться. Грамота людей плохими не сделает, шаман зря, сгоряча, сказал, будто она людей испортит».

Акиану закурил трубку и лег на нары. Когда вошла в фанзу Даояка с охапкой дров, он сказал:

— Ты иди, все женщины уже начали стены новой фанзы мазать.

Акиану придерживался принятого женами согласия, посылал на тяжелую работу молодую жену. Пообедав, уснул. Проснулся он от громкого плача маленького сына. Павлик кричал во все горло, захлебывался слюной и слезами, кашлял и опять продолжал кричать. Нилэ со слезами на глазах качала люльку так, что побрякушки — медвежий зуб, кабаний клык, висевшие по бокам люльки, тарахтели на всю фанзу.

— Чего он кричит, может, кушать просит? — спросил Акиану.

— Не знаю, мама давно ушла, старшая мама собак кормит, — ответила Нилэ.

— Нашла время собак кормить, — ворчал Акиану. — Тут ребенок задыхается, плачет, а она собак кормит. Иди за матерью, пусть придет покормить Павлика.

Когда Нилэ вышла из фанзы, Акиану развязал руки сыну, распеленал. Стружки под ребенком были обмараны.

— Ну, конечно, какой же охотник станет в такой каше плавать. Правильно делаешь, надо на весь свет кричать, сынок!

Акиану достал новые стружки и положил под сына. Павлик замолчал и заулыбался.

— Охотник охотнику всегда поможет, сын, — говорил Акиану. — Ты вырастешь, тоже всем охотникам помогай.

Вернулась Нилэ. Она виновато смотрела на отца.

— Мама говорит, как же она придет, когда все работают. Что скажут другие женщины, если она уйдет. Она еще сказала, чтобы старшая мама накормила Павлика ухой.

— Тьфу ты! — рассердился Акиану. — У других женщин дети, которых уже замуж можно отдавать или женить пора. Тоже, сравнила!

Акиану еще раз плюнул на пол и успокоился.

— Ладно, пусть работает, — сказал он уже спокойно. — Павлик кушать не хочет, он в беду попал, но другой охотник ему помог.

Нилэ удивленно взглянула на отца, потом на стружки и недоверчиво спросила:

— Ты, папа, сам сменил, да?

— Что же тут такого? Конечно, сам.

— Ты же раньше на руки не брал Павлика, только целовал.

— А теперь держал, потому что он подрос.

Нилэ усмехнулась, взобралась на нары, подвинула к себе столик на низких ножках, на котором ест глава семьи, и стала готовить уроки. Акиану со своего места долго следил, как дочь выводит буквы в тетради, потом пододвинулся к ней.

— Какую букву запоминаешь? — спросил он. Нилэ показала тетрадь.

— Эту, «ры». Мы сегодня целый день вспоминали, какое слово с буквы «ры» начинается. Даже Китони и тот не вспомнил ни одного слова.

— Э-э-э, мы впереди вас идем, — улыбнулся Акиану, — Мы давно «ры» прошли. Много в нанайском языке слов с буквы «ры». Бурпури²⁸, Хораори²⁹, Улбусиури³⁰...

— Совсем не так. Надо, чтобы слово начиналось с буквы «ры».

— Думать не хочу, зачем мне здесь думать? Надо ум сохранять, чтобы в тайге думать. Там много надо думать, хитрость зверей надо отгадывать.

Акиану завернул крошеный табак в листовой, вставил в трубку, Нилэ принесла из очага уголек.

— Скажи, Нилэ, что Школа-Учитель говорит тебе? — спросил Акиану, когда раскурил трубку. — Зачем тебе знать грамоту?

— Чтобы писать, читать.

— А зачем писать, читать?

— Как зачем? Надо. Школа-Учитель говорит — надо учиться. Она ругает Тэхэ и Кирбу, когда они дома не пишут в тетради то, что она наказывает писать.

— Тэхэ, Кирбе надо учиться, они мужчины, им может пригодиться. А тебе зачем грамота? Вырастешь, выйдешь замуж, будешь домашнюю работу выполнять.

Нилэ молчала, она не знала, что ответить отцу. Школа-Учитель ничего еще не говорила, зачем девочкам учиться. Акиану тоже молчал. Он уже не обращал внимания на дочь, он спрашивал у самого себя. Ответить на этот вопрос сам Акиану тоже не мог.

Вечером он сидел в школе и старательно выводил карандашом буквы. Стоило Акиану взять в руки карандаш, как он тут же чувствовал мелкую дрожь в пальцах, будто не палочку, а берданку держит и перед ним не белая бумага, а вздыбленный ревущий медведь. Из-за этой дрожи буквы у него расползались во все стороны, там, где должны стоять прямые палочки, стоят кривульки, точь-в-точь как уродливый стланик на вершине высокой сопки.

Акиану смотрит на Дянгамбо, тот пишет чернилами, и на конце его палочки железный наконечник. Как только он этим наконечником пользуется, Акиану не может понять. Брал он его как-то в руки, начал по бумаге водить, сперва дыр наделал, потом разрезал лист, будто ножом. А вдобавок так испачкал тетрадь, что стыдно было показать людям. После этого Акиану больше никогда не брал в руки палочку с железным наконечником. Когда Дянгамбо, шутя, предлагал ему ручку, Акиану отмахивался.

— Пиши сам, я железом пользуюсь только на охоте, когда на медведя хожу, — говорил он, усмехаясь, имея в виду свою гиду³¹.

Занятие проходило почему-то шумно. Особенно громко разговаривал старик Коки, сидевший за спиной Акиану.

«Надоело охотникам, наверно, учиться, — подумал Акиану. — Скоро в тайгу идти, у всех мысли только об охоте».

Он вспомнил первые дни занятий. Тогда все охотники с разинутыми ртами смотрели то на Школу-Учителя, то на черную доску, на которой она выводила буквы белым, как сахар, камнем, оставлявшим за собой след. Всем было интересно.

Первый раз в жизни Акиану держал бумагу с иероглифами лет пятнадцать назад. Сдал он как-то зимой пушнину китайскому купцу, но у того не хватило товаров, чтобы оплатить всю пушнину охотника. Узнав о намерении Акиану летом поехать в Китай, купец написал бумагу, приложил к ней печать и сказал, что по этой бумажке Акиану получит в Китае два мешка чумизы, мешок муки, две банки водки, кроме этого денег, чтобы повеселиться в китайском городе.

Акиану верил купцу, но на всякий случай все же завязал в тряпочку две чумизинки, маленький кусочек лепешки, два стеклышка. Летом, когда он явился в китайский город Сан-Син, купец прочитал написанную им же бумагу и выплатил Акиану все, что обещал зимой. Вот тогда и поверил Акиану в силу письма, но долго не мог постичь, как китаец мог записать все свои слова на бумаге. Оказывается, это совсем не трудное дело. Ох, какая умная Школа-Учитель, как она хорошо все объясняет!

Он не сводил глаз с учительницы. «Вот оно в чем дело! Как это я раньше не мог понять? Правильно, все слова состоят из различных звуков, эти звуки обозначаются знаками. Ай, как все просто!» Акиану сравнивал слова со стаей гусей. Вся стая — это одно целое слово. Так же, как стая состоит из отдельных гусей, так и слово состоит из отдельных букв. Акиану не раз сбивал гусей, даже, случалось, вожаков, от этого стая только уменьшалась, но никогда не рассыпалась. Но что выйдет, если из слова выкинуть одну букву? Вот слово «апун». Выкинуть вторую букву, получится «аул». «Ээ, такого слова в нанайском языке нет», — усмехнулся Акиану самому себе. Потом он выкинул первую букву, получилось новое слово «пун»³². «Ай, получилось новое слово! Новая стая получилась!»

Он размышлял и радовался про себя, боясь даже шелохнуться. Без движения, будто при выжидании зверя, сидел в первые дни и Коки, а сегодня его будто подменили. Несколько раз Школа-Учитель просила его не разговаривать, не смеяться, но Коки не обращал на это внимания.

— Отец Гаони,— наконец обратилась к нему Клавдия Прохоровна. — Ты сегодня совсем не слушаешь меня. Давай так договоримся, я кончу объяснять, тогда ты начнешь рассказывать, а мы все будем слушать.

Коки встал, надел шапку и вышел из-за стола.

— Хватит грамоте обучаться, она мне не нужна, — сказал он. — В тайгу надо идти, охотиться надо учиться.

— Ты же говорил, после ледостава поедешь.

— Передумал я. Пока не замерзло, надо по воде ехать.

Коки вышел. За ним стали подниматься и другие. Осталась одна молодежь. Акиану оказался среди них, как гусь среди уток.

— Надо собираться, нехорошо от людей отставать, — сказал он виновато. — Хотел до конца учиться, но, видно, бросить придется. Даояку думал привести. Ладно, сама придет.

— Ты же не скоро поедешь, Акиану, — сказала Клавдия Прохоровна. — Дней шесть, наверно, будешь здесь? Мог бы по вечерам приходить.

— Не знаю, если люди будут приходить, я тоже буду приходить.

Акиану вышел на улицу и, не оглядываясь, зашагал домой.

По подсчетам стариков и старух, Поянго живет на свете лет двадцать пять или двадцать семь. Точнее сказать не могут. Памятен год его рождения обилием осенней кеты. В Амуре стояла малая вода, и кета поднималась по фарватеру так густо, что ее ловили чуть ли не голыми руками.

«Кто родится в год изобилия кеты, тот будет всю жизнь счастливым человеком», — говорили нанай.

Поянго, если придерживаться этого изречения, должен быть счастливым. Но счастья он еще не видел и какое оно, это счастье, не имел представления.

Ему было десять лет, когда умер отец. Мать вышла вторично замуж. Прошло пять лет, отчима задавил в тайге медведь. В пятнадцать лет Поянго стал кормильцем матери. Правда, его всячески поддерживали родственники отца, брали с собой на рыбалку, на охоту, учили. Со всеми наравне Поянго ездил по многочисленным притокам Амура, бродил по тайге. Добывал он рыбы, зверя иногда больше других, иногда меньше.

Когда он возмужал, из сухощавого юноши превратился в сильного парня, мать начала настаивать на его женитьбе. Поянго и сам не прочь был жениться, хорошенькие девушки из других родов были в стойбище, и родители с большой охотой отдали бы их, но у него не было ни слитков серебра, ни ружей, ни котлов, ни дорогих китайских шелков и сукон на тори — выкуп. Матери хотелось иметь внуков и, отчаявшись, она посоветовала сыну уйти в семью невесты, как поступали некоторые бедные охотники. Но Поянго знал, в каком положении находятся женившиеся таким путем парни. Такой человек, женившись, может жить с женой, плодить детей, но он никогда не будет хозяином в своем доме. Он пришел в семью сам, не заплатил тори за жену, и он вынужден оставаться в доме работником. Отец жены может в любое время выгнать его и отдать дочь за другого охотника, если тот заплатит тори.

Поянго не принял совета матери, он предложил ей другой выход. Если мать хочет видеть сына женатым, пусть начинает сейчас же откладывать кое-какие излишки продуктов, одежды, может быть, таким путем через несколько лет накопится богатство, которое можно будет обменять на вещи, необходимые для тори. Мать согласилась. Но вскоре он не рад стал своей выдумке, постоянно ощущая голод.

Несколько месяцев он терпел, а потом заявил матери, что он не хочет иметь жену за счет постоянного недоедания, лучше он будет жить без жены, чем ходить всегда голодным и раздетым. Мать поворчала день, второй и махнула рукой. Так и остался он холостяком. А через год наступили такие времена, что пришлось позабыть о женитьбе: на Амуре началась война. Поянго долго не понимал, кто с кем воюет, пока не приехал к ним в стойбище амурский житель Борис Ходжер и не объяснил, в чем дело. Ходжер сколачивал нанайский партизанский отряд и приехал в Эморон за пополнением. После недолгих колебаний Поянго вместе с Акиану вступил в партизанский отряд. Целый год воевал он с белогвардейцами, совершил поход в Николаевск, в Де-Кастри, сражался с бандитами на Среднем Амуре. Когда кончилась война, пришла Советская власть, стали организовывать туземные Советы. В Эмороне председателем Совета поставили Поянго.

Недолго прожил Поянго на свете, но если его сравнить с другими эморонцами, окажется, что его жизнь богаче событиями, интереснее. Он повидал много сел, городов, встречался с разными людьми, дружил с ними. Только со своим счастьем повстречаться как-то не довелось.

— Мы сейчас, братцы, воюем за Советскую власть, за счастье свое, за счастье своих детей, — говорил не раз комиссар партизанского отряда Шилов. — Мы кровь проливаем за счастье всего человечества.

Поянго воевал за Советскую власть, но его ни разу не царапнули ни нуля, ни осколок снаряда. И сейчас его часто одолевало сомнение, уж не потому ли счастье его обошло, что он не пролил на войне своей крови.

Несерьезность этой мысли иногда смешит самого Поянго, но что не придет в голову человеку, которому хочется увидеть счастье!

Некоторые люди, особенно молодые, утверждали, что свое счастье они нашли в женщине. Поянго всегда смеялся над ними; как это свое счастье можно купить за слиток серебра, ружья, за котлы? Выходит, счастье — это что-то продажное? Но как тогда сравнить это покупное счастье с тем счастьем, о котором говорил партизанский комиссар Шилов, которое добываешь ценой крови, своей жизни?

Поянго не находил ответа на эти вопросы.

С появлением в стойбище Клавдии Прохоровны в его жизни что-то изменилось. В первые дни он не понимал своего состояния, не знал, что влюбился в русскую учительницу. Просто, когда находился возле нее, вдруг начинал чувствовать себя окрыленным.

Но тут же, рядом с этим чувством, появлялась приниженная робость, заставлявшая его обратить внимание на свою не совсем чистую одежду, на черные, потрескавшиеся от частого обращения с сетями руки. С облаков он падал плашмя на землю, возникало желание скрыться куда-нибудь, чтобы только учительница не видела его, черноволосого, некрасивого.

Обрывая на полуслове деловой разговор, он позорно убегал из школы, давая себе слово никогда больше не разговаривать с учительницей с глазу на глаз. А наедине опять думал о ней. Закрыв глаза, видел ее и рядом с ней себя — обросшего, в заношенной рубашке, в латаных штанах и опять краснел от стыда, как под улыбающимся взглядом учительницы.

Были у Поянго новые суконные брюки, которые он надевал только в дни праздников, да поношенные яловые сапоги, единственные на все стойбище, предмет зависти эморонской молодежи. Но с недавних пор, на удивление всем, он каждый день стал появляться в новых брюках, в сапогах, в чисто выстиранной рубашке.

— Поянго, ты у нас все знаешь, если пришел какой праздник, почему не говоришь об этом нам? — спрашивали его.

— Нет никакого праздника, — отвечал смущенный Поянго. Эморонцы не поверили ему, обратились к Клавдии Прохоровне.

— Поянго правильно ответил, праздника еще нет, но скоро будет седьмое ноября, — ответила она.

— Почему тогда Поянго такой нарядный ходит?

— Это его личное дело. Ничего нет плохого, если он стал одеваться чище. Он пример всем вам показывает.

Поянго был самым прилежным учеником в вечерней смене. Знание русского языка облегчало ему учебу, он давно обогнал своих товарищей, помогал Клавдии Прохоровне переводить текст букваря с русского на нанайский язык. Не раз он мечтал, что наступит день, когда он научится бегло читать книги, газеты. Тогда он наберет кучу книг, засядет над ними и будет читать запоем. Ему казалось, что уж тогда бы, через год-два, он сравнялся бы с учительницей в учености. Если б кто знал, как ему хотелось этого добиться! Узнай он столько, сколько знает Клавдия Прохоровна, в собственных глазах он поднялся бы выше на ступеньку и, может, тогда осмелился бы сказать русской учительнице о своей любви. А пока он неуч, нечего даже в мечтах уходить слишком далеко. Лучше он будет учиться у нее во всем и помогать ей в работе. А если кто посмеет ее обидеть, пальцем тронуть, тому придется объясниться с ним, Поянго.