Эшелоны идут под откос

23

Как и в прошлый раз, генерал фон Гроссе застает Штралендорфа в его служебном кабинете, но здоровается уже не так сердечно. Догадываясь, почему тесть не столь приветлив сегодня, Штралендорф суетится возле него, помогая снять шинель.

— Может быть, мы вместе пообедаем, экселенц? — заискивающе спрашивает он генерала.

— Нет-нет, дорогой Клаус, я очень спешу. Масса срочных поручений от командующего группой войск. Я бы к тебе и не заехал даже, но решил, что нужно предупредить…

— Предупредить? — с притворным удивлением переспрашивает Штралендорф.

— Да, предупредить. У тебя, дорогой мой, есть враги. Знаешь ли ты это?

— А у кого их нет? — пытается шутить Штралендорф.

— И они действуют, — все тем же хмурым тоном продолжает Гроссе. — Доносят о твоих промахах.

— О каких же промахах, экселенц? О том, что взорвалась церковь с танкистами? Так ведь я тут не при чем. Это дело рук партизан, которые, как вы сами знаете…

— Да, партизаны с каждым днем наглеют все больше, — нетерпеливо перебивает его фон Гроссе. — В связи с этим недавно написан специальный приказ начальника штаба верховного главнокомандования о подавлении коммунистического повстанческого движения на оккупированных территориях. В нем, между прочим, есть такие слова: «…при этом следует учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит, и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. В качестве искупления за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна считаться смертная казнь для пятидесяти-ста коммунистов…» С партизанами теперь разговор короткий и простой.

— С ними у нас всегда был короткий разговор.

— Однако они продолжают действовать и все более наглеть. Я знаю, ты лично не несешь прямой ответственности за действие партизан в Мальцеве. Да тебя и не обвиняют в этом. Винят тебя в том, что ты передоверил подыскание помещения для наших воинских частей обер-лейтенанту Вольфу, который, может быть…

— Нет, экселенц, это исключено! — восклицает Штралендорф. — Он не очень опытен, но не враг…

— Что ты так защищаешь Вольфа? — повышает голос фон Гроссе. Защищайся лучше сам. За взрыв церкви спрос будет с тебя, а не с Вольфа. Признайся мне честно, видел ли ты эту церковь? Молчишь. Действительно, значит, передоверил все Вольфу. А знаешь, чем все это может для тебя кончиться?

Штралендорф молча склоняет голову. Фон Гроссе начинает нервно ходить по комнате. Ему ведь тоже не поздоровится, если вина Штралендорфа будет доказана. Потом он снова садится, бросив отрывисто:

— Давай коньяк!

Штралендорф порывисто распахивает шкафчик и дрожащими руками хватает бутылку с двумя рюмками. Фон Гроссе сам наливает себе и, не чокаясь, молча выпивает.

— Ну вот что, — произносит он наконец. — Пиши мне объяснение, как все это произошло. И обязательно скажи, что в Мальцеве был лично.

— Слушаюсь, экселенц!

— Выскажи мысль, — продолжает фон Гроссе, — что взрыв церкви — дело рук местных партизан, заминировавших ее уже после того, как она была подготовлена под расквартирование танкистов. Постарайся убедить в этом комиссию, которая уже ведет расследование. Я на твоем месте расстрелял бы все мальцевское полицейское управление, обвинив его в содействии партизанам. Боюсь только, что сейчас уже поздно, нужно было сделать это сразу же после взрыва.

— Я сделаю все возможное, экселенц! Выеду туда немедленно и что-нибудь придумаю там на месте…

А когда фон Гроссе, сухо попрощавшись, уезжает, Штралендорф вместо чувства вины испытывает лишь раздражение.

«В чем, в конце концов, я провинился, черт побери? Что лично не проследил за разминированием мальцевской церкви? А все ли вы, господа, проверяете лично? Вы, правда, умеете делать вид, будто поспеваете всюду, будто даже на фронте чуть ли не каждый русский солдат убит вами лично…»

Тут, правда, Штралендорф имеет и виду уже не фон Гроссе, а людей постарше его чином и даже… Об этом, однако, лучше было бы и не думать… А почему, собственно? Потому, что это мог позволить себе фюрер? Так ведь он, Штралендорф, не осуждает же его за это, а восхищается им. У фюрера многому нужно поучиться. Да вот хотя бы умению создать впечатление, что ты всюду сам лично…

Штралендорфу не довелось первого сентября 1939 года быть в рейхстаге, но он с большим вниманием прочел речь выступавшего там Гитлера. Тогда, объявив о вторжении германских войск на территорию Польши, фюрер воскликнул: «Я не хочу сейчас ничего другого, как быть верным солдатом германского рейха! Поэтому я снова надел тот мундир, который является самым священным и дорогим. Я сниму его только после победы — или я не переживу иного конца!..»

Выходило, что не генералом и не офицером собирался он на войну с Польшей, а простым солдатом. Тем самым рядовым, который первым идет под вражеские пули и побеждает или погибает. Фюрер дал при этом понять, что и его может не миновать гибель во имя рейха, и потому назвал имена своих преемников. Если же и их — Геринга и Гесса убьют, то он повелел собрать рейхстаг и на нем выбрать на нем самого достойного руководителя Германии. Потом он воззвал к Богу за помощью в войне с Польшей и покинул трибуну.

А о какой же гибели фюрера или его наследников могла идти речь, если война эта длилась, по сути дела, всего две недели? Однако слова фюрера о его солдатском мундире и возможной гибели на фронте произвели на соотечественников Штралендорфа да и на него лично сильное впечатление. Он тогда не знал, что никакого нападения польской воинской части на немецкую радиостанцию не было, и что никаких немецких пограничников поляки не убивали. Хотя именно это послужило поводом для вторжения Германии в Польшу.

Тогда он еще слепо верил газетным сообщениям. На самом-то деле все было сплошным спектаклем, ибо это по заданию Гиммлера эсэсовский полковник Альфред Наужокс инсценировал нападение роты польских солдат на немецкую радиостанцию, находившуюся неподалеку от Польской границы. Осуществляя замысел начальника германской полиции рейхсфюрера СС Гиммлера, гестаповцы раздобыли сто пятьдесят польских военных мундиров и облачили в них немецких солдат, говорящих по-польски. Потом им было поручено захватить немецкую радиостанцию и обратиться к полякам с призывом: рассчитаться со своим исконным врагом — Германией.

А начальнику местного отделения гестапо повелевалось доставить из немецких тюрем на «место боя» за радиостанцию переодетых в польскую форму арестантов и разложить их тела на площади перед радиостанцией. Трупы их должны были свидетельствовать о кровопролитном бое немцев с «польскими захватчиками».

Штралендорф узнал об этом лишь в 1941 году, перед самой войной с Россией, и не возмутился, а еще выше оценил волевые качества своего фюрера.

— «С этим человеком можно завоевать не только Европу, но и весь мир», — окончательно уверовал в Гитлера Штралендорф. Для осуществления этой великой цели он оправдывал любые средства. И его не коробило от того, что фюрер, использовав подготовленную Гиммлером провокацию, обвинил Польшу в агрессии. Напротив, он пришел в еще больший восторг, вспомнив о воззвании Гитлера германским вооруженным силам первого сентября 1939 года.

«Польское правительство, не желая установить дружеские отношения, к которым я стремился, хочет решить вопрос силой оружия. Несколько случаев нарушения границ, которые не могут быть терпимы великой державой, показывают, что Польша более не хочет уважать границ Германии. Чтобы положить конец этим безумным действиям, я не вижу другого пути, как ответить на силу силой».

Так, по глубокому убеждению Штралендорфа, мог действовать только великий человек, которому все дозволено. Разве осмелится кто-нибудь обвинить Гитлера в том, что он и в дальнейшем пускался на дипломатические обманы, заверяя Данию, Норвегию, Бельгию, Нидерланды и другие страны в своем миролюбии?

«Я дал обязательства большому количеству государств, — заявил фюрер в конце апреля 1939 года. — Ни одно из этих государств не может утверждать, что какой-либо намек на требования, противоречащие этой декларации, был когда-либо сделан Германией. Например, никто из государственных деятелей Скандинавии не может утверждать, что германское правительство или германское общественное мнение выдвинули требования, которые не соответствовали бы суверенитету и целостности государств».

А то, что несколько месяцев спустя немецкие войска без всякого предупреждения вторглись сначала в Данию и Норвегию, а затем в Бельгию, Нидерланды и Люксембург, Штралендорф считал вполне закономерным результатом решительной политики фюрера…

Вспоминая теперь историю молниеносных побед своего вождя, Штралендорф воодушевляется все более. Конечно, ему далеко до фюрера, но и он ни перед чем не остановится. Нужно будет — расстреляет все мальцевское полицейское управление, объявив всех его полицаев партизанами и диверсантами. В крайнем случае можно будет и Вольфа объявить их сообщником, хотя, судя по всему, служит он великой Германии верой и правдой. Да что Вольф, потребуется, он и фон Гроссе не пощадит.