Эва, дочь трактирщика

Глава 1

Из реки тетку вытащил лопоухий Эдд; тут же собрались зеваки.

— Синяя уже, — протянул один из мальчишек, прибежавший вместе с другой ребятней, и заключил: — Померла.

— И это в светлый-то тин! — воскликнул кто-то.

Эдд не слушал: повернул тетку на бок, начал тормошить, проверил, не забит ли чем рот. Несмотря на то, что тело признаков жизни не подавало, парень продолжал стараться.

— Смерть в светлый тин – ужасный знак!

— Бродяжка, — прокомментировали рядом. — Одни кости.

«Кости» вдруг ожили: в горле у бродяжки захрипело, из носа и рта полилась вода, и вокруг обрадовались: умирать во время светлого тина, дней под покровительством милосердной богини Миры, это действительно в крайней степени безответственно. Если уж так приспичило помереть или, наоборот, надо срочно укокошить кого-то другого, то нужно дождаться темного тина.

Спасенная откашлялась, уперлась руками в грязь и стала в немом ужасе оглядываться; жирная крыса уверенно и нагло пробежала рядом, и тетка завизжала так, что единственное застекленное окошко неподалеку чуть не разбилось. А потом как вскочит! Тяжелая мокрая тряпка, в которую превратился подол ее платья, облепил худенькие ноги.

Собравшихся позабавил вид спасенной:

— Что, красуля, перебрала? — почуяв запах спиртного, осведомился мужик с сальной головой.

— Пить в светлый тин – грех! — отчеканила высокая горожанка.

Спасенная начала озираться, запуталась в собственных ногах и неловко села на землю; при этом неопределенного цвета платок слетел с ее головы, явив потемневшие от воды, но все равно явственно рыжие волосы.

Тут уж Эдд тетку узнал: она помогает в храме Миры Милостивой и пару раз кормила его горячей похлебкой, а однажды осенью даже драную, но еще пригодную куртку всучила. В общем, хорошая тетка – не зря спасал.

— Боже, — выдохнула она, начиная дрожать от холода – а может, и от чего другого. — Боже!

— Язык прикуси! — прошипела стоящая рядом горожанка. — Кто ты такая, чтобы упоминать богов? И ноги прикрой – стыдоба!

Глазищи рыжей раскрылись еще шире, и она, посмотрев теперь уже прямо на Эдда, прошептала:

— Где я? Что это за… страна?

— Ренс, — ответил парень.

На лице женщины остались непонимание и какое-то беспомощное выражение.

— На юге мы, — пояснил тогда Эдд, решив, что тетка еще не совсем пришла в себя. — Город Сколль.

— Европа? — дрожащим голосом и с большой надеждой спросила рыжая.

— Ренс.

— А материк какой?

— Материк? — не понял Эдд.

Рыжая выругалась. Другая тетка, что стыдила ее, подскочила к ней и бац оплеуху; дети расхохотались, Эдд нахмурился, а рыжая возьми да обмякни, потеряв сознание. Хорошо хоть сидела, а то могла бы головой здорово тюкнуться.

— А вот щас и помереть могла, — мрачно глянул на давшую волю рукам дамочку Эдд.

— Ты мне еще поговори! — замахнулась она и на него. — Видно же – пьянь! Как таких только земля носит? Наклюкалась и в реку, а нам вытаскивай!

— Не такая она, — укоризненно проговорил Эдд. — В храме помогает.

Дамочка фыркнула, а сама скоренько отошла, да так и растворилась где-то во дворе. Мужик же с сальной головой, большой знаток пива, склонился к рыжей, принюхался и теперь уже с уверенностью сказал:

— Не знаю, кто такая, но то, что пила – зуб даю.

— В храм надо снести, там разберутся, — решил Эдд.

Ева пришла в себя на полу под колючим полотном; приподнявшись, девушка обнаружила, что и под спиной то же самое колючее полотно, а под ним сено. Ева поморщилась, сглотнула – ну и привкус во рту, гадость! – и огляделась.

Стены – серый камень, деревянные ставни раскрыты, тело колет грубая ткань, а волосы влажные. Да, явно не родные пенаты… Ева осторожно встала, вздрогнула, ощутив босыми ступнями холод пола, и прошла к узкому окну. Выглянув, она увидела сад, а дальше черепичные крыши, много крыш, и вдалеке серую ленточку реки. Но где же провода? Антенны? Что это за город?

«Ренс», — вспомнился ответ коренастого паренька.

Ренс… Это где? Провинция Франции, быть может? Но говорил-то паренек точно не на французском… Ева медленно отошла от окна. Как она оказалась здесь? Заснула у себя дома в кровати, а проснулась уже на грязной улице… а потом крыса пробежала… чумазые дети смеялись… и какая-то странно одетая женщина стала ей выговаривать… Оголилось плечо, и Ева натянула рукав на положенное место. Тогда и заметила, что рука не ее – ногти обломанные, кутикула разрослась, кожа сухая и в пигментных пятнах. Ева вытянула вперед обе руки, затем начала щупать тело…

Что с ней? Где она? В ком она? Ева почувствовала слабость в ногах – в чужих ногах! – и прижалась спиной к стене.

— Этого не может быть, — проговорила девушка хрипло, — это неправда…

Голос, что логично, тоже оказался чужим.

Значит, та страшная вонючая улочка не была сном…

Скрипнула дверь, и Ева подскочила.

В комнатушку вошла женщина лет пятидесяти в свободной темно-серой хламиде и с белым чепцом, скрывающим волосы. Женщина показалась Еве красивой – такие строгие лица с четкими чертами возраст не сильно портит, да и такие темные глаза не нуждаются в косметике, чтобы выглядеть яркими.

— Уже пришла в себя?

Слова прозвучали странно, иноземно, однако девушка отлично поняла их смысл. Да и, кажется, с теми чумазыми на улице она сама на этом же языке говорила…

— Тебя спасли из реки, — пояснила монахиня, — Ты, должно быть, упала в воду, поскользнувшись на грязи.

— Наверное, — вымолвила Ева.

— Богиня спасла тебя, — с этими словами монахиня переплела пальцы и, подняв лицо и прикрыв глаза, зашептала молитвы. Закончив, она раскрыла глаза и спросила строго: — Почему ты не молишься со мной?

— Я не помню молитв, — нашлась Ева, решив прикинуться потерявшей память, что в ее ситуации не так уж далеко от правды. — Ничего не помню. И голова болит.

Рагенильда, мать-жрица, смерила девушку взглядом.

Ее принесли недавно, грязную, оцарапанную, с синяками на спине, и сказали, что она выпила. Что именно девица выпила, Рагенильда не знает. Зато знает, что предшествовало: сегодня утром она отказала ей, сказав, что не подобает порченой девице стричься в младшие жрицы. Обычно смирная, немногословная Эва Лэндвик заспорила, назвала себя добродетельной… Ха! Она-то добродетельная? Да весь район знает, как с ней поигрались молодцы из дворца! И пусть честь ее не тронули, но шрамов от той встречи осталось немало…

Об этом Рагенильда и напомнила Лэндвик, а также добавила, что храм все равно нуждается в ее добром сердце. Девица удалилась, с трудом сдерживая слезы. Судя по всему, дурочка решила утопиться – с нее станется, а для смелости перед этим напилась. Хорошо хоть ее спасли, иначе бы разбухтелись горожане, как так вышло, что трудница при храме умерла в светлый тин, да еще и так некрасиво.

— Совсем ничего не помнишь? — спросила Рагенильда.

— Ничего.

Мать-жрица внимательно оглядела Лэндвик. Жалкая, как всегда, и глазищи испуганно лупит. У такой ни дерзости, ни фантазии не хватит, чтобы соврать, да еще и самой Рагенильде.

— Бедная девочка, — произнесла сочувственно мать-жрица. — Сильно болит голова?

— Не сильно, — ответила Ева, начиная нервничать под пристальным скорпионьим взглядом этой монахини.

— Другие сестры обмыли тебя и осмотрели, и кроме несколько синяков и царапин ничего не нашли. Боль скоро стихнет, и с тобой все будет хорошо.

— А вы… — неуверенно протянула Ева.

— Я Рагенильда, мать-жрица храма Миры Милостивой в Сколле.

— А я кто?

— Эва Лэндвик. Уверена, память вернется к тебе, когда ты отдохнешь. Я пошлю за твоими; тепло родного очага лечит почти так же хорошо, как и священные стены нашего храма.

С этими словами Рагенильда вышла из комнатушки, а Ева, вздохнув, села обратно на пол, на соломенную подстилку, и обхватила колени руками. Значит, Эва Лэндвик, живущая в городе Сколле, что в Ренсе, поскользнулась, упала в речку, но ее вовремя вытащили. Это понятно. Непонятно другое: как в тело этой самой Эвы угодила она, Ева Суетина из Казани?!

В храме Еве не понравилось. Во-первых, ее заперли; во-вторых, в комнатушке было не настолько тепло, чтобы расхаживать в одной рубашке, в-третьих, вскоре девушка захотела в туалет, а ей не оставили даже горшка, чтобы справить в него нужду. Так что вместо того чтобы заламывать руки и паниковать, как так вышло, что она здесь, и не сошла ли она часом с ума, Ева думала только об одном: как бы не описаться в этих священных стенах.

Пришлось постучаться в дверь, чтобы привлечь внимание; к огромному облегчению внимание привлеклось, дверь открылась, и вскоре суровая монахиня принесла Еве горшок. Когда проблема острой физической потребности была решена, решилась и другая проблема: за Евой пришли родные. То есть не за Евой, конечно, а за некоей Эвой Лэндвик.

Это оказалась семейная чета: стройная женщина, беленькая и миленькая, хотя и с расползшимся уже лицом, и усатый смуглый мужчина, солидный и полный. Оба были хорошо одеты: ткани плотные, богатых темных цветов; чепчик у дамочки белейший, как и воротник рубашки у мужчины.

— Девочка моя! — всхлипнула женщина и кинулась к Еве. Прижав ее к себе, она какое-то время старательно душила ее, а потом отстранилась, вгляделась в ее лицо и запричитала: — Как же так вышло? Как ты упала в Блу́ку?

— Раскудахталась, — протянул мужчина, хотя и сам с беспокойством разглядывал Еву. — Дочь, ты, говорят, головой приложилась?

— Наверное, — проговорила Ева, глядя то на «мать», то на «отца». — Я ничего не помню.

— Ах!

— Тише ты! — нервно осадил супругу мужчина и шагнул к девушке. — Дочь, — сказал он взволнованно, — тебя тошнит? Вертится перед глазами? Кровь шла?

— Нет, ничего такого.

— Значит, обойдется, — решил мужчина и тоже обнял Еву. — Я все равно за лекарем пошлю; хороший лекарь, у Барснессов служит.

Ева же засомневалась, что лучше в этих реалиях: оставаться в монастыре или оказаться в руках лекаря…

Забрав у монахинь – жриц – мокрую обувь девушки, и вытребовав платье, чтобы «дочь» не разгуливала по городу в одной рубашке, Лэндвики вывели ее в город. Домой они пошли пешком; мать крепко держала дочь за руку и без конца возносила хвалы богине Мире, которая не позволила случиться худому – точнее, по-настоящему худому, а отец помалкивал, но тоже постоянно поглядывал на Еву.

Сама же Ева осматривалась. Современностью и не пахнет… зато чем только другим не пахнет! И гнилью какой-то, особенно когда переулки рядом, и потом, и деревом, и еще всяким «ароматным». Пока они шли от храма, улицы были мощеными, более или менее опрятными и широкими, но когда свернули влево, открылся вид на теснящиеся на грязных узких улицах каркасные домишки с надстройками. В некоторых местах текли ручейки нечистот; Ева зажала нос рукавом, и мать с удивлением на нее взглянула.

— Затошнило? — спросила она.

— Запах, — выдавила Ева.

— Так ведь всегда запах, — еще больше удивилась женщина. — Да и ты у нас никогда брезгливой не была, и в храме смело за любую стирку берешься.

«За стирку – это точно», — подумала Ева. Она отлично рассмотрела, в каком кошмарном состоянии ее руки. Ногти коротенькие, изломанные, кожа сухая-сухая, потрескавшаяся, а дальше, на предплечьях и плечах – шрамы, рваные, выпуклые. Собаки, что ли, эту Лэндвик подрали? Похоже на то.

— Ничего, — без особой уверенности протянула «мать», — если бы ты сильно головкой тюкнулась, ты бы и идти не могла. А так отлежишься, отдохнешь и все вспомнишь.

— Знавал одного, — добавил «отец», — грабанули его на улице, дали по голове. Несколько лет жил как в тумане, мать родную не признавал. А потом в один день все вспомнил. Вон оно как бывает.

— Мира Милостивая спасла тебя, Эва, и не в первый раз. Может, и предначертана тебе смерть ранняя, да только не дает тебе богиня умереть, спасает раз за разом. А все потому, что сердце у тебя доброе.

— Слишком доброе… — проговорил тихо отец.

— Расскажите мне обо всем, — попросила Ева. — Кто я, как вас зовут, в каком городе мы живем.

Эта просьба родителей не порадовала: оба в глубине души надеялись, что девушка на самом деле память не потеряла, а так, растерялась да испугалась. Вздохнув, отец стал рассказывать.

Зовут его Брокком, а жену его – Гриди, у них три дочки: Эва, старшая, Ливви да Кисстен. Живут они в городе Сколле на юге Ренса, или Ренского королевства, которым правит славный король Эйтрик Риндешельд. Сколль – город достаточно крупный, портовый; здесь живо идет торговля, и королевский двор, бывает, приезжает сюда к осени, на ярмарки, когда на городской площади могут веселиться в одной толпе знатные и простолюдины.

Сами же они, Лэндвики, тоже не голь какая-то: Брокк Лэндвик состоит в гильдии поваров и обслуживает несколько достойных домов, а еще с братом трактир держит близ порта. Брокк увлекся рассказами о своей работе, и Ева заслушалась: она чувствовала себя так, словно сидит в кино на сеансе с суперпогружением. Купцы, повара, специи, званые ужины…

— А я пироги пеку, — вставила Гриди Лэндвик, заботливо переводя «дочь» через лужу. — Ох и любят мои пироги! На каждый ужин заказывают; особенно с рыбой и рисом просят.

— А я что делаю? — поинтересовалась Ева, и «родители» переглянулись.

— Ты наша гордость, — ответила с заминкой Гриди. — В нашем квартале тебя уважают, а в храме ценят.

— Но кто я? Чем занимаюсь?

— Помогаешь бедным и немощным, что приходят к храму: голодных кормишь, за больными ухаживаешь, помогаешь жрицам порядок держать. И сама жрицей станешь – это как пить дать.

— Конечно, станешь, — поддакнула Гриди. — Но пока не придешь в себя, я тебя в храм не пущу.

— Еще бы, — бросил Брокк. — Устала, небось, как всегда, до дрожи в коленях, вот и подвели ноги-то, когда близ Блуки шла. А я ведь говорил: не ходи там, не место это для благочестивой девицы! Но ты разве слушаешь?

— Не кричи на девочку, — нахмурилась Гриди, хотя ее супруг лишь чуть повысил тон.

— Я не кричу. Эва никуда не пойдет, пока лекарь не разрешит.

— Конечно, конечно… ты как, Эвочка? Не кружится голова?

— Нет, не кружится, — ответила Ева. — А где наш дом?

— Мы уже близко, немножко осталось.

Гриди оказалась права, и вскоре они вышли на другую улицу. Брокк Лэндвик вдруг резко оттеснил своих женщин вбок, как оказалось, пропуская всадника, и выругался вслед; Гриди тоже разразилась бранью. Обругав разогнавшегося всадника, Лэндвики перешли на другую сторону и подошли к трехэтажному каменному дому с решетчатыми окнами, тесно зажатому с двух сторон другими домами.

— Это наш? — спросила Ева.

— Да, — вздохнула Гриди. — Неужто совсем ничего не помнишь? Неужто дом родной увидев, ничего не почувствовала?

— Сказано же тебе: ничего не помнит, — грубовато произнес Брокк. — Хватит девчонку тормошить: помнишь, не помнишь… Настанет время, и вспомнит она еще, все вспомнит.

«Вряд ли», — с тоской подумала Ева, глядя на чужой дом.

Брокк, приведя дочь домой, сразу за лекарем ушел, а Гриди отвела Еву на кухню, подала ей полотенце да воды в кувшине, чтобы умыться, разожгла огонь и повесила над ним чайник. Обтираясь – кожа и впрямь «благоухала» еще речной водой – Ева поглядывала вокруг, благо что позволял свет, льющийся из окна. Очаг, стол, две лавки, ведро, кадушка; в углу полураскрытый мешок с чем-то, на стенах развешана кухонная утварь. Стены каменные, кое-где узорами украшены, а над очагом некий символ – защитный, наверное. Выглядит кухонька уютно и даже мило, как в сказке какой.

Сказка, как же… Ева отложила полотенце и уставилась невидящим взглядом в стену. Засыпала она определенно дома, и все было хорошо: кот мурчал под боком, Влад в зале сериал досматривал. Как можно заснуть дома, а проснуться в другом мире? Или это все же сон?

Девушка ущипнула себя за руку: так, вроде, поступают в случаях, когда надо проснуться.

— Что ты делаешь? — заметила Гриди и тут же подлетела к ней. — Ну-ка покажи руку! — Осмотрев покрасневшее место на руке дочери, госпожа Лэндвик выдохнула и произнесла тихо: — Не пугай меня, Эва. И так сердце за тебя болит…

Сердце болит. Почему? Что не так с Эвой Лэндвик помимо того, что она батрачит в храме как проклятая? Может быть, дело в шрамах? Не медля, Ева стянула рукав храмового штопанного платья и посмотрела на кривые линии выпуклых шрамов на правом плече и предплечье. Здорово ее хватанули…

Гриди присела на лавку рядом с Евой и сказала горько:

— Это случилось давно. На тебя напали охотничьи кошки. Мать-жрица Рагенильда тогда сказала, что это хороший знак: боги взяли с тебя шрамами, а не жизнью. Мира Милостивая защищает тебя, не отдает в лапы смерти.

Ева провела пальцем по особенно выделяющемуся шраму и представила, каковы же были свежие раны. Бедная Эва – нелегко ей пришлось. Да и в таких условиях заражение крови получить нетрудно.

— Потому замуж ты так и не вышла, — добавила Гриди, и на ее глазах выступили слезы. Быстро смахнув их, она сказала преувеличенно бодро: — Но ты нашла свой путь и помогаешь людям. Боги обязательно наградят тебя за твой самоотверженный труд.

«Уже наградили, — вздохнула про себя Ева. — Может, кто-то тюкнул эту Эву по голове, чтобы ограбить, и в речку. Хотя, вроде, нечего у той грабить было».

— Шрамы только на руках?

— Да, но они тебя беспокоят только в плохую погоду.

Ева натянула рукав на плечо, глянула на чайник – скорее бы, горяченького хочется! – и спросила:

— Что за кошки на меня напали?

Гриди ощутила тупую боль в груди и замерла, глядя на дочь. Раньше Эвочка и упоминания о кошках боялась, даже о самых обычных; шугалась чуть что, вскрикивала, завидев кошку, а то и дышать будто переставала… А тут, бедняжка, память потеряла и словно не бывало страха.

— Охотничьи, — ответила Гриди после небольшой паузы, сочтя, что лучше на эту тему не отмалчиваться. Увидев непонимающий взгляд Евы, она пояснила: — Порода крупных кошек, выведенная специально для охоты и защиты дома. Каэры наши очень ценят таких кошек.

— Как называется порода? — полюбопытствовала Ева.

— Да так и называется: «охотничьи». Но ты не бойся: их нынче в город только на поводке выводить можно, а иначе штраф. Да и дорого кошку такую держать: штрафы чуть что, лицензия…

— Понятно. И кто же на меня охоту устроил?

А вот об этом Гриди и вспоминать не хотела – до сих пор больно и обидно, что так с дочкой обошлись.

— Да ты что, Эвочка? — женщина всплеснула руками. — Какая еще охота? Просто так вышло, что кошки на тебя случайно набрели, и вот… да и что говорить о таком? Чайник вон уже свистит!

Гриди пошла к очагу и шикнула на Еву, когда та встала, чтобы ей помочь. Пришлось девушке вернуться обратно на лавку. Пока хозяйка заваривала чай, Ева продолжала оглядываться и прикидывать, как она будет жить в этой, так сказать, среде, если все это взаправду.

Одно дело, если бы она умирала – так можно было бы приплести теорию о переселении душ. Но Ева была жива, здорова и счастлива... Или, допустим, попала бы она в какую-нибудь аномальную зону, где компасы сходят с ума, а электроника ломается – после аномалий перемещение в другой мир и другое тело были бы не настолько неожиданными. А может, кто-то из окружения позавидовал безоблачным отношениям Евы и Влада и навел порчу? Но не существует порчи, которая может отправить в другой мир… Или существует?

Окунувшись в размышления, Ева снова уставилась в стену. Гриди Лэндвик же, поглядывая на свою дочь, старалась не расплакаться.

Бедная девочка начала страдать, едва родившись, и лишь благодаря стараниям сестер-жриц осталась крошка-Эва в живых, и все детство проболела: то животом маялась, то лихорадка ее мучила. Оттого у болезной девочки и друзей-то не было – не шибко стремились соседские дети играть с бледной немочью. Потом подросла Эва, неожиданно вытянулась выше иных парней, окрепла. Пришла пора подыскивать ей жениха, но с этим не задалось: хоть и вымахала Эва в высокую девицу, о ней все еще говорили как о чахлой, болезной, вот и не захаживали особо парни к дому Лэндвиков, а точнее сказать – ни один не заинтересовался, не говоря уже о том, чтобы посвататься.

Хорошее приданое могло поправить положение; Брокк расстарался и к рэнду Тридсену на кухню устроился. Дело пошло ладно, появились деньги, и Брокку разрешили семью за город к Тридсену перевезти. Тогда беда и случилась. Молодняк из богатеньких приметил пугливую Эву да спустил на нее ради шутки кошек… Так, по крайней мере, потом эти злобные юнцы сказали.

Гриди никогда не забудет, какой ужас пережила, увидев своею старшенькую всю в крови, с разодранными руками… Им потом денег всучили, и немало, на откуп, чтобы замолчать неприятную ситуацию, но слушки все равно просочились, и шансы Эвы выйти замуж пропали.

Эва тогда сказала, что в жрицы хочет, богине Мире служить да людям помогать. Брокк и Гриди приняли такое решение дочери, стали во всем помогать, да так и устаканилось: девушка еще крепче стала со временем, нашла себе занятие, а злые языки постепенно затихли, ведь упрекнуть Эву Лэндвик не в чем, как не старайся – разве что придумать. Но тут уж пусть кто попробует – Гриди им сама языки поотрывает!

И все же всхлипнув, но тихо-тихо, женщина взмолилась: пусть примет Эву богиня Мира в стенах храма своего! Уж если кто достоин жить там, в покое и почете, так это она, Эва, их добрая трудолюбивая девочка!