Эшелоны идут под откос

1

Дмитрий Щедров не помнит такой темной ночи, как эта. И удивительнее всего — на небе звезды. Очень четкие, как на картах в учебнике астрономии. Он не знаток созвездий, но Большую Медведицу находит сразу. Мысленно проводит линию через заднюю стенку ее ковша, и перед ним Полярная звезда. Она самая яркая, «пуп неба», как говорит дядя Миша.

Он тоже тут, на станции, ходит где-то мимо составов со станками и другим заводским имуществом. Сколько их прошло уже на восток, а они все идут и идут… Не все, однако, доходят до места назначения. Вчера ночью фашисты разбомбили два эшелона прямо тут, на станции Вязы. Дмитрий видел утром, как страшно их искорежило. Весь день потом не только рабочие, но и служащие убирали обломки и приводили в порядок пути.

А где же все-таки дядя Миша? Вот неугомонный человек! Ему всюду мерещатся шпионы и предатели… Ну, шпионы — это еще понятно, но кто же в такое время позволит себе предательство? Все в огне, фашисты рвутся вглубь страны, можно, конечно, и запаниковать, но предать в такое время?.. Нет, этого Дмитрий не может допустить. Да, вчера кто-то сигнальными ракетами наводил ночные бомбардировщики гитлеровцев на станцию Вязы. Так ведь это же явно фашистский шпион, а дядя почему-то уверен, что сделать это мог только кто-нибудь из местных железнодорожников…

У дяди Миши, конечно, профессиональное чутье. Он начальник вязинской железнодорожной милиции и вообще прослужил в разных отделениях милиции почти всю свою жизнь, сразу же после Гражданской войны. А не предвзятая ли теперь у него подозрительность ко всем, по долгу службы, так сказать?..

За ним, правда, прежде такое не замечалось. К нему даже те, кого он в свое время на скамью подсудимых посадил, относятся с уважением, считают человеком хоть и суровым, но справедливым. Ну а что может быть выше справедливости? Для Дмитрия она заключает в себе все: честность, мудрость, принципиальность. Дядя Миша и был для него образцом такой справедливости и принципиальности.

Но, может быть, сейчас, когда над Родиной нависла такая беда, утратил дядя Миша это чувство и стал не в меру подозрителен? Видит врагов и там, где их нет, да и быть не может.

Вчерашний налет, однако, нанес станции, большой ущерб. Он был почти «прицельным», и это, конечно, настораживало. Фашистские бомбы попали ведь в паровозное депо, повредили там поворотный круг, разрушили часть вокзального помещения и пакгауз. Одна из бомб упала между эшелонами с заводским оборудованием. Ближайшие к месту взрыва платформы со станками были сорваны с рельсов и сильно искорежены взрывной волной.

Разбомбили вчера еще и паровоз, только что отремонтированный бригадой Щедрова. На изуродованный локомотив страшно было смотреть. Дмитрий зажмурился даже, а потом яростно сжал кулаки и погрозил кому-то в небо.

Щедров считает теперь, что ему вообще не везет. За год до войны он окончил училище помощников паровозных машинистов, мечтал водить поезда, но его вызвали в комсомольский комитет паровозного депо, и секретарь комитета уговорил пойти работать в инструментальную.

— Ты же классный слесарь, Дмитрий, — сказал он Щедрову. — У тебя золотые руки. Мне показали, какой ты универсальный штангенциркуль сделал. Я бы тебе за него самый высокий разряд дал! Тебе на слесаря-лекальщика учиться — вот что я тебе скажу. А для начала иди пока в деповскую инструментальную: там сейчас большая нужда в слесарях высокой квалификации.

И он пошел. Специальность слесаря-лекальщика давно его прельщала. Он знал, что лекальщик даже средней квалификации должен свободно читать замысловатые чертежи и вычерчивать сложные фигуры. А главное — уметь делать режущие и универсальные измерительные инструменты высокой точности и эталонные детали.

За год работы в инструментальной Дмитрий освоил многие тонкости лекального мастерства и полюбил эту нелегкую работу, требующую хорошего глазомера, твердой руки и той степени умения, которая граничит с искусством. Он ощущал в себе талант прирожденного лекальщика и очень гордился этим. Да и как было не гордиться, если к тебе, по сути дела, совсем еще мальчишке, идут за советом почтенные мастера?

— Помоги-ка, Дмитрий Сергеич, сделать разметку. Глаза у меня стали что-то сдавать, — обычно просил Щедрова кто-нибудь из пожилых инструментальщиков.

На самом-то деле причиной таких просьб были не столько плохие глаза, сколько недостаток знаний геометрии.

В деповской инструментальной был раньше опытный слесарь-лекальщик, да ушел теперь на пенсию. Он-то и производил прежде построения таких сложных кривых, как архимедова спираль и парабола. Всего этого Дмитрий и сам не мог пока делать, но разметку шаблонов прямолинейного профиля в системе прямоугольных координат и даже более сложные, с криволинейными участками и различными видами сопряжений, он без особого труда и даже с явным удовольствием наносил на тщательно зачищенные заготовки, окрашенные раствором медного купороса.

Не только молодые, но и старые инструментальщики обычно с любопытством наблюдали, как точно и уверенно чертит он базовые и координатные линии штангенрейсмасом. А разметку углов, хоть и проще было делать с помощью угломерных плиток, Дмитрий выполнял чертилкой и штангенциркулем с помощью тригонометрических функций. Это производило впечатление, внушало уважение…

Нелегко было расстаться Дмитрию с работой в инструментальной, когда в самом начале войны перевели его в ремонтную бригаду. Он и сам понимал необходимость этого перемещения — многие рабочие были призваны в армию, а паровозы все чаще нуждались в срочном ремонте. Тот же секретарь комсомольского комитета, который уговаривал его пойти в инструментальную, на этот раз уже безо всяких увещеваний сказал ему кратко: «Так надо, Дмитрий». А для комсомольца Щедрова, так же, как и для его дяди, старого коммуниста Михаила Мироновича, слово «надо» было равнозначно приказу. И он, может быть, уже без того энтузиазма, что в инструментальной, но так же добросовестно и самоотверженно стал ремонтировать локомотивы…

Дмитрий хотя и не разделял опасений дяди, что кто-то из местных железнодорожников подает сигналы немецким бомбардировщикам, сам напросился взять его на сегодняшнее дежурство.

— Если действительно кто-то из наших, — сказал он Михаилу Мироновичу, — то я сразу распознаю его. Я тут на станции почти со всеми лично знаком. Даже с теми, которые в конторах работают. Только, скорее всего, заслан сюда какой-нибудь немецкий шпион…

Михаил Миронович и сам знал рабочих и служащих депо не хуже своего племянника, но отговаривать его от ночного дежурства не стал. Дежурили ведь по ночам и другие комсомольцы. Он поставил Дмитрия к гидравлической колонке, а сам пошел проверять другие посты.

Очень тревожно было у него на душе все эти дни. Он участвовал в Гражданской войне, не раз рисковал жизнью в облавах на воров и бандитов. Смерть поджидала его за каждым углом. Было страшно, но никогда еще не испытывал Михаил Миронович такого тревожного, щемящего душу чувства. Обнаглевший от успеха враг все глубже вторгался в его страну. И все, что с таким трудом создавалось им, Щедровым лично, его друзьями и его народом, все, что составляло смысл его существования, — всему этому грозила теперь гибель…

Он гнал от себя эти жуткие мысли. Этого не должно, этого не может быть!

Как же, однако, случилось, что враг не только вторгся, но и захватил так много?..

Это все еще казалось непостижимым. А ведь совсем недавно Михаил Миронович проводил занятия с командным составом своего отдела и сам разъяснял, как начал Гитлер путь к «мировому господству». Теперь даже вспомнилось, как оперативный уполномоченный Иванов наивно воскликнул на этой беседе: «А куда же смотрела Лига Наций?»

«Лига Наций»! Как будто не объяснял он, что это такое, как будто не говорил, что входившие в эту «лигу» буржуазные государства, а более других Англия и Франция, хоть и боялись фашистскую Германию, главным своим противником считали, конечно, Советский Союз. Попустительствуя Гитлеру, европейские правители надеялись натравить фашистов на нашу страну. Ради этого и пожертвовали они Австрией и Чехословакией. А первого сентября 1939 года Гитлер напал на Польшу и буквально через несколько дней разгромил ее. Разве все это не должно было насторожить Англию и Францию? Но нет. Даже объявив войну фашистской Германии, они все еще не теряли надежды спровоцировать Гитлера ринуться на Советский Союз. И не только надеялись — делали все возможное, чтобы ускорить его выступление против нашей страны. Авиация союзников даже разбрасывала над немецкими позициями антисоветские листовки, укоряя фашистского фюрера в том, что он отказался от борьбы против коммунизма.

А Гитлеру нужно было покончить поскорее с западными державами, чтобы потом всеми силами навалиться на главного своего противника на Востоке. И он почти беспрепятственно оккупирует в апреле 1940 года Данию и Норвегию, в мае вторгается в Бельгию, Голландию и Люксембург. А 22 июня позорно капитулирует перед фашистской Германией буржуазное правительство Франции…

Вся промышленность этих стран работает теперь против нас. Трудились на гитлеровцев еще и тогдашние их союзники — Венгрия, Румыния, Болгария и Финляндия. Щедров не знает точно, сколько войск и техники брошено против Советского Союза, но, наверное, и по количеству дивизий, и по всем видам военной техники гораздо больше, чем у нас. Да еще внезапность нападения…

Уже после того, как началась война, Щедрову рассказал кто-то, что в одной из иностранных газет было опубликовано такое заявление Гитлера: «Война с Советской Россией будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость является благом для будущего».

В другом выступлении фашистский фюрер выразил эту мысль гораздо циничней: «Я имею право уничтожить миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как черви…»

Щедров не слышал и не читал этих его слов, но он знает по сообщениям газет и радио о зверском истреблении советских людей с самого первого дня вступления гитлеровских войск на землю его Родины.

Ох, нелегко будет выстоять против такого врага! Нелегко!..

Невеселые эти мысли Щедрова прерывает нарастающий шум авиационных моторов. Неужели снова налет, как в прошлую ночь? Нет, звук вроде не тот… Похоже, что это наши летят бомбить скопление немецких войск на какой-нибудь переправе. Да, наши, конечно, раз не стреляют зенитки. А Дмитрий струхнул, наверное. Нужно пойти к нему и успокоить, хотя он парень не из робких.

…Встревоженный приближающимися к станции самолетами, Дмитрий задирает голову в беспросветно темное небо. Но внимание его отвлекает шум гравия под ногами спрыгнувшего с тормозной площадки вагона человека. Не сомневаясь, что это Михаил Миронович, он негромко окликает его:

— Дядя Миша?

Молчание.

— Стой, кто идет? — уже громко, по-военному произносит Дмитрий.

— Это я, Волков, — отзывается, наконец, знакомый голос.

— Федор Иванович?

— Так точно, — тоже по-военному отвечает техник паровозного депо Волков.

— А я думал, Михаил Миронович, — говорит ему Дмитрий. — Мы с ним тут вместе дежурим. Вы тоже, может быть?..

— Нет, я сегодня в ночной смене. А где товарищ Щедров? Он очень мне нужен…

— Я тут, товарищ Волков, — неожиданно отзывается из темноты Михаил Миронович. — Чем могу служить?

— Понимаете, какая штука, товарищ Щедров, — уже шепотом произносит Волков. — Мне только что… А может быть, мы лучше к вам, и я вам там?..

— Я тут дежурю, товарищ Волков, и не могу отлучиться, — строго прерывает его Щедров. — Говорите здесь, а если вас Дмитрий смущает…

— Нет-нет, товарищ майор! Дело не в Дмитрии. Боюсь, как бы нас кто посторонний не подслушал.

— Да кто же тут станет подслушивать? — удивляется Михаил Миронович. — Давайте тогда в вагон…

Щедров берется за металлическую скобу двери, слегка откатывает ее и помогает Волкову влезть в вагон.

Поднявшись следом за ним с помощью Дмитрия, Михаил Миронович спрашивает:

— Так что же вы хотели мне сообщить?

Над станцией все еще слышится гул самолетов.

— А они не начнут бомбить? — тревожится Волков, прислушиваясь к шуму авиационных моторов.

— Не начнут, — успокаивает его Щедров. — Это наши.

— Наши?.. Тогда я ничего не понимаю…

— Я пока тоже, — усмехается Михаил Миронович.

— Сейчас все объясню, — заметно волнуется Волков. — Я сегодня в ночной смене. Шел из конторы в депо. Минут десять назад это было, еще до того, как стал слышен шум самолетов. Иду, вдруг меня окликнул кто-то. А когда я отозвался, тот же голос, но уже по-немецки… Вы ведь знаете, наверное, товарищ майор, что я немец?..

— Да, знаю.

— Так вот, окликает меня и шепчет: «Слушай, Вольф, надеюсь, ты не забыл еще свой родной язык и свою немецкую родину?» А я от неожиданности не то что по-немецки, но и по-русски слова не вымолвлю. Наша фамилия действительно ведь была Вольф, это отец решил переменить ее на Волкова. А неизвестный уже сует мне в руки ракетный пистолет и ракеты. Заберите их, пожалуйста, товарищ майор. Специально разыскивал вас для этого…

— А диверсанта вы, значит, не попытались даже задержать?

— Струсил я, товарищ майор… Он ведь мне пригрозил: «Посмей только пикнуть или доложить советским чекистам! Мы надеемся на твое благоразумие и немецкий патриотизм. А задание тебе пока такое: пустить две ракеты в сторону паровозного депо, как только наши самолеты будут над Вязами».

— И вы дали ему уйти?

— Так ведь я безоружный, а у него, наверное…

— Ох, Волков, — вздыхает Михаил Миронович, — не знаю, остался ли у вас немецкий патриотизм, но и советского, видно, немного.

— Зачем же было мне тогда признаваться вам? Я бы выбросил ракетницу вместе с ракетами, и никто бы не узнал о моем разговоре с этим типом. А я ведь…

— Ну ладно, разберемся.

— Надо бы поскорее станцию оцепить, товарищ майор, может быть, он еще не ушел…

— А чего ему тут ждать? Он ведь не сомневается, наверное, что вы его приказ выполните с чисто немецкой точностью.

— Да, знаете, мне тоже показалось, что он в этом не сомневался, — соглашается с ним Волков. — И откуда такая уверенность, что все немцы, где бы они ни находились, чьими бы подданными ни были, непременно верны своему фатерланду?

— В этом их могло убедить поведение фольксдойчей, стрелявших в польских офицеров и солдат, как только гитлеровские войска пересекли польскую границу. Почти то же самое было в Дании и других странах. Националистические лиги немцев имелись ведь задолго до войны во всех государствах Европы. Но не в Советском Союзе! — горячо восклицает Волков. — Нет у нас и быть не может «пятой колонны»!

— В том смысле, как это было в Мадриде или в Польше, Дании и Голландии, у нас действительно нет, — соглашается Щедров. — Ну а что же еще поручила вам эта таинственная личность?

— «Я обращаюсь к вам, Вольф, — сказал он мне, — от имени нашего фюрера с просьбой помочь его солдатам поскорее выиграть войну. Чем быстрее кончатся эта кровавая война, тем меньше будет жертв. Отечество не забудет вашей услуги. Нам уже помогают проживающие в Вязах немецкие патриоты. Во время вчерашней бомбардировки они подавали сигналы нашим самолетам. Вы, однако, лучше их должны знать наиболее уязвимые места этой станции». Вот и все, товарищ майор. Что прикажете мне теперь делать?

— Как — что? Идите работайте…

— Слушаюсь, товарищ майор!

Волков проворно выпрыгивает из вагона и растворяется во тьме.

— Дмитрий, — зовет Щедров племянника.

— Я здесь, дядя Миша.

— Слышал наш разговор?

— Слышал.

— Ну и что скажешь?

— Думаю, что так оно и было, как Волков доложил. Человек он, по-моему, порядочный. А вы разве ему не верите?

— Пойдем к оперативному уполномоченному НКВД, — не отвечая на вопрос племянника, говорит Щедров и протягивает Дмитрию ракетницу с ракетами. — Сдадим ему эту пиротехнику.

— А дежурство?

— Сегодня, пожалуй, это уже ни к чему.

Михаил Миронович так уверенно шагает в темноте по шпалам, перелезает через тормозные площадки и подлезает под вагоны составов, будто работает не начальником милиции, а составителем поездов, которому известен тут каждый квадратный метр территории.

Но вот и пассажирская платформа. Сквозь затемненные окна вокзала сочится кое-где тусклый свет. Кто-то из работников железнодорожной милиции чуть слышно докладывает Михаилу Мироновичу:

— Посты проверены, товарищ майор.

— И ничего подозрительного?

— Все спокойно пока.

— Тогда вот что, товарищ Арефьев… — Щедров наклоняется к уху своего помощника и что-то ему шепчет.

— Слушаюсь, товарищ майор!