Эморон-озеро

ГЛАВА XIX

На другой день после полудня Китони совсем стало плохо. Он беспомощно разметался на постели, стонал, временами терял сознание и бредил.

Клавдия Прохоровна принесла ему пирожков, но мальчик даже не взглянул на них, глаза его помутнели и никого не узнавали.

— Нэку Китони, посмотри, что принесла Школа-Учитель, — говорила Дарами, наклонившись над сыном. — Сладкие пирожки с дутуном, твои любимые. Помнишь, ты всегда рассказывал мне, как тебя Школа-Учитель угощала этими пирожками. Вот они, смотри...

Китони смотрел мимо матери на балки, которые поддерживали соломенную крышу.

— Летит, смотрите как он летит! — шептал он засохшими губами. — Вот он, вон! Я тоже полечу, все равно полечу...

Дарами с опаской поглядывала вверх, мурашки пробегали по спине от страха. Она была уверена, что сын ее видит черта, что он уже находится в его власти.

На нарах, возле очага на корточках сидели пожилые женщины, старики, они пришли навестить больного, пособолезновать родителям. Таков был неписаный закон народа: ни в радости, ни в горе не оставлять сородичей одних.

Клавдия Прохоровна не отходила от Китони, она прикладывала ему на пышущий жаром лоб намоченное в воде полотенце. Китони на время приходил в себя, силился перевернуться на бок и стонал. Наполка, сидевший рядом, осторожно переворачивал хрупкое тело сына на другой бок и опять застывал в прежней позе, с поджатыми под себя ногами, с опущенной головой. Он любил своего единственного сына, он мысленно обращался к богу, ко всем добрым духам, чтобы они принесли ему спасение. Он переживал, но его переживания никто не должен был видеть: он мужчина, он охотник.

Фанза наполнялась людьми. Пришли Коки, Акиану, их жены.

«Чем больше людей, тем легче переносится горе, — подумала Клавдия Прохоровна. — Как хорошо, когда возле тебя друзья».

Вошли Поянго и Дянгамбо, они искали кого-то в фанзе. Увидев Клавдию Прохоровну, подошли к ней.

— Школа-Учитель, сегодня занятия в школе будут? — спросил шепотом Поянго.

«Ах, да, сегодня занятия, репетиция, — вспомнила Клавдия Прохоровна. — Но как отойти от Китони?»

— Может, отложим, ребята? — устало спросила она. — Китони сознание теряет...

— Сейчас здесь шаманить начнут, ты хочешь остаться? — спросил Дянгамбо.

— Мне возле Китони надо быть, не могу я его оставить... пусть шаманят... все равно.

— Тогда мы тоже останемся.

Пришел шаман. Дарами дала ему выпить водки, поставила на столик еду. Потом встала на колени и поклонилась до пола.

— Помоги нам! Спаси нашего сына. Ничего не пожалеем!

Наполка тоже опустился рядом с женой.

— Спаси, спаси сына! Всю жизнь буду должником, — сказал он не своим голосом.

Шаман молчал, он долго с наслаждением ел. Потом выкурил трубку, отдохнул.

Фанза битком была набита людьми, все курили и тихо переговаривались. Возле очага жгли багульник, приятный одурманивающий дым застилал фанзу. Было душно, жарко, от дыма першило в горле.

Клавдия Прохоровна, не обращая внимания на шамана, меняла компрессы. Мальчику было совсем плохо, он все чаще и чаще терял сознание и подолгу не приходил в себя.

Токто наконец прицепил сзади к косе длинные завитки стружек, подпоясался поясом и погремушками. Все притихли, явственно слышалось только свистящее дыхание больного.

Шаман сидел на краю нар, поджав под себя ноги. Подали теплый бубен. Токто тихо ударил и запел. Клавдия Прохоровна прислушалась, она не могла понять ни одного слова: шаман бубнил что-то в нос. «Это, по-видимому, он с сэвэнами разговаривает», — подумала она.

— Ищите, ищите, истоки болезни ищите, — наконец явственно пропел шаман и опять начал гундосить.

— Потушите свет, — сказал кто-то.

Тускло белели маленькие окна жилища, одинокая звездочка заглядывала в отверстие наверху фанзы. На улице тоскливо завыла собака, ее поддержала другая, третья. Выли все собаки стойбища, долго и заунывно.

Звуки бубна все чаще и громче раздавались, голос шамана креп. Теперь он пел так, что можно было разобрать слова.

— Червь этот страшный, он питается только мясом покойников, такого червя никто еще не видел. Кольца его тела точно такие, как бубен шамана... Он ползал от одного гроба к другому, а когда не стало мертвецов, он отощал, пополз в другое место. В это время его случайно выкопал Китони с двумя другими мальчиками. Потом пришла женщина с рыжими волосами, отобрала этого червя и до сих пор хранит его в водке. Червь этот плохой, злой дух, он мстит Китони...

— Почему женщине не мстит? — раздался чей-то молодой голос.

— Китони поймал еще утку, — продолжал петь шаман, не отвечая на вопрос. — Эта утка взяла душу мальчика и улетела, летит она прямо в буни!

— Спеши! Спеши, шаман! — взволнованно проговорил Наполка.

— Догони! Отбери! — закричала Дарами.

Шаман соскочил на пол, бубен загремел, словно гром, Токто пел во весь голос. Он летел вслед за уткой с самым сильным сэвэном. Гремел бубен, шаман прыгал и выл. Он тяжело дышал, голос начал срываться. Сэвэн догнал утку, завязалась жестокая схватка за душу Китони.

— Крови! Крови подкрепиться! — закричал шаман. — Крови птицы, на голове которой кусок кровяного мяса! Быстрее!

— Петуха! Петуха! — закричали старухи.

Петух Клавдии Прохоровны затрепетал крыльями, его вынесли па улицу и через минуту внесли берестяную миску с кровью. Шаман выпил кровь, потом еще немного попрыгал и упал на пол в изнеможении. Его подняли и усадили на нары.

В фанзе наступила тишина, все поняли, что шаман побежден, ему не удалось вырвать душу Китони. Клавдия Прохоровна думала о том, какой отпор она даст Токто за сегодняшний наскок. Ишь, как он ловко уцепился за червя и утку!

— Зачем она держала эту утку? Ребенок ведь поймал, знала ведь, если убежит, душу ребенка унесет, возмущалась какая-то старуха.

— Лучше бы сразу съела, — сказала другая.

Отдохнув, шаман опять запел на непонятном языке. На этот раз он пел недолго и, так не перейдя на членораздельный человеческий язык, замолчал. Опять все поняли, что шаман не смог уговорить ни одного из своих сэвэнов, чтобы они отправились за душой больного.

— Ничего не пожалею, выращу им большую свинью! — умолял Наполка.

Зажгли свет. Шаман устало снимал с себя стружки, пояс. Опустил голову, курил. Стыдно было шаману за своих слабых сэвэнов. Если сэвэны слабые, то и шаман не из сильных.

Дарами плакала, склонившись над сыном. Китони лежал на правом боку. Он открыл глаза, увидел мать и через силу улыбнулся.

— Не плачь, мама... — прошептал он. — Я выздоровею, увидишь... только грудь... пройдет, там льдинка, наверно, застряла... Вот увидишь... выздоровею...

Китони увидел рядом с матерью Клавдию Прохоровну и тоже улыбнулся:

— Школа-Учитель... я не умру... я буду учителем. Правда?

— Правда, Китони, ты будешь... учителем, — захлебываясь слезами, ответила Клавдия Прохоровна.

— Я буду много, много знать... и тоже буду учителем... Только бы... научиться скоро читать... Я всех научу...

Китони тяжело задышал, сморщился от боли. В груди у него хрипело. Он опять потерял сознание и начал бредить.

— Чертей много, вся фанза наполнена ими, — произнес кто-то.

— Погонять бы их надо, — поддержал Коки.

Опять погасили свет. Наступила тишина. Люди замерли. Клавдии Прохоровне казалось, что они перестали даже дышать. Все ждали чего-то, но чего они ждут, Клавдия Прохоровна не знала: она впервые присутствовала при изгнании чертей. Прошла минута, другая напряженной тишины. Вдруг, возле очага, раздался дребезжащий от страха голос старухи:

— У меня волосы встают на голове! По спине мыши забегали. Чувствую в углу, возле меня...

Люди боялись пошевелиться. Что-то должно было случиться. Клавдия Прохоровна всматривалась в угол и сама почувствовала, как холодок пробежал по спине, и в это время старуха во весь голос дико вскрикнула:

— Га! Га!

И будто лопнула фанза от крика:

— Га! Га! Га-а-а! Га-а-а!

Стекла задребезжали в окнах. Клавдии Прохоровне показалось, что она оглохла от крика и, не выдержав напряжения, неожиданно для себя, тоже закричала, чтобы отогнать вползавший в душу страх.

Теперь уже кричали все, даже самые выдержанные охотники не могли унять свой страх и кричали, пока не срывался голос. Кричали и Поянго, и Акиану, и Коки. Клавдия Прохоровна вся дрожала, она закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, ей хотелось как в детстве, забраться под одеяло, чтобы ничего не слышать. Она забыла о Китони, не могла уже владеть собой и кричала дико. Вдруг сидевшая рядом Дарами истошно закричала:

— Га-а! Смотрите, падает, падает на моего сына! Падает! Га! Га-а-а!

Клавдия Прохоровна, глянув вверх, увидела какой-то падающий предмет, но не могла разглядеть, что это.

— Череп! Голый череп! Га-а-а! Га-а-а!

Бесформенный предмет вдруг глянул пустыми глазницами. Учительница закричала. Дарами возле нее била руками по циновке, по постели Китони, в том месте, где упал череп.

Никто не слышал в этом гвалте, как застонал мальчик. Его стон был не громче комариного писка в гудящей тайге.

Когда Клавдия Прохоровна пришла в себя, ее руки нащупали мокрую тряпку, и она вспомнила про Китони. Потянулась к нему, но тут ее руку поймала Дарами и в страхе заорала так, что у Клавдии Прохоровны едва не лопнули барабанные перепонки.

— Это моя рука, Дарами, — громко сказала Клавдия Прохоровна. — Хватит чертей гонять, Китони плохо очень.

Но Дарами крепко вцепилась в руку учительницы и продолжала дико кричать.

— Это моя рука, Дарами! — повторила Клавдия Прохоровна.

— Руку черепа держу! Га-а-а!

— Череп! Череп возле больного сидит!

— Га! Га-а-а! Га-а-а!

Опять кричали все. Когда шум немного утих, видно сидящие набирали в легкие побольше воздуха для новых воплей, Клавдия Прохоровна властно крикнула:

— Свет зажгите!

Слова хлестнули, как плеть, и в фанзе сразу наступила тишина. Кто-то начал раздувать угли в очаге, другой выбивал искры кресалом, третий чиркнул спичкой. Фанза осветилась. Клавдия Прохоровна глянула на Дарами и не узнала: перед ней сидела бледная женщина с искаженным от страха лицом, с горящими, как у сумасшедшей, глазами. С минуту она смотрела на учительницу, словно пытаясь что-то вспомнить, потом опустила глаза. Руки ее, стискивающие руку учительницы, сами собой разжались.

Клавдия Прохоровна огляделась и никого не могла сразу узнать, так у всех были искажены лица.

«Идиотство! Ох, какое идиотство! Самим себя довести до такого состояния!» — подумала она.

Китони, видимо от страха, запрятался с головой под тяжелым ватным одеялом. Он лежал, свернувшись калачиком, с полуоткрытым ртом, из носа текла тоненькая струйка крови. Даже при свете тусклого жирника Клавдия Прохоровна заметила необычную белизну лица. Она торопливо схватила руку мальчика, рука была еще теплая, но пульс уже не прощупывался. Клавдия Прохоровна заплакала. Дарами, поняв случившееся, обняла сына и затихла, слез у нее не было, и плакать она не могла.

Люди засуетились, мужчины вышли на улицу за школьными жердями, чтобы из них сделать усыпальню, женщины вытащили из-под покойника постель и вынесли, чтобы вытрясти из нее пыль.

Наполка, теперь не стесняясь, плакал, обняв остывшее тело сына. Немного успокоившись, он прикрыл пеки покойнику, опустил в рот серебряную монету. Через полчаса тело Китони лежало в усыпальпе из школьных палок, оно было тщательно укутано одеялом, лицо закрывал кусок белого материала, одетые в теплые ватные чулки ноги были связаны бечевкой.

Акиану со старшей женой уехал на дальние озера ловить карасей, сазанов, сомов. Было время нереста этих рыб. За одно утро можно набить острогой две оморочки самых отборных сазанов, потом отдыхай хоть целый день. Бодери одна разделает всю рыбу, посолит, развесит сушить.

Даояка осталась в стойбище одна с двумя детьми. Нилэ уже не ходила в школу. Школа-Учитель сказала, что все ученики должны отдохнуть до осени, набраться сил. Если она так сказала, значит, так нужно. Но сосед шаман твердил другое, говорил, будто Школа-Учитель собралась бежать из стойбища, что она после смерти Китони разоблачила себя. Кроме шамана, Даояка слышала это же самое от Дарами.

— Школа-Учитель должна уехать из стойбища, — сказала Дарами. — Она нехорошая.

Что хотела этим сказать Дарами, Даояка так и не поняла. Что значит «нехорошая». Почему это Школа-Учитель, бывшая раньше лучшей подругой Дарами, вдруг стала нехорошая? Правда, многие старухи утверждают, что русская женщина виновата в смерти Китони. Но Даояка в душе не верила им, она-то знала, что Школа-Учитель никакой не черт, просто злые люди возводят на нее всякую напраслину. Чего только не говорили про нее! Токто, хотя он и очень уважаемый человек в стойбище, шаман, но он много неприятностей приносит Школе-Учителю. Разве это хорошо? За что он невзлюбил ее, что она ему плохого сделала? Такая она добрая, отзывчивая, ни в чем не откажет, всегда поможет в беде, сердце и душа ее всем открыты.

Все же видели, и сама Дарами, как она любила ее сына, как убивалась после его смерти, провожала до могилы и даже на могилу ходит. Так нет, нашлись умники, увидели в этом позднее раскаяние. А в чем ей раскаиваться? Неужели люди верят бредням, что она злой черт. Наговорил же Токто про нее всякой напраслины, когда исчезла Гаоня, а потом поспешно заткнул свой рот длинной трубкой, когда узнал, что Гаоня жива. Как же после этого верить Токто?

При последней мысли слишком осмелевшая Даояка оглянулась и подумала: «Его-то нет, а сэвэны его могут подслушать мои мысли. Надо что-то делать, от безделья всякие думы в голову лезут».

Тут она вспомнила, что уже дней десять не стирала.

У Даояки было всего четыре простыни, две старенькие, подаренные Клавдией Прохоровной, две новые, сшитые полтора месяца назад.

Нынче зимой Акиану удачливо охотился в тайге, за пушнину ему дали много товаров, продуктов. Привез он материи на новые халаты обеим женам, себе и детям. Бодери особенно была удивлена, когда раскрыла целый рулон коленкору.

— Зачем так много белой материи набрал? — спросила она мужа.

— Как на что? На рубашки всем, — ответил Акиану.

Даояку тогда же подумала о новых простынях, она смутно догадывалась, для чего муж купил столько коленкору. По-видимому, Акиану тоже понравились простыни, ведь он укрывался белой простыней, когда спал с Даоякой, а в те ночи, когда спал с Бодери, обходился без них.

Несколько дней спустя Даояка предложила Бодери сшить ей пару простыней.

— Мне не надо простыней, без них жили, еще проживем. Зачем зря хорошую материю тратить? — ответила Бодери.

— Простыни — это вещи, — настаивала Даояка.

— Слишком умная ты стала, учить начала, — рассердилась Бодери. Но на этот раз Даояка не хотела сдаваться.

— Эгэ, простыни тебе нужны. У меня есть, у тебя тоже должны быть.

— Ты меня не учи, сказала, не надо!

— Тебе же хорошего хочу. Будут у тебя простыни, мужу приятнее будет спать.

— Будто из-за твоих простыней он с тобой чаще спит?

— Может, из-за простыней.

— Ты молода, ты ему больше нравишься.

Первая ссора Бодери с Даоякой, возникшая из-за простыней, переходила на другую, более щепетильную тему. Даояка замолчала, она моложе Бодери, она должна уступить. Она уступила в споре, но простыни сшила и постелила Бодери. Вечером Бодери обнаружила их, рассердилась и набросилась на Даояку.

— Замолчи! — прикрикнул на нее Акиану. — Тебе, дура, хорошо делают.

Бодери ничего не сказала, но дулась еще полмесяца. Так у Даояки появилась вторая пара простыней.

Сегодня она организует стирку, а после стирки из остатков коленкора сошьет еще две пары запасных простыней.

Даояка взяла ведра, коромысло и пошла по воду. Выйдя из фанзы, она вздохнула полной грудью. Как хорошо на улице! Травка уже зеленым ворсистым одеялом накрыла землю, на тальниках распрямились стреловидные листочки. На песке поднималась полынь.

«Вот привезет отец Понгсы жирных сазанов и сомов, можно будет сварить суп из полыни, — подумала Даояка. — Неплохо было бы сходить за черемшой. Пора уже готовить ее впрок».

Приподняв полы халата, она вошла в воду. Теплая прозрачная вода игриво кружилась вокруг ее твердых икр, коленей. Даояка зачерпнула воды и оглянулась: возле своей фанзы стоял Токто и смотрел на нее.

«Фу, опять смотрит. На, на, смотри, облизывайся!»

Выходя из воды, Даояка еще выше подняла полы халата и, не вытирая мокрых ног, побрела домой. Она нарочно шагала медленно, зная, что за каждым ее шагом следят жадные глаза шамана. «Глазеет, гад, знает, что мужа дома нет. Как бы ночью не прибежал... старый пес...»

Посмеиваясь, Даояка замочила белье в тазу и поставила на огонь. Понгса ползал по песку в двух шагах от нее, но никак не мог дотянуться до матери: его держал длинный шнур, привязанный другим концом к угловому столбу сушильни.

— Ох ты мой хороший, ох ты мой барсучонок, ну иди к маме, иди, — дразнила Даояка сына, протягивая к нему руку.

Малышка изо всех силенок тянулся к ней, шнур натягивался, и мальчик, незаметно для самого себя, поднимался на кривые ножки.

— Ну, иди, иди, шагни разочек, — Даояка сама подходила к сыну. Мальчик от радости поднимал одну ножку, но тут же падал на песок и оставлял ясный отпечаток головки, плеч. Даояка торопливо уничтожала этот след, так как в этом отпечатке могла остаться душа ребенка.

Стирать Даояка научилась в совершенстве, руки у нее были сильные, и она могла обойтись без стиральной доски. Подсинив белье, она вывесила его на растянутой между сушильней и амбаром веревке. Постояла, полюбовалась нежной сиповатостью простыней и опять принялась за стирку.

Клавдия Прохоровна еще издали из-за тальников заметила вывешенные простыни. Она остановилась и долго любовалась ими, как любуется охотник плавающими на озере лебедями. Радость поднималась в груди теплыми волнами все выше и выше, и впервые после смерти Китони Клавдия Прохоровна засмеялась. «Так, Клава, ты все же что-то сделала в этом стойбище! — подумала она с гордостью. — Уедешь, будут тебя вспоминать, одни с любовью, другие с ненавистью. Будут вспоминать!»

Возле фанзы она заметила Даояку, Нилэ и мальчика, барахтавшегося в песке.

— Здравствуй, Павлушенька! Ты, как курица, купаешься в песке, — засмеялась Клавдия Прохоровна.

Она взяла мальчика на руки, поцеловала в грязные щечки.

— Здравствуй, Школа-Учитель, — ответила на приветствие Даояка. — Я тебе давно говорила, моего сына зовут Понгса.

— Нет, твоего сына зовут Павел, так записано в метриках.

— Мало ли чего не запишут. Моего сына зовут Понгса и ты его так зови.

— Не упрямься, Даояка, мы вместе его назвали Павликом. Через несколько лет, когда жизнь в стойбище будет совсем иной, ты многое поймешь...

— Какая я была, такой останусь. Если я глупая, меня уже не сделаешь умной.

«Нет, ты уже не такая, какая была вчера, — подумала Клавдия Прохоровна. — Ты уже другой человек, бойчее стала. И вид у тебя уже независимого человека».

— Ты умница, Даоя, давай не будем ссориться. Если ты на меня рассердишься, у меня больше друзей не останется.

— Поянго тебе всегда другом останется, — улыбнулась Даояка.

— Поянго — это другое, я говорю о подругах. Ты одна осталась. Дарами сейчас меня ненавидит.

Клавдия Прохоровна сказала правду. Уже месяц прошел после смерти Китони, за это время Дарами ни разу не ответила на приветствие учительницы, не промолвила ли одного слова при пей. Путь Дарами к могиле сына проходил возле школы, но, чтобы не встречаться с Клавдией Прохоровной, она обходила школу берегом роки. Через неделю после похорон Китони Клавдия Прохоровна пришла на могилу. Еще издали она услышала плач Дарами. Учительница подошла, села возле нее. Женщина перестала плакать, Клавдия Прохоровна обняла ее.

— Дарами, не плачь так много, — тихо сказала она. — Мертвого не воскресишь ничем...

Дарами оттолкнула учительницу и, дико сверкнув глазами, сказала:

— Не приходи ты на могилу, у него одни кости были, тебе ими не насытиться.

Клавдия Прохоровна от неожиданности растерялась и, не находя нужного ответа, спросила:

— Ты меня за черта принимаешь?

Дарами ничего не ответила.

Открытую ненависть видела Клавдия Прохоровна и в глазах Наполки, Коки и многих сгорбленных коромыслом старух.

Занятия детей в школе закончились, и Клавдия Прохоровна теперь больше могла уделять внимание сыну. Ежедневно они прогуливались по песчаному берегу, загорали. Клавдия Прохоровна стала задумчивой, грустной. Она часто вспоминала Китони. Дома говорила с матерью об отъезде из Эморона в какое-нибудь другое стойбище.

— Твое дело, доченька, хочешь — уезжай, — отвечала Наталья Васильевна. — Тяжело тебе жить здесь, вижу сама. Я уж и так, как могла, поддерживала тебя весь год. Нутро у меня, наверное, все в синяках — так я болела за тебя, за Мишутку. Уж как я вас обоих оберегала, этот шаман и в самом деле погубит вас. Раз уж решила уезжать, что делать... Не ты одна учительница на свете, уедешь — другую пришлют...

И Клавдия Прохоровна соглашалась с матерью. Верно, она уедет из Эморона и на ее место пришлют другую учительницу. Пусть тот учитель тоже хлебнет столько же горечи, сколько довелось ей.

Будучи под таким настроением, она написала письмо в районо с просьбой о переводе в другое стойбище. Отправив письмо, она немного успокоилась.

И вот, впервые за этот тяжелый месяц, неожиданную радость доставила ей Даояка своими простыми подсиненными простынями.

— С Поянго мы всегда останемся друзьями, — проговорила с улыбкой Клавдия Прохоровна.

— Знаю я, какие вы друзья, — опять засмеялась Даояка. — Мужчина и женщина не могут дружить...

— Могут, Даояка, могут, как дружат брат с сестрой.

Даояка безудержно захохотала, показывая белые как сахар зубы.

— Ладно, сестра Поянго, пошли в фанзу, будем вместе простыни белые делать.