Эморон-озеро

ГЛАВА XVII

Комсомольцы сохранили свою тайну, никто в стойбище не узнал, куда делась Гаоня. Прошел месяц, как она исчезла и все стали подумывать, что она действительно утопилась в проруби.

Мать проливала слезы. Коки собирался вырезать пане⁴⁶, устроить поминки, но шаман по-прежнему стоял на своем.

— Жива Гаоня, русская учительница вместе с Поянго спрятали ее, может быть, к русским отвезли, — твердил он.

Однажды он предложил Коки:

— Иди к Поянго, скажи, пусть он тебе бумагу напишет, что Гаоня, твоя дочь, умерла, утопилась. Он такие бумаги дает.

Коки колебался.

— Иди, иди, хорошенько запоминай, что он скажет. Буду тебя ждать.

Выслушав Коки, Поянго растерялся; чтобы выиграть время, он стал медленно набивать трубку, затем долго разжигал ее угольком из очага. Гость закурил поднесенную трубку.

— Вот что, ага, — наконец сказал Поянго. — Бумагу дать тебе не могу, чтобы дать такую бумагу, я должен сам увидеть покойника, быть на похоронах, тогда и напишу бумагу.

Поянго было жалко старика. Коки за месяц похудел, морщины на лице углубились, стали как трещины на дне высохшего озера. Он уже не был таким самонадеянным, слегка высокомерным, как полгода назад. Поянго хотелось как-то подбодрить старика.

— К тому же неизвестно, умерла она или нет, — продолжал он. — Кто его знает, может, она жива, никто же не видел, как она в прорубь бросилась...

Коки все это запомнил.

— Так и сказал: «может она жива»? — торжествовал шаман, выслушав Коки. — Говорил я тебе — жива твоя дочь, это они ее куда-то спрятали. Ну, теперь не будет пощады вам! Сами придете и скажете, где спрятали Гаоню...

Через два дня в фанзе Токто собрались одни старики и старухи. Шаман в этот вечер должен был разузнать, что случилось с дочерью Коки.

Камлание длилось долго, но слушатели сидели не шелохнувшись, потрясенные страшным известием. Среди собравшихся был и Акиану, и впервые в жизни на этом камлании у него появилось чувство недоверия к шаману.

Оказывается, сэвэны присутствовали во время гибели Гаони, они видели, как белолицая женщина, у которой волосы, как шерсть рыжей лисицы, толкнула девушку в прорубь. Сэвэны слышали, как, падая, девушка крикнула: «Не губи меня!»

Вот в этом месте рассказа шамана и появилось сомнение у Акиану. Он сразу догадался, что белолицая женщина — это Школа-Учитель. Но зачем надо было Школе-Учителю губить жизнь молодой девушки? Что они не поделили?

Шаман тем временем продолжал убеждать слушателей, что белолицая женщина — злой дух, что она обладает большой колдовской силой. На днях ей мальчики принесли кусок льда, в котором застыл еще осенью маленький карасик. Всю зиму рыбка находилась во льду, замерзла, стала сама, как ледяшка, но белолицая женщина своим колдовством оживила рыбку. Кто не верит, может сходить в дом, который стоит на краю стойбища, возле могил, и посмотреть на этого карасика. Все дети стойбища, все молодые люди знают об этом.

Злые духи не могут безнаказанно творить свои дела в стойбище, на каждого злого духа приходится по два, три добрых. Они-то и решили наказать белолицую женщину: скоро она потеряет сына, оставит его кости в Эмороне. Добрые духи уже проводили душу голубоглазого мальчика в буни⁴⁷. На зло они отвечают злом! Пусть за дочь Коки белолицая женщина расплатится жизнью голубоглазого мальчика.

Акиану плохо спал остаток ночи после камлания, видел кошмарные сны: то дрался с великаншей, то видел, как голубоглазый мальчик улетает на небо и тащит на веревке за собой другого мальчика. Приглядевшись, Акиану узнал во втором мальчике своего сына.

Утром он встал с головной болью. Нилэ еще не ушла в школу, сын лежал в люльке, бренчал подвешенными над головой игрушками.

— Доченька, Нилэ, у вас в школе рыбку оживили, это верно? — спросил Акиану.

— Да, верно, Кирба и Китони принесли кусок льда с рыбкой, а Школа-Учитель положила лед в миску, лед растаял, и рыбка ожила. Она и сейчас жива. Не веришь? Приходи, посмотри сам.

«Видно, верно, — подумал Акиану. — Тогда сына Школы-Учителя надо спасать. Но где найти шамана? Токто, наверно, не согласится вернуть душу мальчика из буни. На Амур ехать за другим шаманом уже нельзя, полыней много, ненароком можно утонуть. Что же делать? Если умрет сын Школы-Учителя, может умереть и мой сын, ведь они будто одной веревкой связаны. Нехороший сон я видел, ох нехороший!..»

Акиану прихватил бутылку водки и пошел к Токто.

— Мы с тобой никогда не были в ссоре, — сказал он шаману, выпив первую чашечку водки. — Ты мне всегда помогал, я тебе тоже, чем мог, помогал. В дружбе живем. Пришел тебя просить, не за себя... Нет, за себя тоже, это, видимо, одно и то же.

Токто молчал, глядя по своей привычке мимо Акиану.

— Душу ты верни из буни, если умрет этот мальчик...

— Она тебя просила? — Токто посмотрел в глаза Акиану.

— Нет, не просила, я сам. Ты же знаешь, если умрет тот мальчик...

— Ничего с твоим сыном не будет, я за него постою.

Акиану понял: Токто ни за что не согласится вызволить душу сына Школы-Учителя из буни. А ведь он не столько за своего сына хлопотал, сколько душой болел за Школу-Учителя. Не может быть, чтобы она была злым человеком. Разве у злого человека бывают такие чистые, прозрачные, как вода таежного озера, глаза? Разве у злого человека может быть такая добрая, отзывчивая душа? Разве плохо, что она Даояку у себя держала, в тепле, в чистоте держала и не боялась ее грязи? Разве плохо, что она научила женщин грязную одежду варить, стирать? Кто в тайге не вспоминал ее добрым словом за сухари? Нет, злой человек не станет делать столько добра другим!

Акиану допивал бутылку, не проронив больше ни слова. Вернувшись домой, он уснул и проспал до возвращения дочери из школы.

— Карасик жив? — спросил он.

— Жив, плавает, мы его хлебными крошками кормим, — ответила Нилэ.

Акиану оделся и пошел к учительнице. Клавдия Прохоровна пригласила Акиану обедать. Он съел полтарелки супу и отодвинул ее от себя.

— В горло не лезет ничего, — сказал он. — Школа-Учитель, скажи, ты как оживила рыбку?

— Оттаяла лед, рыбка сама ожила, — усмехнулась Клавдия Прохоровна. — Лягушки, змеи, комары, мухи тоже зимой замерзают, а весной оттаивают и оживают. Так ведь?

— Кто его знает, — уклончиво ответил Акиану.

— Знаешь, Акиану. Любой таежный житель видел, как оживают мухи, комары, змеи, гусеницы. Обожди, а почему тебя тоже рыбка заинтересовала?

Акиану замялся:

— Дочь рассказывала, интересно все же, как рыбка ожила. Лед на реке не растаял, а она в доме ожила. Школа-Учитель, скажи, у твоего сына ничего не потерялось?

— Что? Игрушки или еще что?

— Ну, хоть игрушки, хоть что другое?

— Потерялась старая его рубашонка. Повесили сушить на улице и оставили на ночь, а утром не нашли. А зачем ты это спрашиваешь?

Акиану даже побледнел.

— Надо шаманить, надо рубашонку найти! — торопливо заговорил он. — Беда может случиться, может твой сын заболеть, я плохой сон видел. Школа-Учитель, шаманить надо!

— Обожди, Акиану, не торопись, растолкуй яснее, я ничего не пойму.

— Чего понимать? Шаманить надо, рубашонка твоего сына уже в буни, наверно, находится, это плохо. Школа-Учитель, очень плохо! Надо ее оттуда вернуть, это шаман только может сделать.

Клавдию Прохоровну сперва встревожила возбужденная торопливая речь Акиану. Узнав в чем дело, она успокоилась.

— Ночью был сильный ветер, ее, наверно, унесло, где-нибудь в снегу лежит.

— Нет, Школа-Учитель! Не в снегу она... Шаманить надо, иначе сын твой может умереть!

Клавдия Прохоровна долго успокаивала Акиану, но тот стоял на своем: надо ей идти к шаману и попросить, чтобы тот вызволил душу Мишутки из буни.

Акиану, так ничего и не добившись, ушел домой.

Не прошло получаса, как пришли Дарами и Даояка.

От них Клавдия Прохоровна услышала о вечернем камлании шамана, о его угрозах.

— А вы верите, что я злой дух? Верите, что я утопила Гаоню? — спросила она.

— Нет, не верим, — в один голос ответили женщины.

— Что же тогда волноваться? Он начал с вранья и закончит враньем. Ничего он не сделает с Мишуткой...

— Не говори так, Школа-Учитель! — перебила Клавдию Прохоровну Дарами. — Шаман многое умеет делать, он людей может вылечить, может и погубить.

Клавдия Прохоровна, слушая взволнованную Дарами, поняла, что шаман начал открытую борьбу. На вызов надо ответить вызовом.

— Ничего шаман не сделает, — сказала Клавдия Прохоровна твердо. — Он жалкий обманщик. Когда вы выучитесь грамоте, то перестанете ему верить. Пусть он ворует рубашонки моего сына, чтобы потом говорить, будто их духи в буни относят, все равно ему ничего не сделать с Мишуткой.

Дарами и Даояка широко открытыми глазами смотрели на Клавдию Прохоровну, в них отразились страх, душевное смятение, восхищение.

— Школа-Учитель, ты не женщина, ты храбрый охотник! — проговорила Дарами. — Но все же... не надо так о шамане говорить.

— У него много злых сэвэнов, — поддержала Даояка.

После ухода женщин Клавдия Прохоровна крепко обняла сына, поцеловала в теплые щечки.

— Мама, что с тобой? — спросил Мишутка, заметив на ее глазах слезы.

«Милый мой малыш, самый мой дорогой, бесценный ты мой! Ничего-то ты не знаешь!..»

На второй день после камлания в стойбище все уже знали, что шаман обвиняет Клавдию Прохоровну в убийстве Гаони, из уст в уста также передавали смелый вызов учительницы. В каждой фанзе по-разному относились к новости: одни не верили, что Клавдия Прохоровна может быть убийцей, другие верили; одни восхищались ее смелостью, удивлялись ее бесстрашию, другие осуждали, считали, что она плохая мать и рада воспользоваться случаем, чтобы избавиться от сына.

Поянго и Дянгамбо как бы случайно заходили в фанзы, заводили разговор о камлании, о Школе-Учителе, жадно прислушивались к рассуждениям людей и пытались установить, на чьей стороне их собеседник. Результаты бесед не обрадовали комсомольцев: большинство эморонцев поддерживало шамана. Надо было принимать какие-то меры, Поянго созвал комсомольцев на собрание.

— Школа-Учитель, нельзя больше это терпеть, — сказал Поянго. — Ты мужчин и женщин грамоте учишь, женщин еще учишь еду вкусно готовить, грязную одежду варить, они тебя в школе слушаются, а домой придут, ругают тебя, называют злым духом. Нельзя допускать, чтобы шаман тебя грязью обливал!

— Надо судить его! — закричал Дянгамбо. — Зачем он клевещет?

— Судить можно или нет, не знаю, но, думаю, надо нашу тайну открыть, — продолжал Поянго. — Тогда обманщику шаману нечего будет делать: ведь Гаоня жива, Школа-Учитель ее не топила, все увидят, что шаман обманщик. Верно я говорю?

— Верно! Верно! — поддержали его комсомольцы.

Клавдия Прохоровна решила молчать до конца, пусть комсомольцы сами думают. Ее радовало, что наконец-то у нее есть настоящие защитники. Что бы ни случилось, теперь они всегда будут с нею. Особенно Поянго. Какой он все же хороший!

— С шаманом надо расправиться, — горячился Дянгамбо. — На Амуре комсомольцы борются с шаманами, а мы что делаем?

— То, что мы делаем, разве не борьба? — спросил Тораки.

— Нет, это не борьба. С шаманом надо по-другому поступать: избить и выгнать из стойбища.

— На Амуре комсомольцы часто бьют шаманов? — спросил Поянго.

— Часто не часто, но при нас молодые охотники выпили водки и избили шамана. Не верите, спросите Тораки.

— Под пьяную руку избили, — сказал Тораки. — На другой день сами говорили, что плохо поступили.

— Ладно, бить пока не станем, посмотрим, что будет, — подытожил Поянго. — Надо нам всем сейчас разойтись и рассказать людям правду о Гаоне. Расскажите все, как Тораки и Дянгамбо ночью отвезли Гаоню на Амур, как они перед выездом из проруби лед убрали. Скажите, что Гаоня не хотела замуж выходить за беззубого вонючего старика. Не жалейте шамана, теперь он нашим врагом стал, по-всякому его называйте — вонючий хорек, беззубая росомаха, ну, потом, кто что придумает...

Когда комсомольцы расходились, Клавдия Прохоровна задержала Поянго и Дянгамбо.

— Вы не очень ругайте шамана, нельзя его оскорблять, — сказала она. — И не смейте его даже пальцем тронуть.

— Как так, он тебя по-всякому поносит, а ты его жалеешь? — удивился Дянгамбо.

— Нельзя оскорблением отвечать на оскорбление, мы намного умнее его, надо умом его бить.

Поянго и Дянгамбо вышли из школы, и, когда немного отошли, Дянгамбо сказал:

— Школа-Учитель неправа. Почему я должен шамана жалеть? Он меня обидел, Гаоню обидел, и я ему должен отомстить.

— Ты, Дянгамбо, комсомолец, раз тебе все товарищи сказали, нельзя шамана бить, ты должен подчиниться. А к шаману мы сходим, предупредим. Если надумает плохое что-нибудь сделать Школе-Учителю, тогда берегись, старикашка!

Токто находился дома один. Молодые люди поздоровались с ним, сели на нары, закурили трубки.

— Дака, мы пришли с тобой поговорить от всей молодежи стойбища, — начал разговор Поянго. — Вот что они просили сказать. Ты не трогай Школу-Учителя, не трогай ее сына. Если что случится с ней, с сыном, ее домом или школой, — за все ты будешь отвечать.

— Что, вы угрожаете? Что вы сможете со мной сделать? — усмехнулся Токто.

— Все сможем сделать, — сказал Дянгамбо.

— Мы не угрожаем, — продолжал Поянго, с укором взглянув на товарища. — Мы тебя предупреждаем. Потом пришли мы сказать, что твои сэвэны обманули тебя: Гаоня не топилась. Школа-Учитель не толкала ее в прорубь. Гаоню Дянгамбо и Тораки отвезли на Амур, там она живет.

— Хи-хи-хи! Пришли все же, сами сознались! — засмеялся Токто. — Ты думаешь, сэвэны мои ошиблись, нет, не ошиблись: мы давно знали, что Гаоня жива, хотели, чтобы вы сами пришли и сознались. Я вас обманул! Хи-хи-хи!

Дянгамбо побагровел. Поянго подтолкнул его, предупреждая, чтобы он не предпринял опрометчивого шага.

— Знал так знал, хорошо, — хладнокровно продолжал Поянго. — Только все же твои сэвэны плохие слуги, они тебе ничего толком не могут передать. Врут они, никуда они не летают, выйдут за дверь, померзнут и возвращаются. Лентяи они.

— Не тебе судить о моих сэвэнах, — сказал Токто. — Они летают, и я с ними летаю.

— Значит, тогда ты обманываешь нас. Если на юг лететь да за высокие горы, там никогда ни зимы, ни снега не бывает. Об этом теперь все дети в стойбище знают, одни твои сэвэны не знают.

— Хорошо, Поянго, ты познакомишься с моими саванами, — прошипел шаман.

— Ладно, слетаю с ними. Только ты меня на запад посылай, там есть большие города — Москва, Ленинград... В этих городах высокие каменные дома. Туда мы сможем поехать с твоими сэвэнами по железной дороге на железных нартах. Не видел этих нарт?

Токто сидел, отвернувшись от молодых людей. Вся его поза напоминала сидящего на суку старого общипанного коршуна. Молодые люди собрались уходить.

— Так помни, дака, будь благоразумным, — сказал Поянго. — В доме на том конце стойбища ничего не должно случиться. Ты за это отвечаешь.

— Не грози мне, паршивец, что захочу, то и сделаю! — закричал Токто.

— Твое дело, только потом тебе придется кое-что вытерпеть, — ответил Поянго.

У самых дверей Дянгамбо добавил:

— Гаоня просила передать тебе такие слова: «Я никогда не выйду за вонючего беззубого старика, пусть он ищет себе старуху».

— Уходите, паршивцы! Убью! Убью!..

Дянгамбо осторожно прикрыл дверь и удовлетворенно засмеялся:

— Теперь он, хорек, предупрежден.

— Видел? А ты говоришь «побьем», «побьем»... Зачем бить? Он и так сейчас утихомирится, вот увидишь.

Но Токто не утихомирился. Нет, он не боится комсомольцев. У каждого из них есть отец, мать, а они всегда поддержат шамана. А с русской женщиной он все же расплатится.

Токто распространил слух, будто приходили к нему Поянго и Дянгамбо и на коленях умоляли его, чтобы он пощадил сына Школы-Учителя, а когда он отказался, принялись его избивать.

Во всем стойбище только и было разговоров, что о поступке Поянго и Дянгамбо. Будто мимо ушей эморонцев прошли вести о бегстве Гаони, о камлании шамана, о его обвинении Школы-Учителя в убийстве Гаони. Никто об этом не вспоминал, всех захватило это новое известие.

Лишь комсомольцы говорили о лживом шамане.

— Эх, зря мы его не побили, — горячился Дянгамбо. — Надо было его так избить, чтобы язык опух, чтобы слово не мог сказать. По-другому разве что с ним сделаешь? Он верткий, слизистый, как только что вытащенный из воды сом...

— Товарищи, почему мы сегодня только о шамане говорим? — сказала Клавдия Прохоровна. — Шаман верткий, шаман хитрый... Все это мы давно знаем. Не об этом должны мы говорить сегодня. На предыдущем собрании мы решили разоблачить шамана, открыть нашу тайну, но никто не поручал Поянго и Дянгамбо идти к шаману. Они нарушили комсомольскую дисциплину, не выполнили решение собрания.

— Как — не выполнили? Мы все, что решили, в лицо шаману сказали! — воскликнул Дянгамбо.

— Нет, вы виноваты, и нечего отпираться. Из-за вас шаман нашел лазейку и опять вышел сухим из воды. Вы слышали, о чем говорят в стойбище? Никто не говорит о Гаоне, о том, что она жива, все говорят только о комсомольцах-хулиганах, которые руку подняли на шамана. А Поянго к тому же председатель Совета, главное лицо в стойбище. Старики говорят, что это Советская власть научила молодых бить стариков. Вы понимаете теперь, какой вы вред принесли нам?

Поянго опять с опозданием понял свою вину и, слушая Клавдию Прохоровну, обливался потом, не смея поднять голову. Ее сердитый взгляд больно колол ему сердце. Опять виноват! Больнее всего, что она и не подозревает, ради чего он посещал шамана.

— Бороться с шаманом мы должны сообща, вместе, — продолжала Клавдия Прохоровна. — Все наши решения надо выполнять так, как мы на собрании утверждаем. Рук мы не будем опускать, на один удар мы будем отвечать двумя ударами. Сейчас в стойбище говорят, будто шаман убьет моего сына. Но он не такой всесильный, каким представляется старикам. Вы верите, что шаман может убить человека при помощи сэвэнов?

Дянгамбо нерешительно ответил:

— Я не очень верю. Раз он обманщик, то только путает людей.

— Я тоже не верю, но некоторые комсомольцы, наверно, думают иначе. В каждой фанзе, в амбарах еще лежат десятки различных бурханчиков. Если бы вы не верили шаману, то давно сожгли все эти деревяшки, — вот это была бы настоящая война с шаманом. Ладно, всему свое время...

Клавдия Прохоровна решила переменить тему разговора. После небольшой паузы она стала рассказывать про театр, спектакли, артистов и тут же поделилась мыслью о создании своей пьесы.

— Я об этом еще знаете когда подумала? — улыбнулась она. — Помните, осенью шаман разузнавал, куда подевались собаки Акиану? С каким интересом люди тогда смотрели на пляски с бубном! Вот я и подумала о постановке своего спектакля. О чем будем ставить пьесу? Честно говоря, я даже не знала о чем, но теперь, когда началась наша борьба с шаманом, надо ставить пьесу о шамане. Надо так поставить спектакль, чтобы потом все смеялись над Токто.

— Вот это здорово, а? — обернулся Дянгамбо к Тораки.

— Надо его хитрым, жестоким показать, — посоветовал Поянго.

— Не забыть бы нам, как он хотел на Гаоне жениться, — подсказал Тораки.

Клавдия Прохоровна рассказала, как она представляет себе пьесу. Ее перебивали, дополняли. В жарком споре рождался первый спектакль эморонской молодежи.

Пьеса была написана вчерне, на репетициях отделывалась, улучшалась.

В первом спектакле женские роли играли юноши.

Недели через полторы эморонцы впервые в жизни смотрели спектакль. Школа была набита битком, люди сидели так тесно, что не могли пошевелить руками. Перед самой «сценой» прямо на полу расположились дети. Перед их носом висели выутюженные простыни Клавдии Прохоровны, служившие занавесом. За порядком в первом ряду следили Китони, Кирба, Тэхэ. Их и самих подмывало заглянуть за занавес, но возложенная почетная обязанность дежурных заставляла быть дисциплинированными.

Наконец занавес приоткрылся, вышла Клавдия Прохоровна.

— Товарищи, мы впервые ставим спектакль, все играющие сегодня комсомольцы очень волнуются, поэтому просим не шуметь.

Клавдия Прохоровна хотя не играла в спектакле, но волновалась не меньше артистов. На сцене зрители увидели убранство обыкновенной фанзы: нары, очаг. На нарах сидит старик, перебирая собольи шкурки в сундучке, возле очага хлопочет его жена. Зрители задвигались, зашептались, все гадали: кого же это так неузнаваемо загримировали?

— Люди все жаднее и жаднее становятся, — говорил старик на сцене, — весь вечер для них стараешься, то чертей от них отгоняешь, то за их душами летаешь, а они даже поблагодарить забывают. Подсунут тебе какого-нибудь рыжего, как колонок, соболя и думают хватит с меня. Нет, мне больше надо!..

— Тебе подать есть? — спрашивает жена.

— Ты зачем еду готовишь?! — кричал старик. — Не можешь к соседям в гости сходить, чтобы они тебя накормили? Нет, ты плохая хозяйка, ничего не можешь беречь!

В дом заходит гость. Шаман испуганно прячет сундучок. Гость просит вылечить больного сына. Когда он уходит, шаман говорит жене:

— Видишь, меня зовут, зачем мне дома есть, я в гостях досыта наемся. Ты тоже иди к соседям, там наешься. Свое добро надо беречь!

Когда занавес закрылся, люди заспорили: кто же нарядился шаманом?

— Да кто бы то ни был, он следил за шаманами, верно ухватил их повадки, — насмешливо говорил Акиану. — Жаль, нашего Токто нет, интересно, как бы он себя чувствовал.

— Его бы понос схватил! — засмеялся сидевший рядом Наполка.

— Вы как женщины-сороки, на охотников не похожи, — злобно проговорил старик Коки.

Акиану и Наполка замолчали.

Во втором действии сцена была разделена на две половины. В одной половине шаман и хозяин семьи пили и ели за низким столиком, а в другой половине молодая женщина готовилась к камланию. На нарах лежал ее больной муж.

Шаман напился, наелся и уснул. Хозяева дома ходят на цыпочках, разговаривают вполголоса. Проснувшись, шаман еще раз ест и только потом начинает камлание. По его просьбе молодая хозяйка приносит большой таз с кровью. Тушат свет, шаман поет и пляшет, потом слышно, как он пьет из таза кровь. Зажигают свет, и все видят пустой окровавленный таз. По залу, как ветер, проносится шум:

— Как это он выпил? Он же не шаман? Может, это сам Токто?

Шум медленно затихает. Действие продолжается. Хозяева засыпают в одной половине, а в другой шаман, заманив молодую хозяйку, обнимает ее. Молодая женщина испуганно вскрикивает, ее больной муж кое-как выходит к ней на помощь и бьет шамана подвернувшимся под руку деревянным бурханом, изображающим собаку с длинным туловищем.

— Неблагодарная собака! — кричит шаман. — Я тебя погублю! Умрешь ты! Умрешь!

Занавес закрывается. Зрители шумят, позабыв о предупреждении Клавдии Прохоровны.

— Молодец, охотник! Так его, блудного пса!

— До смерти надо было избить!

Только когда вновь открыли занавес, люди примолкли. Прежняя фанза шамана. Хозяин сидит на нарах с перевязанной головой, жена вышивает возле него.

— Есть охота, — говорит шаман. — Никто не идет, не зовет меня шаманить. Слышишь, старуха, за камлание-то ничего не заплатили эти...

— Как — не заплатили?! — раздался голос Акиану из зала. — Хорошо заплатили!

Весь зал захохотал.

— Ох, голова болит... — продолжал шаман.

— Пусть болит! Будешь следующий раз знать, чем это кончается! А еще говоришь, не заплатили...

Акиану разошелся, забыв недавнее предупреждение Коки. Теперь уже кричали все зрители, все смеялись над шаманом. Клавдия Прохоровна вышла на сцену и кое-как успокоила зал.

— Голова болит, — продолжал шаман, когда утихомирились зрители. — Скажи, жена, этот собачий сын не умер?

— Нет, он уже на ногах.

— Не может быть! Мои сэвэны отнесли его душу в буни. Он должен умереть!

Распахнулась дверь, вошел молодой охотник, который избил шамана.

— Нет, шаман, я не умер и не умру! Ты жалкий обманщик! Ты негодяй! Думал меня убить, потом мою жену взять. Нет, ты ошибаешься, она никогда не вышла бы за тебя, за беззубого вонючего хорька!

— Правильно, молодец Дянгамбо! — закричал Акиану, вдруг узнав в молодом охотнике Дянгамбо. — Так его, так!

Опять зал безудержно зашумел. Закрылся занавес, люди продолжали размахивать руками и кричать. А за занавесом взволнованная, радостная Клавдия Прохоровна обнимала Дянгамбо, шамана — Поянго, его жену — Тораки и всех остальных участников спектакля.

— Вышло! Ребята, вышло! Здорово вышло! — повторяла она.