Эморон-озеро

ГЛАВА I

В это утро в стойбище Эморон люди проснулись как обычно, до восхода солнца. То и дело утреннюю безмолвную тишину нарушали скрип старых ржавых дверных петель, плеск отливаемой из оморочки дождевой воды, разговор отъезжающих за дровами женщин, заглушаемый повизгиванием уключин.

— Даояка, ты слышала новость? Вечером к нам приехала русская женщина.

— Зачем приехала?

— Говорят, детей будет грамоте обучать.

— Дарами, ты сама видела ее? Какая она из себя? Я никогда раньше не видела русскую женщину.

— Приезжую и я не видела. Несколько лет назад, когда я жила на Амуре, встречалась с русскими женщинами. Никогда не забуду одну, ох и толстая и большая была она! Тебя, меня, Бодери обвязать крепко веревкой, тогда только мы с ней сравнимся.

— О-е-е-е...

— Но добрая женщина была.

А на берегу, свесив ноги с лодок, уже сидели мальчики с длинными удилищами в руках. Они не обращали внимания на возню мужчин и женщин возле лодок и оморочек, мир для них в это время сузился до крохотного кусочка коры бархатного дерева, безмятежно плавающего на поверхности воды.

Из-за дальних синих сопок появился краешек солнца, и тут как бы, сговорившись, одновременно запели в кустах и в тальниках разноголосые птицы.

— Кирба, у меня черви кончились, — сказал один из мальчиков.

— У меня тоже кончились.

— Говорил я вчера, давай копать, — проворчал недовольным голосом третий мальчик.

Свернув удочки, мальчики пошли на край стойбища. Когда проходили мимо последнего дома, Кирба подкрался к окну и прильнул к стеклу.

— Спят еще, — сообщил он, вернувшись к друзьям. — Две женщины и ребенок. Если бы был мужчина, он не позволил бы так долго спать. Верно, Китони?

— Плохо, когда долго спят, — ответил Китони. — Они же люди. Разве можно человеку просыпаться позже зверей и птиц?

— Может, все русские так долго спят? — предположил третий мальчик.

— Тоже скажешь, Тэхэ! Они просто устали с дороги, потому так долго спят, — возразил Китони.

А учительница Клавдия Прохоровна сладко спала, даже не подозревая, что про нее говорят чуть ли не все жители стойбища Эморон. Она видела во сне золотую птичку, примостившуюся на солнечном лучике, и наслаждалась ее чудесной песней. Вытянув тоненькую шею, задрав клювик вверх, птичка пела, не обращая внимания на слушательницу.

Но вот вздрогнули веки молодой женщины, открылись глаза. С минуту она лежала неподвижно, потом приподнялась, прислушалась.

— Поет, — прошептала она. — Наяву поет. Какая она?

Клавдия Прохоровна тихо поднялась, чтобы не разбудить сына и мать, и на цыпочках подошла к окну. Прямо перед окном рос удивительный кустарник; прутья его были красные-красные, как свежая кровь, а небольшие зеленые кругленькие листочки трепетали под легким утренним ветерком. На этом странном кустарнике, среди густой листвы, сидела певунья. Она смотрела на восток и будто хотела поймать лучи солнца, которые пробивались, как сквозь густое сито, через тальниковую рощу. Вот тонкий пучок лучей скользнул по тенетам, где на каждой ниточке, как хрустальные бусинки, висели сотни росинок. Тенета вспыхнули мириадами разноцветных огней, переливаясь ослепительными искорками. И внезапно Клавдия Прохоровна поняла, о чем пела птаха: певунья радостной песней встречала грядущий день, пела гимн солнцу, голубому небу. Вдруг птичка сорвалась с места, перелетела на самый высокий тальник и, освещенная щедрым солнцем, стала золотой. Она запела еще громче, еще радостнее. Вслед за ней, как по сигналу, опять застрекотала, залилась песней вся роща.

Молодая женщина не могла усидеть в тёмной, душной фанзе, накинула халатик на плечи и тихо вышла на улицу. Утро восхитило ее. Каждый листочек, каждый прутик на кустарниках и на деревьях блестел чистотой, вымытый вчерашним дождем. У низкорослых кустарников листочки шаловливо качались, и Клавдии Прохоровне казалось, что перед ней стоят малыши и вертят в руках конфетки и пряники, пританцовывая: «На, попробуй, отбери. Все равно не возьмешь!»

Клавдия Прохоровна, улыбаясь шалунишкам, пошла дальше, оставляя на мокром песке большие следы, присыпанные вывернутым из-под низу сухим песком. Свежий утренний воздух, насыщенный ароматом трав и цветов, приятно щекотал ноздри, и молодая женщина дышала полной грудью. Вокруг без умолку пели птицы. Вспугнутые Клавдией Прохоровной, они перелетали на соседние тальники, и молодой женщине казалось, что вся роща наполнена ими. А черная дождевая туча, вчера вечером укрывшая всю землю, сегодня нехотя, медленно отходила на северо-запад, освобождая все большую часть неба для солнечного света; будто кто-то могучей рукой, взяв за края, стаскивал с голубого неба серый полог.

Клавдия Прохоровна все дальше и дальше углублялась в кустарник; туфли на ногах промокли от росы, и вода захлюпала под пальцами. Как-то внезапно кончился песок, и под ногами она ощутила мягкую пружинистую землю. Здесь, среди поредевших тальников, росли мелкие кустики со стреловидными листьями, и вся земля вокруг них была распахана. Многие вывернутые кусты лежали на земле с растопыренными во все стороны корнями. Женщина сперва приняла распаханную землю за огород, но как ни отыскивала выращиваемые овощи — не могла найти. Она нагнулась, взяла комок черной, как сажа, пахучей земли.

— Какая земля! Сколько перегноя, богатство-то какое! — восхищенно воскликнула она, растирая влажную землю на ладони.

«Интересно, почему на такой земле ничего не растет, если что посадили?» — подумала Клавдия Прохоровна. Она медленно побрела по распаханной земле, пригибаясь и рассматривая каждый зеленый листочек.

— Неужели здесь ничего не сажали? Это на такой-то земле? — проговорила она вслух и вдруг услышала разговор за кустами.

Она прислушалась и, не разобрав слов говорившего, тихо выглянула из-за зеленых веток. Трое мальчиков руками теребили землю в корнях только что вывернутого ими куста. Неожиданно один из них радостно засмеялся, а двое других с любопытством уставились на его руки. Клавдия Прохоровна еще больше высунулась из засады и внимательно присмотрелась. Мальчик держал за один конец толстого красного дождевого червя и нежно приговаривал: «Лу-лу-лу, лу-лу-лу...» И, словно уступая уговорам мальчика, червь медленно выползал из своей норки.

«Ох, какой он длинный, как бы не оборвался», — тревожилась Клавдия Прохоровна. Она сама не заметила, как приблизилась к мальчикам.

— Тише. Тише. Не тяни сильно, — прошептала она, нагибаясь над детьми.

Мальчики одновременно, точно по команде, подняли головы.

«Как они похожи друг на друга», — удивилась молодая женщина, увидев перед собой бронзовые лица черноголовых ребятишек. Мальчик, тянувший червя, испуганно вскрикнул, отпустил свою добычу и завихлял напрямик через кусты. Клавдия Прохоровна выпрямилась, посмотрела вслед мальчику и тут только заметила небольшой горб на спине беглеца. Остальные, прихватив лопату и берестяную коробочку с червями, пустилась наутек вслед за горбуном.

— Вернитесь, ребята, вернитесь! — закричала учительница. В ответ ей только трещали кусты.

«Чего же они испугались?» — подумала она, прислушиваясь к удаляющемуся шуму.

Но тут ее внимание вновь привлек дождевой червь. Он уже больше чем наполовину вполз обратно в переплетение корней. Клавдия Прохоровна ухватилась за него и начала медленно тянуть; червь, пружинясь всеми кольцами тела, не поддавался, будто застрял между туго свившимися корнями. Клавдия Прохоровна улыбнулась и по примеру мальчика-горбуна начала приговаривать: «Лу-лу-лу, лу-лу-лу». К ее удивлению, червь опять уступил этим волшебным заклинаниям. Вскоре он выполз весь, толстый, не менее пятнадцати сантиметров длиной.

— О! Вот это червь! — воскликнула она.

Когда она, радостная, с червем в руках вбежала в фанзу, в нос ей ударил спертый воздух.

Мать Клавдии Прохоровны, Наталья Васильевна, сидя возле глиняного очага, мыла кастрюлю, в которой поздно вечером варили сушеную рыбу, любезно предложенную председателем туземного Совета Поянго Бельды.

Молодая учительница с матерью и двухлетним сыном только вчера вечером прибыла в отдаленное от Амура нанайское стойбище Эморон. Съестные припасы кончились еще в дороге, и Клавдия Прохоровна, несмотря на все усилия, ничего не могла купить ни на пароходе, ни в русском селе, где высадилась с семьей. Пришлось добираться до Эморона голодными. Перетаскав вещи и уложив их в фанзе, учительница спросила председателя туземного Совета Поянго Бельды, нельзя ли где купить хлеба, рыбы или мяса.

— Ая-я, кушай нет, да? — похлопал себя по бокам Поянго. — Хлеба нет у нас. Нанай хлеб не ест, а рыбу зачем покупать, рыбу не надо покупать.

Через полчаса Поянго принес юколу.

— Новый рыба нет, старый рыба есть, — сказал он.

Поянго сам разложил костер, сам сварил юколу, поел ее вместе с приезжими и только тогда вежливо попрощался и ушел.

Клавдия Прохоровна удивленно остановилась у порога.

— Мама, чем это у нас пахнет? — спросила она.

— Запущенной фанзой пахнет, — сердито ответила Наталья Васильевна, но, взглянув на дочь, улыбнулась: — Что это ты держишь?

— Смотри мама, царя червей выкопала, — обрадовалась Клавдия Прохоровна.

— Фу, черви... — Наталья Васильевна отвернулась было, но тут же попросила: — Ну-ка, покажи. У-у! Какой здоровяк, змей настоящий.

— Я его заспиртую.

Клавдия Прохоровна распаковала один из ящиков, вытащила стеклянную банку и бутылку со спиртом. Она налила в банку спирт, когда в фанзу без предупреждения вошел Поянго.

— Дорастуй, — вежливо поздоровался он и улыбнулся показывая ряд белых ровных зубов. Увидев в руке Клавдии Прохоровны банку с червем, который вьюном извивался в спирте, Поянго засопел носом и, по-видимому, не поверил, наклонился над банкой и с наслаждением вдохнул запах спирта.

— О, как так? — удивленно поднял глаза он на учительницу. — Червяк спирта купается? Зачем?

— Это для экспоната, вроде школьного музея организуем, — ответила Клавдия Прохоровна и, взглянув на Поянго, прикусила нижнюю губу.

Поянго ничего не понял из слов учительницы и смотрел на нее широко раскрытыми глазами.

— Ты как говори? Русски? — спросил он.

Клавдия Прохоровна молчала. Она только сейчас поняла, какая тяжелая работа ожидает ее впереди. Об этом ей твердили друзья и знакомые в Хабаровске, они доказывали, что, не имея большого жизненного опыта, она не сможет работать среди нанайцев. Ведь ей придется не только учить детей, но вести свою культурную работу среди взрослого населения.

«Не хватит у тебя сил, — говорили друзья. — Ты почти не знаешь их языка, быта. Как будешь работать? Потом запомни, все народности Амура еще пребывают в родовом строе. Первобытщина».

Молодая женщина не послушалась друзей, она должна была уехать к нанайцам, выполнить клятву, которую дала своему мужу — бывшему большевику-подпольщику перед его смертью. Отступиться она не могла.

— Чего молчи? — спросил Поянго. — Ты говори не русски, не китайски. Я русский язык мала-мала понимай.

— Я вам сказала на русском языке, — подняла голову Клавдия Прохоровна. — Просто слова вам эти раньше не встречались. А этого червя я заспиртовала, чтобы он не разложился. Понимаете? Нет? Вот вы рыбу поймала, оставите ее летом под солнцем — рыба у вас испортится. Правда? А вот если эту же рыбу заспиртовать, то она никогда не испортится.

— Нет, рыба не надо спирта купать, — возразил Поянго. — Надо юкола делать, можно, как русский, — соли сыпать.

— Это другое, я хотела...

— Нет, не другое. Так все делай. Забыл, ой, совсем забыл, — вдруг хлопнул Поянго себя по бедрам и выбежал из фанзы.

— Куда это он побежал? — спросила Наталья Васильевна.

— Не знаю.

— Доченька, надо нам сегодня же прибрать в доме. Будут люди заходить, совестно так.

Клавдия Прохоровна оглядела фанзу и тяжело вздохнула. Фанза была старая, давно заброшенная, стены облупились, и местами обнажались тальниковые прутья, которые служили основным каркасом стены. В углу слева зиял черной пастью очаг, откуда выломали вмазанный котел, справа на всю длину фанзы тянулись низкие нары — каны. Потолка не было, над головой, на черных от копоти и дыма стропилах лежала соломенная крыша. Пол был земляной, затвердевший как камень.

Наталья Васильевна прошла к внуку, и за ней заклубилась пыль. Пыль лежала повсюду толстым слоем, даже стекла на маленьких окнах потускнели от нее.

Клавдии Прохоровне вдруг показалось, что пыль проникает ей даже в рот, забивает дыхание и скрипит между зубами.

— Надо сегодня же все прибрать, — повторила Наталья Васильевна. — В таком хлеву я больше и ночи не переночую.

— Как же мы одни справимся, мама?

— Зачем одни? Помогут, — Наталья Васильевна укрыла внука одеяльцем и подошла к дочери. — Вот, доченька, и нанайцы, к которым ты так рвалась. Вот и хоромы. Эха-ха! Худо-бедно, а наш дом-то лучше был, с потолком, с полом.

— Мама, зачем об этом говорить?

— Помянешь, Клавенька, много раз помянешь, когда зимой будешь зубами стучать. Когда голодно, и черствый кусок хлеба вспомянешь.

— Мама, ты же понимаешь, все оставлено...

— Ладно, ты меня в Хабаровске вдоволь агитировала, здесь уже не надо — приехали.

Вошел Поянго, он в обеих руках держал по сазану.

— Новая рыба, — улыбнулся он Наталье Васильевне.

— Да зачем ты так много принес? — испугалась та. — Куда мы ее денем?

— Ничего. Тала¹ делай, суп вари, на костре жарить можно. Кости, кишки собакам.

— Собак-то у нас нет.

— Как собак нету? — глаза у Поянго расширились. — Как без собак жить? Как зимой на нарте езди?

— Непонятливый ты какой, — засмеялась Наталья Васильевна. — Зимой на лошади ездят, на санях.

— Нанай собака вози, лошади у нанай нету.

Проснулся сын Клавдии Прохоровны.

— Мама, моку хочу, — проговорил он сквозь слезы.

Клавдия Прохоровна взяла сына на руки.

— Скажите, пожалуйста, у кого здесь можно покупать молоко для сына? — спросила она у Поянго.

— Молоко? Что такое молоко? А, это когда корова белая вода дает, да?

— Да.

— Коровы у нанай нету. Молока нету.

— Как же тогда дети обходятся? — в один голос спросили обе женщины.

— Дети мать титьку соси, потом рыбы суп вари, суп ней. Хорошо!

Удивленные женщины, не находя слов, молча смотрели на председателя туземного Совета.

Клавдия Прохоровна только теперь внимательно разглядела своего собеседника. Перед ней стоял среднего роста молодой мужчина, с загорелым, почти бронзового цвета, лицом, с черными, как ночь, глазами. Сколько она ни встречала раньше нанайцев, лица у всех были скуластые, с узковатыми прорезями глаз, с плоскими носами, при этом все они были с косами. Поянго чем-то отличался от своих сородичей; может быть, довольно высоким носом, открытыми круглыми глазами и короткоостриженными волосами.

Клавдия Прохоровна первая обрела дар речи.

— Может, тогда вы свиней, кур, уток держите? — спросила она.

— Амурский нанай в других стойбищах чушка держит. Наша не держит. Курица нет. Утка есть, весной, летом, осенью, много утка.

— Нет, я вас спрашиваю, дома вы их держите?

— Зачем дома держи? — в свою очередь удивился Поянго. — Они сами сюда летай — мы стреляй.

— Какую же тогда живность имеете? — спросила Наталья Васильевна.

— Собака есть, больше ничего нет.

Женщины опять замолчали, а Поянго смотрел на них с недоумением. «Чего они удивляются? — думал он. — Будто нельзя жить без коров, лошадей? Мы всю жизнь без них обходимся. Ничего. Коровье молоко не пробовали — живы, здоровы. Зачем им куры, утки — тоже не понятно. Будто их трудно на мясо добыть».

— Мама, моку хочу, — опять закапризничал мальчик на руках матери.

— Ничего, Мишутка, ничего, — ответила Клавдия Прохоровна не столько сыну, сколько успокаивая себя.

В это утро Поянго съел свой завтрак как никогда быстро. Запив талу горячим чаем, он вышел из фанзы и направился к русской учительнице. Много хлопот принесла эта учительница. До ее приезда у Поянго никогда не было столько дел и столько забот, сколько вдруг появилось сейчас. Раньше он целыми днями мог заниматься починкой сетей, плел веревки из конопли, готовился к осенней кетовой путине. А в такой погожий день, какой сегодня предвиделся, всегда выезжал на оморочке на озеро и колол дремавших у поверхности воды максунов или отправлялся с товарищами на гон. Заметив у берега скопление максунов, сазанов, они осторожно окружали их сетями длиной в несколько сот саженей, закругляя их на обоих концах. Потом тихо подъезжали к берегу и начинали стучать веслами, бить по воде шестами. Испуганная рыба устремлялась на середину озера и натыкалась на сеть. Одни запутывались сразу, другие в поисках выхода плыли вдоль сети, попадали в закругления и тоже запутывались. Только взрослые искушенные рыбы, наткнувшись на сеть, перепрыгивали через нее, и тогда вокруг сетей поднимались фонтаны воды и блистали на солнце серебряные бока метровых максунов.

Поянго был удачливый рыбак. Он никогда не приезжал с пустой оморочкой. Мать его каждый день топила рыбий жир, делала таксу², жарила сазаньи и максуньи брюшки и, залив их жиром, закупоривала в глиняных жбанах. Так она готовила зимние припасы.

И вдруг приехала эта учительница, нарушила размеренную спокойную жизнь Поянго. Он теперь не находит себе места, все время думает о школе. Сам он никак не может представить эту школу: никогда в жизни ему не приходилось бывать в ней. Говорят, там будут учить читать и писать. Тогда, наверно, всем детям придется сидеть вместе. Значит, нужно большую фанзу. А где ее взять? Для учительницы и то кое-как удалось разыскать эту заброшенную фанзу.

«Может быть, она в своей фанзе будет и детей учить», — такая обнадеживающая мысль иногда приходила в голову Поянго, и он немного успокаивался.

Два дня помогал Поянго русским женщинам убирать внутри фанзу. По настоянию женщин он разобрал по камню очаг, разломал нары. Долго он убеждал их, доказывал, что в фанзе без очага нельзя жить, зимой замерзнуть можно, но учительница упрямо стояла на своем, говорила, будто поставит русскую печь. Где она раздобудет кирпич, сама, видно, еще не знает. Одним словом, Поянго все в фанзе разрушил и вынес на улицу. Теперь фанза была оголена; даже нар и тех не было; видимо, женщины собирались спать на железных кроватях, которые привезли с собой.

Поянго вспоминает пустую фанзу, и смех его давит — не фанза, а перевернутый ящик. Интересно, что же еще учительница заставит его делать? Глину он привез, размешал для вязкости с крошеной травой, и теперь стены замазаны. Что еще ей понадобится?

Когда попозже Поянго снова заглянул к учительнице, то не узнал фанзы. Все в ней изменилось. Угол, в котором раньше стоял очаг, теперь был занят кроватью, в противоположном углу стояла другая кровать. Между ними все свободное место занимал большой кованый сундук, на котором лежали чемоданы. Чемоданы временно заменили женщинам стол. За ним важно сидел сын Клавдии Прохоровны Мишутка и ел уху.

Но, несмотря на все эти изменения, фанза все же казалась Поянго пустой: не было ни очага, ни привычных сплошных нар, занимавших раньше половину жилища.

— Ну, вот, товарищ председатель, с жильем пока устроились, — сказала Клавдия Прохоровна. Теперь за школу надо приниматься. Покажите ка, где у вас школа.

— Ты школа, ты учитель, — ответил Поянго. Он хотел сказать: «Ты учительница, и дом, в котором ты живешь, — школа». Поняла его учительница или нет — Поянго не знал.

— Школа — это дом, в котором дети будут учиться. Если нет такого дома — надо его построить.

«Так вот еще что она потребовала», — подумал Поянго. Он подсчитал в уме, сколько дней уйдет на строительство новой большой фанзы. Выходило три-четыре дня, если все стойбище одновременно возьмется за дело. Только послушаются ли сородичи? Сколько уже времени, чуть ли не год, он называется председателем туземного Совета, и ни разу еще ему не приходилось собирать в одно место всех людей, заставлять их что-то делать. Поянго больше всего боялся разговора со стариками. Как он, молодой человек, может заставить старого человека что-нибудь сделать помимо его воли? Повернется ли у него язык, чтобы приказать старшему сородичу?

— Школу надо строить. Сколько у вас детей в стойбище? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Не знаю, сколько ребятишек есть, — угрюмо ответил Поянго. Он не осмеливался даже про себя подсчитать, сколько у кого детей. У нанай существовало поверье, будто дети начнут вымирать, если их пересчитать вслух. Только человек, желающий несчастье другому человеку, мог пойти на такой поступок, а вовсе не Поянго.

Молодая учительница пристально посмотрела на Поянго, взяла тетрадку и карандаш.

— Пойдемте по домам, запишем всех детей, которые в школу пойдут. Начнем запись с той стороны стойбища. Хорошо?

Поянго шел немного сзади Клавдии Прохоровны. «Эх! Сколько хлопот вдруг стало, — думал он. — И школу надо строить, и детей, как собак, считать да записывать. А как хорошо было до приезда этой красивой учительницы, никаких забот, никаких хлопот не знал».

Поянго видел, как на берегу собрались его сверстники и пожилые рыбаки на рыбную ловлю. Одни ехали колоть рыбу острогой, другие снаряжали сети на гон. Не приехала бы учительница, и Поянго выехал бы с ними на рыбалку.

«И зачем она приехала? — продолжал размышлять Поянго. — Кому нужна ее школа? Говорят, грамоте учить детей приехала. Зачем детям грамота? Что от того, что они выучатся писать и читать? Будто, выучившись писать мальчик больше станет рыбы ловить да на охоте больше добывать зверя!»

Клавдия Прохоровна не знала, о чем думал Поянго, да ее это и не интересовало, она вся была захвачена необычным видом стойбища. Много русских сел перевидела она в своей жизни, но стойбище Эморон не походило ни на одно село. Здесь вместо рубленых домов стояли мазанки, с маленькими окнами, с обветшалыми, почерневшими от времени соломенными крышами. Возле каждой фанзы стоял амбар на четырех столбах. Глядя на них, молодая женщина вспоминала русскую сказку и избушку Бабы-Яги на курьих ножках. Ее удивили не столько «ноги» амбаров, сколько то, что на столбы были надеты верх дном большие жестяные банки и ведра. Об этом она и спросила у Поянго.

— Это чтобы мышки, крысы не ходили в амбар по столбам, — засмеялся в ответ Поянго. — Понимаешь? Там, в амбаре, у нанай все: крупа, мука, мясо, юкола. Там есть самая дорогая одежда, которую можно одеть только когда умрешь.

— А почему тогда амбары не закрыты на замок? — спросила Клавдия Прохоровна.

Поянго даже остановился от удивления, у него опять широко раскрылись глаза, как всегда случалось, когда он бывал необычайно удивлен.

— Зачем закрывать на замок?

Учительница замялась, ей не совсем было удобно говорить о воровстве.

— Мало ли что может случиться...

— Нет, ничего не может случиться, — всерьез заговорил Поянго. — У нанай воровства нет. Вот, смотри, — он указал на дверь фанзы, подпертую обрубком дерева.— Фанза пустой, женщины нет, мужчины нет — никого нет. Замок не надо. От собак деревом подпер — и все.

Возле каждой фанзы, кроме амбара, стояли вешала для сушки юколы. На них висели, нанизанные на тонкое жердинки, тушки карасей, средних сомов, максунов и сазанов; от жары они свернулись в трубочки. Клавдия Прохоровна разглядывала вешала, потом ее заинтересовали высокие толстые деревянные трубы, которые стояли в некотором отдалении от фанз.

— Труба, — объяснил Поянго. — Фанза тонн, дым труба выходи. Понял? Дым ходи по канам — люди спи на кане — тепло!

Клавдия Прохоровна повяла: когда топят очаг, дым обогревает каны, на которых спят, и потом под землей выходит в трубу уже охлажденный.

На небе ни облачка. Солнце выходило к зениту и беспощадно палило землю. Песок под ногами будто плавился от жары. Худые, лохматые, с облезлой шерстью собаки перебрались в тень фанз и амбаров. Женщины тоже прятались в тени, они плели корзины из лоз тальника, а чтобы корзины выглядели наряднее, вплетали красные стебли того изумительного кустарника, который рос под окном Клавдии Прохоровны. Часть женщин готовили циновки из камыша, другие делали различного рода сосуды из бересты для еды, для хранения воды, для сбора ягод. Немногие занимались обработкой рыбьей кожи. Они с завидным усердием молотили комок кожи большой колотушкой, издали напоминающей огромный топор с коротким топорищем. Женщины с каким-то непонятным безразличием провожали русскую учительницу, ни одна из них не проронила ни слова. Но как только учительница отдалялась от них, они начинали шептаться между собой.

На самом краю стойбища среди густых старых тальников стояла фанза шамана Токто Киле, но туда не стали заходить: у Токто не было детей. Зашли в соседнюю фанзу Акиану Гаера. Хозяин находился дома, он сидел на нарах и вил нитки из волокон конопли. Это был коренастый, невысокого роста человек. Лицо его напоминало большое яйцо; на удлиненном подбородке чернело с десяток волосинок. Из узких прорезей смотрели умные, чуть насмешливые глаза. На плечи ему спадали короткие косички.

— Здравствуй, дака³, — поздоровался Поянго.

Клавдия Прохоровна тоже поздоровалась, потом подошла, пощупала нитку, повертела в руке волчок, весьма напоминающий детскую игрушку, но только с более удлиненными концами.

— Долго нитки вить? — спросила она.

Акиану с Поянго засмеялись.

— Сетка двадцать саженей один человек больше год надо делать, — ответил Поянго.

— Монога, долга, — улыбнулся Акнану. — Конопля собирай, мочить нада, сушить нада, теребить нада, нитки делать нада, сетка вязать нада. Потом исо многа долга работай. Два года нада.

— А сколько лет можно пользоваться одной сеткой?

— Хорошо кровь мочить, хорошо варить, — можно два-три года рыбу ловить, — ответил Поянго.

Клавдия Прохоровна многого не понимала из того, что рассказывали ей Поянго и Акиану. Ясно было одно: сети для ловли рыбы нанайцы изготовляют из конопли, что это трудоемкая и муторная работа; чтобы сеть была крепкой, ее, по-видимому, консервируют в крови.

«Это и есть первобытность», — подумала она.

Тем временем Поянго толковал о цели своего прихода. Клавдия Прохоровна прислушивалась к речи Поянго и, к своей радости, понимала все его слова. Значит, не зря она столько времени изучала нанайский язык! Интересно, поймет ли она ответ Акиану? Она следила за выражением лица Акиану и заметила, что тот все больше и больше мрачнеет.

— Ребенка меня нету, — сказал он наконец. — Меня есть Нилэ — маленькая вошка.

Акиану, оставив работу, вышел из фанзы. Поянго наклонился к Клавдии Прохоровне и прошептал:

— Пиши, дочь, звать Нилэ, в школу пойдет.

— Но он же сказал, нет у него ребенка.

— Ты что, понял? Есть. Пиши, Нилэ, так звать дочь. Нилэ, это по-нанайски маленькая вошка. Понимаешь?

Клавдия Прохоровна записала и, ожидая дальнейшего разъяснения, смотрела в глаза Поянго. Тот бросил взгляд на дверь фанзы и торопливо начал рассказывать:

— Акиану хороший человек, хороший охотник. Жену взял, она не родит ребенка. Богу молились, шаман Токто шаманил — ребенка нет. Несчастливый человек стал Акиану, потому какой человек может без ребенка жить? Тогда Акиану другую жену взял. Она родила девочку, девочка умерла. Потом родился мальчик — тоже умер. Опять несчастливый человек Акиану, черт появился, стал детей его уносить. Потом, когда девочка родилась, назвали Нилэ — маленькая вошка. Так черта обманули. Понимаешь? Черт думает: Акиану ребенка нет, есть только маленькая вошка, а маленькая вошка черт не хочет, он ест только ребенка. Так Нилэ выросла, большая девочка стала. Тсс... ты молчи.

Скрипнула дверь фанзы, вошел Акиану, он принес раскуренную длинную женскую трубку и подал ее Клавдии Прохоровне. Учительница взяла трубку.

— Спасибо, но я не курю, — сказала она. Акиану, пропустив мимо ушей ее ответ, начал говорить:

— Тебе — русский женщин, мы — нанай. Тебе нас не понимай, мы тебя не понимай. Нас нанай многа, тебе один человек. Нада тебе нанай язык учить.

— Я обязательно буду изучать, — горячо ответила учительница. — Буду изучать и ваш быт, обычаи, культуру.

— Тебе, видать, хороший человек. Тебя как звать?

— Клавдия Прохоровна.

Акиану пожевал губами и рассмеялся, вслед за ним рассмеялся и Поянго.

— Такой имя никто называть не могу, — сказал Акиану. — Я тебя Школа-Учитель буду называть. Школа-Учитель.

Клавдия Прохоровна кивнула головой и засмеялась: ей поправилось новое имя. Повертев в руке трубку, она передала ее Акиану.

— Табак курить не могу, — сказала она по-нанайски и густо покраснела.

Поянго и Акиану переглянулись и весело засмеялись. Клавдия Прохоровна еще больше зарделась.

— Охо, Школа-Учитель нанайский язык знает, надо тогда по-нанайски говорить! — обрадовался Акиану.

— А я сколько с ней хожу и не знал, что она язык наш знает, — сказал Поянго.

— Нет, я плохо понимаю, — ответила по-нанайски Клавдия Прохоровна. — Много учиться надо. Разговор понимаю, говорить плохо могу.

— Ничего, ты быстро научишься говорить, — успокоил ее Акиану. — А курить тебе надо научиться, у нас все курят, дети, женщины — все курят.

— Дети курят? — удивилась Клавдия Прохоровна и не заметила, как перешла на родной язык. — Вы им разрешаете курить? Нельзя детям курить. Сегодня же вы должны всем родителям сказать, чтобы детям они не давали трубок и табаку. — Она замолчала, но тут же добавила: — Советская власть требует, чтобы все дети росли здоровыми, сильными, поэтому не разрешает детям курить. Сам Владимир Ильич Ленин не курил.

При этих словах Поянго вытащил трубку изо рта и оглядел учительницу с ног до головы.

— Ты видела Ленина? Разговаривала? — тихо спросил он.

Поянго, весь напрягшись, ждал ответа. Неужели эта женщина сама, своими глазами видела Ленина, разговаривала с ним? Неужели он ей сознался, что не курит табак?

— Нет, я не видела Ленина, — чистосердечно призналась Клавдия Прохоровна.

Разочарованный Поянго сердито засунул трубку обратно в рот и процедил сквозь зубы:

— Нельзя обманывать. Ленин курил.

— Нет, не курил.

— Ты Ленина не видела, ты не знаешь, — вставил слово Акиану и даже не взглянул на учительницу, показывая этим свое презрение к обманщице.

— Я Ленина не видела, но я об этом прочитала в книге. Грамотный человек из книг может узнать многое, чего даже глазами другой не увидит.

Поянго опять вытащил трубку изо рта и восхищенно уставился на молодую женщину.

«О-е-е-е? Вот оно что! Вот что дают грамота, книга! — подумал он. — Оказывается, можно было не видеть Ленина и знать о нем. Акиану в молодости бывал в Китае, много интересного рассказывает. Будь я грамотный, я бы прочитал книги о Китае и знал еще больше. Ух, как здорово! Буду учиться. Книги читать буду», — пообещал он самому себе.