Эморон-озеро

ГЛАВА II

Акиану ехал проверять сеть, оморочка бесшумно скользила по тихому заливу. Утренний туман висел клочьями над водой. Акиану пытался определить, какая будет нынче погода, но туман пока ничего не подсказывал, он лениво плыл над водой. Акиану знал, если туман поднимется вверх — будет ветер, а позже, когда выглянет солнце, можно уточнить, будет дождь или не будет. А ну ее, эту погоду! Ему сегодня все равно: если ветер, так даже приятнее, прохладнее будет вязать дома сеть.

Акиану любил петь, когда ездил на оморочке, но теперь почему-то не хотелось, может, оттого, что еще не размялся после сна. Но если не петь, то нужно думать о чем-то хорошем. И тут он вспомнил про молодую жену Даояку, которая уже третью ночь находится в чоро⁴. Кого она родит? Акиану хочет сына, помощника. Они бы вдвоем ловили, на охоту ходили.

— Тьфу! — плюнул Акиану, спохватившись. Как это он размечтался? Ведь его мысли могут перехватить недобрые духи. Черти, наверное, сами подстраивают, заставляют человека думать о будущем ребенка, а потом опять заберут его.

— Тьфу! Тьфу! — еще раз сплюнул Акиану и громко сказал: — Были у меня дети, всех вы забрали, у меня больше пет и не будет детей. О прошлом я вспомнил.

Чтобы отвлечься от нехорошей думы, Акиану все же запел против желания. Он пел о спелой черемухе и диком яблочке, богатый урожай которых ожидался в эту осень. Ветви деревцев сгибаются под тяжестью плодов, а густой туман клубится вокруг них и помогает им быстрее созревать. Нынче густо цвела черемуха, значит, такие же густые косяки кеты осенью будут подниматься по Амуру.

Впереди показалась чья-то сеть, она шла от затопленного берега к середине залива, будто кто-то растянул на воде женские бусы. Только в трех-четырех местах исчезли несколько поплавков да две утки, запутавшись в сети, тянули ее в разные стороны. Акиану подъехал к сети, заметил под водой метавшегося широколобого амура. Рыба уже наполовину вылезла из ячеи сети, могла совсем вырваться, оставив хозяину сети чешую да слизь. Акиану засунул руку в воду, завернул амура сетью и, вытащив из воды, сильным ударом колотушки оглушил его.

— Вот теперь не уйдешь, — удовлетворенно проговорил он, опуская рыбу обратно в воду.

Взглянул на уток, те запутались так, что не могли пошевелить лапками, чтобы нырнуть в воду.

— Хозяину лишняя работа, распутывать вас, — рассмеялся Акиану и поехал дальше.

У Акиану было всего две сети по двадцать саженей, из них одна такая старая, что уже не держала крупную рыбу. Он даже не знает, осталось ли на ней хоть с сажень от старых нитей: каждый раз, просушив ее на вешалах, он чинит ее, ставит новые заплаты. Вот уже целый год, как он готовит ей замену. Теперь нити уже свиты и осталось совсем немного работы: связать сеть, да свить веревки, да из коры бархатного дерева приготовить поплавки. К весне Акиану обязательно закончит новую сетку.

В это утро Акиану вынул из крепкой сети только двух сазанов, а в старой запутались одна щука да несколько карасей, а сазаны и амуры оставили только слизь и с десяток новых больших дыр. Акиану снял сети, сложил их впереди себя в берестяном матаха⁵ и повернул обратно в стойбище. Он опять затянул песню, но на этот раз пел о том, что скоро подойдет кета с низовьев Амура и Акиану будет ловить ее вместе со старшей женой, а молодая жена будет на берегу приготовлять юколу. Впереди замаячила оморочка, кто-то снимал сеть, в которой Акиану оставил оглушенного амура. Еще издали Акиану узнал своего соседа шамана Токто Киле.

— Бачигоапу! — почтительно поздоровался Акиану, подъехав к шаману. — Как улов? Амур, которого я оглушил, не ожил?

— Зашевелился, — охотно ответил шаман. — Смотри, эти утки всю сеть запутали. Ладно, заставляйте мою желчь кипеть, чем больше буду сердиться, тем вкуснее покажется ваше мясо.

Акиану подвел свою оморочку к оморочке шамана и стал помогать распутывать сеть. Шаман схватил утку и с хрустом прокусил ей голову.

— Ох, как крепко запуталась, — продолжал он, проглатывая слюну, и вдруг захихикал:

— Смотрю на этих уток и вижу на их месте нашего Поянго. Крепко, видно, русская женщина запутала его; ни на шаг не отстает от нее, будто самец-сазан во время икрометания, рядом ходит.

Шаман сплюнул за борт и мягко продолжал:

— Эта русская женщина говорит, добра нам желает, а я почему-то не верю. Учить детей приехала, а чему учить? Мы наших детей учим, как ловить рыбу, как зверей добывать, а она чему будет учить? Грамоте? Зачем нашим детям грамота? Мы свой век доживаем, грамоты не знаем, — ничего, голодные не ходим, желудок чаще полным бывает. Не доброе я что-то чувствую в этой женщине, она выучит детей грамоте, и их всех русские заберут к себе.

Акиану с большим вниманием слушал шамана. Умнее шамана в стойбище нет человека, что скажет шаман, то и сбудется. Акиану сам много думал о Школе-Учителе, о грамоте. В молодости он несколько раз выезжал в верховья Амура и видел, как русские попы с большими бородами обучали нанайских детей грамоте, насильно отнимая детей от родителей и увозя их в русские села. «Эта русская учительница, наверно, не будет увозить детей, — думает Акиану. — Если бы она думала увозить, то не стала бы приезжать в Эморон с матерью и с сыном. Здесь чего-то шаман, наверно, лишнего говорит. Поживем — увидим. Лишь бы детей не увозила, а в своем стойбище можно терпеть все. У меня одна только Нилэ, на охоту ее не возьмешь, дома мало дел зимой, пусть учится, большой беды не будет от этого».

Шаман наконец распутал утку, снял сеть. Раскурив трубки, рыбаки лениво замахали двухлопастными веслами.

— Ты слышал, Акиану? — спросил шаман. — Эта русская женщина, говорят, купает в спирте какого-то червя. Не доброе это дело, плохое дело. Надо бы посмотреть, что за червь, разузнать бы неплохо.

Акиану замер с занесенным для гребка веслом и испуганно посмотрел па шамана. Как же так, вот-вот должен появиться ребенок, не знаешь, как защитить его от живущих чертей, а тут еще нового черта выводят? Акиану знал, если шаман беспокоится, то обязательно из этого червя злой дух выйдет. Сколько уже было подобных случаев, когда дети с рыжими волосами, или рожденные без брака, или дети от брака однофамильцев после смерти становились злыми духами и строили всякие козни оставшимся в живых. Кроме умерших людей, злыми духами становились змеи, черви, хорьки, медведи и другие твари и животные. Все они при желании могут наслать на людей страшные болезни. Акиану помнит несколько случаев, когда эти болезни уносили в могилы целые стойбища. На берегах Амура, проток, горных рек остались на месте этих стойбищ только красивые песчаные бугры, нанай их называет «сусу». Выезжая на охоту или рыбную ловлю, они далеко обходят эти страшные места. Нет, Акиану не хочет, чтобы в Эмороне люди стали умирать, как мухи осенью.

— Ты должен разузнать, духов попроси, — горячо заговорил он. — Зачем червя в спирте купать? Она новый человек, нашей жизни не знает, объяснить ей надо.

Шаман молчал. Он до самого стойбища не проронил больше ни слова. Встревоженный вернулся Акиану домой. Старшая жена Бодери вышла на берег встречать его.

— В нашем доме собачонок появился, — сообщила она и не смогла скрыть своей радости. — Недавно появился.

Акиану несказанно обрадовался, но сдержался: он мужчина, ему нельзя радоваться так, как радуются женщины. «Наконец-то помощника дождался», — подумал он и тут опять вспомнил про заспиртованного червя.

Двое детей, кроме Нилэ, было у Акиану. Одного злой дух Сайки унес, когда ребенку исполнился год, другого забрал этот же дух, не дождавшись, когда хрящи закостенеют⁶. Тяжело переживал охотник смерть своих детей. Радость теперь перемешивалась с горечью воспоминаний, и все это из-за шамана, из-за его рассказа об этом черве. Омрачил шаман радость.

Развесив сети, Акиану зашел в фанзу. Бодери резала ему талу за маленьким столиком, дочь сидела рядом с ней. Молодая жена Даояка с новорожденным сыном находилась еще в юрте роженицы. Ей положено жить там целый месяц. Очень хотелось Акиану посмотреть на сына, но он сдерживал себя; ни один мужчина еще никогда не заходил в юрту роженицы, не должен и он быть рядом с только что родившей женщиной. Таков обычай.

Поев, Акиану хотел было приняться за новую сеть, но душа не лежала к работе, мысли все время кружились вокруг новорожденного сына и заспиртованного червя. Наконец Акиану решил сходить к своему приятелю, старику Коки Бельды.

Акиану вышел из фанзы и зашагал к центру стойбища. Не прошел он и десяти шагов, как попался ему навстречу Поянго.

— Здравствуй, — поздоровался почтительно Поянго. — Иду за тобой, всех мужчин собираю. Возле дома Школы-Учителя разговор будет. Туда все мужчины уже пошли.

Поянго торопливо зашагал впереди Акиану.

— Поянго, ты видел у Школы-Учителя червя, купающегося в спирте? — спросил Акиану.

— Видел.

— Это хорошо или плохо? Зачем она купает?

Поянго ответил, слово в слово передав объяснение Клавдии Прохоровны. Только в конце он не выдержал и добавил от себя, что этот червь самый большой, какие только бывают на свете, и Школа-Учитель хочет отправить его в самый большой город — Москву.

— Пусть отправляет. Скажи ей, пусть скорее отправляет, — обрадовался Акиану, и ему стало легче, будто он сбросил со спины тяжесть.

Возле фанзы Клавдии Прохоровны собрались все мужчины стойбища, здесь же, забыв об удочках и о самых неотложных делах, бегали дети. Среди рыбаков находилась и Клавдия Прохоровна. Она разговаривала с Наполкой Киле — эморонцем средних лет.

— Женщин нет, женщин надо, — говорила она.

Наполка засмеялся:

— Ты смотри, она наш язык немного знает! — потом серьезно добавил: — Когда большой мужской разговор идет, женщин не надо.

Подошли Поянго и Акиану. Учительница обратилась к Поянго по-русски:

— Женщин обязательно надо пригласить. Позовите их.

— Зачем звать женщин? Мужчины сами все решат, — ответил Поянго.

— Вот что, товарищ председатель, — строго проговорила Клавдия Прохоровна. — Если вы считаете, что этот разговор только мужской, может, мне тоже уйти?

Поянго растерянно оглядел лица рыбаков.

— Чего она говорит? — спросил Коки.

— Говорит, уйду, если женщин не позовете, — ответил Акиану за Поянго. — Говорит, я тоже женщина, почему других женщин не зовете. Я думаю, надо позвать. Как вы думаете?

— Зовите. Пусть придут, — ответили несколько человек. — Не помешают.

В один миг все ребятишки разбежались по стойбищу звать женщин на собрание. Не успели мужчины выкурить по трубке, как стали появляться хозяйки фанз одна за другой. Клавдия Прохоровна радовалась, ей казалось, что женщины давно были готовы явиться на собрание, только ждали приглашения. Она старалась запомнить их, но они казались ей все на одно лицо.

Когда собралось все население стойбища, заговорил Поянго. Он впервые выступал перед таким скоплением своих сородичей и волновался.

— В наше стойбище приехала русская учительница, детей наших будет обучать грамоте. Каждый из вас, наверно, думает, зачем нашим детям нужна грамота? Так думаете, да? А вот зачем. Скажи ты, отец Китони. — Поянго младше Наполки Киле, поэтому этикет но позволяет ему звать Наполку по имени. — Скажи, ты был когда-нибудь в Японии? Не был? Ты ничего не знаешь о японцах, не знаешь их страны? Теперь спросите у этой русской женщины, она тоже не была в Японии, но она много, очень много знает о японцах. Все это она узнала из книг. Она Ленина, когда он был жив, не видела, но из книг узнала, что Ленин не курил, она знает даже, что Ленин наказал всем детям тоже не курить, чтобы они не заболели плохой болезнью...

Поянго перестал волноваться и все больше воодушевлялся. Он с удивлением заметил, как быстро находятся в голове нужные слова; как обкатанные водой кругляшки, они скатывались откуда-то ему на язык. Да и мысли приходили мгновенно, хотя бы о том же наказе Ленина. Может, Ленин ничего подобного и не наказывал, ничего в этом нет плохого. Раз Советская власть не разрешает детям курить, следовательно, так наказал Ленин. Задача Поянго уговорить сородичей пустить детей учиться и построить им большую фанзу-школу. Поянго был уверен, что он этого добьется: во время войны на Амуре он уговорил Акиану быть проводником партизан, одновременно уговорил мужчин ловить кету для партизан, а женщин — шить меховые унты, торбаса. Правда, тогда Поянго разговаривал с каждым в отдельности в их фанзах, за кружкой чаю.

— Ты скажи, отец Нилэ, ты был в Китае, язык даже китайский знаешь, много видел. Знаешь ли ты о Китае больше этой русской учительницы? Не знаешь! Она не была в Китае, но знает больше тебя, потому что об этой стране написаны сотни, тысячи, миллионы, — тут Поянго запнулся, он хотел назвать еще большую цифру, но в нанайском счете не было большей цифры. Замешательство Поянго осталось незамеченным, и он продолжал: — ...и еще больше книг. Она их читала. Наши дети выучатся и тоже будут читать эти книги и узнавать все, что мы еще не знаем.

— А зачем им все знать, голову засорять? — перебил горячую речь Поянго Коки. — Я не знаю про Японию, Китай — ничего, прожил всю жизнь.

— Прожить ты, ага⁷, прожил, а знай ты грамоту, жил бы еще лучше. Бывали годы, когда ты с подтянутым животом ходил, чуть не умирал с голоду. Если бы тогда умел читать и писать, ты мог бы узнать, каким способом другие народы в такое голодное время добывают рыбу, мясо. Может быть, огород бы развел, как делают русские, лошадей, коров стал держать. Как видите, люди, знать грамоту не лишнее дело. Я решил, сам тоже буду обучаться грамоте, а братьев, сестер — всех пошлю в школу. Вы тоже должны послать детей в школу. Они никуда не уйдут, в стойбище с вами вместе будут жить, только школу нужно построить.

Когда Поянго закончил говорить, все мужчины облегченно вздохнули, а женщины громко зашептались.

— Если будут в стойбище учиться — пусть учатся, — великодушно согласился Коки.

— Скажи, Поянго, мальчики и девочки все вместе будут учиться или раздельно? — спросил кто-то.

— Вместе будут учиться.

— Дети из рода Бельды будут учиться вместе с детьми Киле?

— Мы же вместе живем в одном стойбище, не разделяемся...

— На рыбную ловлю отдельно ездим, на охоту отдельно ходим...

— Дети-то ваши вместе играют, чего их разделять? — ответил Поянго.

Акиану было не совсем приятно слушать эти разговоры. Если в стойбище начнется разделение между родами Бельды и Киле, куда ему, одному Гаеру, деваться.

— Чего там спорить, фанзу построим, пусть дети учатся, — оказал он.

— Надо сейчас же начать строить, кета скоро пойдет, дожди будут, — сказал Наполка. — Тогда времени не будет, да и дождь помешает фанзу обмазывать.

Мужчины закивали головами в знак согласия. Поянго тут же распределил обязанности, одних он отправил за бревнами на угловые столбы, других за тальником и травой для крыш. Эморонцы говорили мало: поскольку согласились строить, то надо построить и чего тут много рассуждать.

Когда кончилось собрание и люди стали расходиться, Клавдия Прохоровна задержала Поянго.

— Хорошо вы говорили, я многое поняла, — сказала она.

— Если бы ты не убедила меня, как полезна людям грамота, да не рассказала бы, что можно узнать из книг, я не смог бы так говорить, — ответил Поянго на своем языке.

Он, не прощаясь, ушел. Клавдия Прохоровна осталась одна, опустилась на теплый песок, где только что сидели рыбаки, и задумалась.

Два дня с утра до вечера копошились люди, как муравьи, возле фанзы учительницы. Работали одни мужчины. Они ставили угловые столбы, плели стены из гибкого тальника, возводили стропила. Клавдия Прохоровна с детьми подносила им тальник, пыталась даже плести стены. Рыбаки наблюдали за ней и переговаривались:

— Чего топчется, будто сами мы не справимся?

— Как же сидеть ей? Это же ее тоже дело.

— Хорошая женщина, видно, работящая. Молодая...

— Что-то муж ее не появляется, может, в городе остался.

— А может, нет у нее мужа, ты-то не знаешь,

— Ребенок-то есть.

— Поживем — узнаем.

В два дня поднялась большая вместительная фанза.

На третий день с утра выдалась ясная погода, на небе почти неподвижно висели кудрявые снежно-белые облачка. День обещал быть хорошим, это же подтвердили Акиану с Коки. Эморонцев не надо было звать на работу: как только поднялось солнце над тальниками, стойбище пришло в движение, и вскоре у новой решетчатой фанзы собралось все население от мала до велика.

— Пока дождя нет, торопиться надо, — сказал Коки, пользовавшийся авторитетом старейшины.

Без сутолоки, без лишней суеты приступили к работе. Мужчины с детьми начали носить готовую, размешанную с мелко накрошенной сухой травой глину. Эту глину готовили на окраине стойбища в яме, ее ногами месили несколько мужчин. Женщины, усевшись вокруг фанзы на корточках, мазали руками стены. Каждая женщина имела свой участок и каждая старалась выполнить свою работу быстрее и лучше. Шло молчаливое, не скрепленное подписями на бумаге, соревнование. Кругом царило веселое оживление, все шумели, смеялись, шутили.

Клавдия Прохоровна, удивленная таким темпом работы, несколько минут наблюдала за беготней носильщиков глины, за ловкими руками штукатурщиц. Потом она подошла к женщине средних лет со вздутыми щеками, с добрыми внимательными глазами; ей показалось, что она проворнее других обмазывает стену.

— Я тоже буду так делать, — сказала Клавдия Прохоровна и, не смущаясь, показала рукой, как будет обмазывать. Женщина взглянула на нее, как-то по-особенному через зубы нацедила в ладонь воды, торопливо провела мокрой ладонью по оштукатуренной стене. Всем своим видом она старалась дать понять русской женщине, чтобы та не мешала, ведь соседки, пока она будет жестикулировать руками при разговоре, обгонят ее. Какими глазами тогда она будет смотреть на них? Клавдия Прохоровна пыталась понять по выражению лица о мыслях собеседницы, но, не разобрав ничего, опустилась возле нее, взяла глину и тоже начала обмазывать стену. Женщины, исподтишка следившие за учительницей, зашептались, и вскоре все штукатурщицы, даже те, которые обмазывали противоположную стену, знали, что учительница начала помогать их подруге Дарами.

— Будто сама не могла справиться, — осуждали женщины Дарами.

— Она не виновата, русская женщина сама стала помогать, — защищали ее другие.

Между тем Клавдия Прохоровна тщетно пыталась обмазать небольшой участок стены. Чтобы лучше ложилась глина, она придавливала ее к плетеному тальнику, но та словно ускользала из-под ладони. Ощутив под рукой ребристый тальник, она накладывала на это же место новую порцию Глины и опять прижимала. Дарами с усмешкой следила за ней, наконец, не выдержала, схватила ее за руку и потащила внутрь фанзы.

— Тебе, Школа-Учитель, глины не напасешься, — заговорила она по-нанайски, показывая пальцем на кучу глины, лежавшую возле стены. — Смотри, вся твоя глина между тальником вылезла. Не надо давить, когда изнутри будем мазать, тогда можешь давить.

Клавдия Прохоровна, взглянув на глину, поняла все, а Дарами так смеялась, что даже слезы выступили на глазах.

— Поняла, поняла все, — говорила Клавдия Прохоровна. — Давить плохо. Как тебя зовут? Гэрбуси, гэрбуси, — добавила она, решив, что ее не понимают.

Учительница с волнением смотрела в лицо собеседницы, она впервые без Поянго заговорила по-нанайски. Правильно ли она произнесла слово, поняла ли женщина?

— Дарами, — ответила собеседница. — Ты, Школа-Учитель, по-нашему умеешь разговаривать?

Клавдия Прохоровна была в восторге: женщина поняла ее! Значит, она правильно произносит слова! Этот первый успех обрадовал ее и вселил уверенность, что она в недалеком будущем научится чисто говорить по-нанайски. Больше она не отходила от Дарами, обмазывала стену под ее присмотром и одновременно училась говорить по-нанайски.

К полудню: женщины закончили обмазку фанзы и снаружи и внутри. Вымыв руки, они разожгли возле новой фанзы костры, повесив над ними большие китайские котлы. Каждая хозяйка из своих запасов принесла по горсти крупы, фасоли, муки. Акиану и еще два незнакомых рыбака привезли в оморочках свежих; только что выловленных сазанов, амуров. Малыши и подростки тоже знали свое дело, они разбежались в разные стороны собирать дрова.

Клавдия Прохоровна не принимала участия в приготовлении пиршества по случаю постройки фанзы, она не могла понять, когда это женщины успели договориться между собой о коллективном обеде, когда Акиану выехал на добычу рыбы. Даже у детишек и у тех она заметила развитое чувство коллективизма, ведь никто из старших не принуждал их собирать дрова, они сами знали свое дело, помогали старшим.

Всем подмеченным Клавдия Прохоровна была беспредельно восхищена и радовалась, что будет жить среди этих спаянных дружных людей. Она подошла к женщинам и опустилась рядом с Дарами. Она следила за ее проворными руками и пыталась запомнить приемы свежевания рыбы. Дарами и здесь с горячностью начинающей учительницы стала показывать, как разделывают крупную рыбу. Она тут же срезала жирный горб сазана, разрезала пополам и с аппетитом съела одну половинку. Вторую предложила Клавдии Прохоровне. Учительница взяла в рот кусочек сырой рыбы, с отвращением вгрызлась зубами — жир разлился во рту. Женщины не спускали с нее глаз.

— Улэн? Улэн?⁸ Ну как? — нетерпеливо спрашивали они.

Клавдия Прохоровна через силу дожевала сырую рыбу, но ничем не выдала своего отвращения, проглотила и улыбнулась:

— Улэн.

Женщины радостно заулыбались и, перебивая друг друга, заговорили:

— Ты хорошая, Школа-Учитель, не брезгуешь нашей едой, — сказала Дарами.

— Мы все с тобой хорошо будем жить, — сказала ее соседка.

— Она скоро станет говорить, как настоящая нанайка, — прошамкала сидевшая рядом с Дарами старушка.

Дарами передала Клавдии Прохоровне свой нож, и учительнице пришлось уже самой повторять только что преподанный урок. Она разделала большого сазана, сделала надрезы-ступеньки на карасе.

Пока женщины готовили трапезу, тем временем мужчины крыли крышу травой. Придавив траву длинными жердями, чтобы не срывало ветром, они спустились на землю и, рассевшись в тени, закурили трубки.

— Внутри фанзы еще много потребуется работы, — рассказывал сородичам Поянго, посасывая трубку. — Школа-Учитель просит пол настелить досками, большой очаг сложить, такой, какой бывает у русских. В окнах хочет сделать какую-то открывалку, чтобы можно было ее открывать и закрывать. Смешно, можно сказать, в окне хочет продолбить маленькую дверь. «Зачем, — я ей говорю, — у нас нет человека, который мог бы все это сделать». Так Школа-Учитель хочет в русское стойбище съездить на двух больших лодках, привезти оттуда доски, камни, из которых русские очаг кладут. Заодно думает прихватить одного русского, который все это сможет сделать.

— Пусть делает, а мы посмотрим, — сказал молодой парень Тораки Бельды.

— Поможем, чего смотреть, — возразил его ровесник Дянгамбо Киле. — Может, в школе правда деревянный пол требуется да маленькая дверь на окне. Нам-то откуда знать?

— Мой друг Иван приедет, он не откажется, — сказал Акиану.

Остальные рыбаки слушали молча.

Женщины сварили уху, кашу, боду⁹, нажарили горку лепешек на рыбьем жире. Хозяйки принесли всю домашнюю посуду, состоявшую в большинстве из деревянных и берестяных плошек, и разносили сидевшим в тени мужчинам уху и кашу.

— Школа-Учитель, почему твоей матери и сына нет? — спросила Дарами.

Не дожидаясь ответа, она вошла в дом учительницы, вывела оттуда за руку Наталью Васильевну с внуком и подала им миску с горячей ухой.

— Мама, посмотри на этих людей, — громко прошептала Клавдия Прохоровна. — Смотри, какой дружный народ! Я просто поражена!

— Ешь, тебе дали, — сказала Наталья Васильевна, будто не замечая возбужденного состояния дочери.

— Нет, я не буду есть. Смотри, едят только мужчины, ни одна женщина не притрагивается к еде.

Клавдия Прохоровна отошла к женщинам, расположившимся возле горячих котлов. Тут же рядом с матерями под палящим солнцем ели те трое мальчиков, которых встретила она в первое утро пребывания в Эмороне. Каждый раз учительница замечала на себе любопытные взгляды мальчика-горбуна. Несколько раз она пыталась разговориться с ним, но мальчик сконфуженно молчал и только улыбался. Все же удалось дознаться, что мальчика зовут Китони, а одного его друга Кирба, другого — Тэхэ.

Мужчины, выпив вместо чаю по миске горячей боды, опять закурили трубки. Женщины разделили между собой остаток еды; Клавдии Прохоровне они положили самые лучшие куски рыбы, подали самые румяные лепешки.

— Я вам говорю, эта русская женщина скоро настоящей нанайкой станет, — говорила Дарами подругам.

— Хорошего человека сразу видно, — поддержали ее остальные женщины.

Мужчины тоже заметили, что Клавдия Прохоровна отказалась есть вместе с ними и дождалась очереди женщин, но никто из них вслух не выразил своего восхищения. Стыдно мужчинам восхвалять женщину: какая бы она ни была умная, мужчина все же властелин. Про себя же можно было восторгаться поведением молодой русской женщины сколько угодно. Только один Поянго думал о другом, он думал о том, почему у такой хорошей женщины так долго не приезжает муж. Разве можно такую умную красивую женщину столько времени оставлять одну и не скучать по ней. Наверное, каменное сердце у этого мужчины.