Эшелоны идут под откос

18

А в это время в отряде Щедрова происходит совещание. Решается вопрос, как действовать дальше. Из штаба партизанского движения пришло известие, что в депо узловой станции Высь ремонтируется паровоз бронепоезда, следовавшего из Германии к фронту и подорвавшегося на партизанских минах.

— Перед нами поставлена боевая задача, товарищи, — взволнованно говорит Михаил Миронович, — не дать этому бронепоезду прорваться к линии фронта. По имеющимся в штабе партизанского движения сведениям, он пробудет в ремонте еще день-два. К этому времени мы должны быть готовы преградить ему путь, чего бы это нам ни стоило.

— Но ведь вы знаете, товарищ командир, какая обстановка на нашем участке железной дороги, — замечает капитан Арефьев.

— Да, я знаю, что теперь путь патрулируется через каждые четверть часа.

— И не только верхнее его строение, но и значительная часть полосы отвода, — добавляет Арефьев. — К тому же на многих участках местность по обе стороны дороги расчищается от кустарника и леса. Ширина вырубки достигает пятидесяти-ста метров с каждой стороны.

— Получается, значит, безвыходное положение? — иронически спрашивает Арефьева помощник Щедрова Долин. — Тогда, может быть, запросить у партизанского командования разрешения вернуться на Большую землю?..

— Сейчас не до шуток подобного рода, — спокойно прерывает его Щедров. — Ни у кого, конечно, и мысли такой нет. Но нет, кажется, мыслей и о том, как же выйти из затруднительного положения. А ты чего помалкиваешь, товарищ Кручина?

— Не спешу с незрелыми идеями, — простодушно улыбается старший сержант, — мне хотелось бы Дмитрия послушать. Он теперь в подрывном деле не меньше моего смыслит.

— Ну, Дмитрий, давай выкладывай свои соображения, — обращается к нему Михаил Миронович.

— А что выкладывать, товарищ командир? — смущенно произносит Дмитрий. — Выкладывать пока нечего. Ясно одно: управляемыми минами пользоваться больше мы не сможем. А автоматически действующие или замедленного действия взрываются, к сожалению, не по нашему усмотрению.

— Тем более, что они теперь перед каждым паровозом тяжелогруженую платформу прицепляют, — добавляет Кручина.

— А что, если перейти на «нахальные мины»? — предлагает старшина милиции.

— Это что еще за мины такие? — любопытствует Долин.

— Которые устанавливаются непосредственно перед приближающимся паровозом, — объясняет Кручина. — И на таком расстоянии от него, чтобы машинист не успел проскочить. Но на это следует пойти лишь в крайнем случае.

— А над чем, Дмитрий, ты в мастерской колдуешь? — снова обращается к племяннику Щедров. — Может быть, поделишься с нами своими техническими секретами?

— Ломаю голову над одной задачкой, — вздыхает Дмитрий, — но пока безуспешно.

— А все-таки?

— Хочу такой замыкатель смастерить, чтобы при первом наезде на него он не срабатывал, а лишь становился на боевой взвод.

— Это дело! — оживленно восклицает Кручина.

— Это бы решило главную нашу трудность. Наши мины взрывались бы тогда только под поездными локомотивами.

— Да, хорошо бы иметь такую, — одобрительно говорят Михаил Миронович. — А сможешь, Дмитрий?

Дмитрий пожимает плечами.

Щедров пристально смотрит на племянника.

— С сегодняшнего дня освобождаю тебя от всех работ и заданий. Занимайся только своим взрывателем, — решает он.

«Хорошо ему говорить «освобождаю от всех заданий», — невольно вздыхает Дмитрий, — будто все дело только в свободном времени. Не так-то просто! Мысль вроде совсем ясная, простая, наверное, даже есть уже такие механизмы, а вот как самому такой смастерить?..»

Чтобы отвлечься на время от бесплодных пока размышлений, Дмитрий идет к своему приятелю Аистову. Он теперь в глубокой землянке, наружу выведена только антенна его рации.

— Привет, старина! — кивает он Алексею, сидящему возле радиостанции с наушниками на голове. — Ты хоть на ночь-то снимаешь эти штуки со своих ушей?

— Служба, Митя, ничего не поделаешь, — вздыхает Аистов.

— Не круглые же сутки?

— Почти. Во всяком случае, через каждые полчаса нужно быть на приеме. Сам я передаю редко, чтобы нас не запеленговали, а принимать приходится часто и для себя, и для отряда Головы. У них рация что-то барахлит. А скорее всего, радист недостаточно опытен. К тому же мы теперь многие операции проводим с ними сообща.

Дмитрий это и сам знает. Дядя Миша почти ежедневно уходит в отряд Головы со своей оперативной группой. Дмитрия, однако, он ни разу не брал. Даже Кручина был там всего один раз.

«Ваша задача, — заявил он Кручине, — сосредоточить все внимание на железной дороге. Изучить режим ее работы, систему охраны, придумывать наиболее эффективные способы диверсий…»

В его отсутствие в отряде остается за него Илья Ильич Долин, пожилой, старше дяди Миши, спокойный и очень рассудительный человек. А дядя Миша уходит иногда и еще куда-то на один два дня. Он не говорит куда, а Дмитрий не решается спросить, но, видимо, в Вязы. А ведь его там не только вся станция, но и почти весь город знает. Как бы это не кончилось для него бедой…

Дядя Миша, конечно, бывалый человек, в каких только переделках не был! Во время Гражданской войны пошел добровольцем в Красную гвардию. Потом петроградское пехотное училище окончил, стал командовать сначала взводом, а затем ротой. А когда еще в пехотном училище учился, то вместе с другими курсантами и бойцами Красной армии в двадцать первом году шел по тающему льду Финского залива на штурм Кронштадтской крепости, в которой вспыхнул контрреволюционный мятеж.

После Гражданской войны учеба в школе милиции, оперативная работа в районном отделении, борьба с кулацкими бандами в местных лесах, переброска из одного района в другой, с одной должности на другую. И все безотказно, потому что все это для коммуниста Щедрова было не только партийным, но и тем внутренним долгом, без которого он не представлял себе достойного существования.

Вот и теперь, казалось бы, нужно главным образом о своем отряде заботиться, а он почти столько же внимания уделяет отряду Головы, потому что считает Голову очень еще молодым, малоопытным да к тому же опрометчивым командиром.

«Слишком уж жаждет подвигов, — сказал он как-то Дмитрию о Голове. — А ведь для того, чтобы совершить подвиг, нужно немало потрудиться в самом прямом смысле этого слова. Это он, пожалуй, со временем и сам поймет. Одного порыва мало даже для одной атаки, а тем более для длительной и, скажем прямо, изнурительной борьбы».

В том, что борьба будет длительной и нелегкой, Дмитрий при всей своей молодости и сам теперь начинает понимать. А вот друг его, Аистов, видимо, все еще надеется на какой-то внезапный и коренной перелом в ходе войны. Потому, наверное, и не снимает с головы наушники и все ждет сообщения о разгроме немецких войск если не на всех фронтах, то на главных направлениях.

— Ну что там в эфире? — спрашивает его Дмитрий.

— Пока все тревожно. Сплошные оборонительные бои. А ведь пора бы…

— Что «пора»? Сокрушить всю гитлеровскую военную машину, да? Так ее сначала измотать нужно, расшатать.

— Ты говоришь как в официальных сводках Совинформбюро. А я все надеюсь, что мы, как во время Отечественной войны в тысяча восемьсот двенадцатом. Заманим немцев, как Кутузов Наполеона, в глубь России, а потом…

— То, что происходит, не похоже, Леша, на заманивание. По всему видно — прет на нас большая сила, а мы все пятимся, пятимся, никак не упремся, чтобы изловчиться для настоящего удара…

Это Дмитрий говорит уже не свои слова, а дядины, но он хорошо их понимает и потому считает теперь своими и находит нужным высказать их Алексею.

— И потом, с чего ты решил, что Кутузов Наполеона нарочно заманивал? Ничего себе заманивание — почти пол-России ему отдал! А ведь это русские города, деревни с людьми, хлебом и скотом… Нет, Леша, Наполеон тоже был большой силы. И не заманивал его Кутузов, а вынужден был отступать аж до самой Москвы.

— Но ведь потом…

— Потом и мы тоже, вот увидишь!

— А Москву, как думаешь, придется нам и на этот раз отдать?

— Думаю, что на этот раз ни за что не отдадим!

— Так думаешь потому, что комсомолец?..

— Да, потому что комсомолец! А как же я еще думать должен? И потом, есть же все-таки разница между тогдашними русскими мужиками и нами, советскими людьми?

Дмитрий начинает нервничать и говорить не очень связно. Его злит необходимость вести такой разговор с Алексеем. Сам он разве ни во что уже не верит? Зачем же шел тогда в партизаны? Дядя Миша брал ведь только добровольцев и даже не всех добровольцев, кое-кого отказался взять…

— И вот тебе мой совет, — раздражении заключает он свой разговор. — Поменьше ты слушай фашистские передачи. Они небось сообщают, что давно уже взяли Москву?

— А я и не слушаю фашистских, — обижается Аистов. — От них действительно… Но ведь и наши ничего утешительного пока не говорят.

— Прилет время — скажут. А чуда ты все-таки не жди.

— А если мы их действительно под Москвой разгромим?

— Это тоже не будет никаким чудом. Им-то, может быть, и чудом покажется, а для нас так ведь оно и должно быть.

Потом они сидят некоторое время молча, и Алексей уже совсем спокойно заключает:

— Это ты, конечно, со слов своего дяди такие мудрые слова мне наговорил. В старину они, кажется, назывались вещими. Но дай бог, как говорится, чтобы все это сбылось.