Эва, дочь трактирщика

Глава 17

Ева опасалась, что ей непросто будет среди деревенской родни матери, ведь ни одного воспоминания Эвы у нее не «пробудилось», да и селяне – не горожане, и мир средневековый, так что найти с ними общий язык девушке представлялось сложным.

Но все прошло, как по маслу: Бломы в составе энергичной бабушки, тетушки и дядюшки и их детей приняли Лэндвиков хорошо, и, обрадованные их приездом, расстарались с ужином. Еда была проста, но хороша, и Ева совсем забыла о своих опасениях по поводу гигиены: смаковала невероятно нежное куриное мясо, макала, как и все, хлебный мякиш в жир, собранный после запекания, пила пиво, отличающееся от городского ядреностью вкуса, и закусывала квашеной капустой. Потом бабуля Блом еще и варенья ягодного вынесла.

Лэндвики тоже съестных гостинцев привезли, угостили родственников. Всем было хорошо, все расслабились, и просто, по-будничному Брокк сообщил, что трактир они с Годвином продадут, а сам он теперь в другом трактире работает. Намного больше собравшихся интересовало, почему приехала Эва, и тут уже Гриди сама объяснила:

— Надоело ей, вот и ушла из храма. Сколько можно трудиться безо всякой надежды стать жрицей?

Бабуля Блом, поглядывая на Еву, протянула:

— Я всегда говорила, что Эвка не из таких и в храме ей не место. Они ж хитрые, духовники эти. Толкуют про душу, добро, а самим бы лишь в карман заглянуть. Спят и слышат звон золотой монеты. А похабники какие!

— Мама, ну что ты говоришь, — проговорила Гриди и покраснела.

— Похабники! — настояла бабуля. — Мы-то что, люди простые, живем открыто, у нас все на виду, а эти прячутся, томятся, варятся в соку своих желаний.

— Красиво сказано, — отметила Ева.

Бабуля хмыкнула и ткнула зятя в бок; тот послушно поднялся из-за стола, налил в ее кружку еще пива и подал. Семья продолжила болтать обо всем; посиделки затянулись, и вскоре за Кисстен пришли подружки. Девушка тихо ускользнула на ночь глядя, не спросив ни у кого разрешения, и Брокк, недовольно фыркнув в усы, проговорил:

— Взрослая стала, даже и не глянула на отца, так сразу и ускакала. А на дворе ночь!

— Не боись, — успокоила его бабуля Блом, — я гадала ей, плохого не увидела.

Гриди тут же на Эву посмотрела: храмовники плохо относятся к гаданиям и даже могут наказать, например, выпороть при народе, палец отсечь или губы зашить. Раньше и казнить могли, но нынче король Эйтрик легче на это смотрит, поэтому казни отменил. Эва как ярая служительница в храме, мечтающая стать жрицей Миры Милостивой, тоже не одобряла гаданий и прочего запрещенного, и потому бабушку со стороны матери побаивалась.

Но Ева и слова насчет гаданий не сказала, продолжила есть.

— Аппетит на зависть, — умилилась сестра Гриди.

— Потому что вкусно, — отозвалась девушка, облизывая пальцы.

После посиделок семейство стало готовиться ко сну: Брокку и Гриди постелили в доме, а Эву отправили спать в сарай, где на лежанке спит обычно Кисстен – девушки обе худенькие, и Бломы сочли, что вместе им не будет тесно. Объевшаяся Ева устроилась на лежанке; где-то рядом шелестели мыши, во дворе кричала какая-то ночная птица, а вдалеке лаяла собака. Все эти звуки успокаивали, а запахи казались знакомыми, так что девушка быстро заснула.

Ей приснились прохлада и покой, журчание фонтанчиков и щебет птичек, сладкая тягучесть рахат-лукума с лепестками роз на языке, скольжение шелка по коже и касания тяжелых золотых серег к щекам. Это был сон-нега, сон-удовольствие; он перешел в другое сновидение, где были шумное дыхание, влажная кожа и умелые ласки…

Ева проснулась, часто дыша: Кисстен уже лежала рядом и тихонько посапывала. Со двора в сарай уже не проникали звуки: улетела птица, замолкли собаки, и даже мыши затаились. Девушка перевернулась на другой бок, подложила под щеку ладошку и закрыла глаза, но спать ей уже не хотелось. Вздохнув тихонько, Ева поднялась, стараясь не разбудить сестру, натянула ботинки и вышла во двор.

Бабуля Блом сидела на лавке и… ждала ее?

— Проснулась? — усмехнулась женщина и похлопала по месту рядом с собой. — Подойди.

Ева подошла и присела рядом.

— Я тебя видела, — сказала бабуля.

— Когда именно? — уточнила Ева и отогнала комара.

— И твоего видела.

— Кого моего?

— Твоего, — раздраженно повторила бабуля. — Беленького такого, с вихрами и клыком.

Ева почувствовала, как мурашки бегут по ее коже. Беленький, с вечно торчащими волосами и кривоватым заметным при улыбке клыком – это Влад, ее парень. В свои тридцать он легко сходит за двадцатилетнего, отличается романтичностью, любит и умеет готовить. С ним легко и тепло.

— Не понимаю, о чем ты, — проговорила Ева после заминки.

— Мне-то не ври, — хмыкнула бабуля. — Я ведь всех вас вижу.

— Почему?

— Просто вижу и все. Он у тебя хороший, — улыбнулась женщина, — и так тебя любит, что всегда с тобой – и здесь, и там.

— Что значит: «и здесь, и там»? — вымолвила Ева, вглядываясь в морщинистое лицо.

— А ты бежишь, — продолжила ночная прорицательница, — всегда бежишь. Надо тебе чего-то, ищешь. Беспокойная душа.

— Душа… — повторила девушка. — Бабушка, раз ты все видишь, ответь: я умерла в Казани и поэтому перенеслась в чужое тело?

Бабуля Блом улыбнулась, и Ева проснулась – Кисстен рядом, ночь, тишина. Несколько секунд девушка смотрела вникуда, потом ущипнула себя за руку, чтобы проверить, не продолжается ли сон-во-сне. Щипок ничего не изменил, и на коже проявились красные пятна. Ева поднялась и как была, в одних носках, вышла во двор.

Светало, и на лавке бабуля не сидела.

Закукарекал петух, и Ева, подскочив, решила, что на этот раз она проснулась по-настоящему. А сон… что ж, присниться всякое может.

Лэндвики хорошо отдохнули в Хосенбруке. Гриди повидала подружек юности, сводила дочек по любимым местам детства и сама словно сбросила двадцать лет. Брокк со свояком повозку отладили, съездили несколько раз в лес и дров наготовили, не забыв занести старосте деревни несколько монет налога: лес ведь барону Фреру принадлежит, просто так рубить нельзя. По вечерам все вместе ужинали – или в доме, или прямо во дворе стол ставили, если не было ветра.

Ева отдыхала душой. Побыть летом в деревне само по себе хорошо, но когда и дом такой гостеприимный, то это еще лучше. Бломы, родичи Гриди, оказались простодушными, доброжелательными людьми, и ни разу никто из них не съязвил, не стал ругаться или завидовать горожанам Лэндвикам. Девушка стала понимать, почему Брокк какое-то время назад так настаивал на том, чтобы переехать в деревню, а Гриди ему поддакивала. Да, в такой деревне Ева бы и сама осталась!

Но идиллию в Хосенбруке кое-что все же омрачало. Утром после того сна Ева подошла к бабуле Блом, спросила, не приснилось ли ей чего, но та головой покачала и поинтересовалась, хитро прищурившись: «А тебе самой что приснилось?» Девушка улыбнулась, сказала, что видела всякую галиматью, и решила больше не думать ни о каких странных снах. Да, она отогнала мысль о том, что видела во сне, далеко-далеко в тайники памяти, и все равно взбудоражилась. Потому что она уже не день и не месяц живет в чужом теле и в другом мире и до сих пор не имеет ни малейших догадок, почему с ней это произошло, а спросить у кого-то страшно и опасно.

Как-то ночью Ева и вовсе заснуть не могла: не ворочалась, чтобы Кисстен не беспокоить, просто лежала недвижимо, без конца анализируя.

— Может, молока тебе согреть? — вдруг подала голос сестра и приподнялась на широкой лежанке. — Так быстрее заснешь.

— Если бы молоко могло мне помочь, — усмехнулась Ева, глянув на сонную девушку. — Сама-то что не спишь? Весь день в саду работали, должна была устать.

— И ты должна была. Эва… что с тобой происходит?

— Моя жизнь в момент кардинально изменилась.

— Понимаю… уйти из храма после стольких лет – это непросто. Из-за этого ты не спишь? Мучают всякие мысли?

— Да, еще как.

— Ничего, все наладится – бабушка погадала, — успокоила Кисстен.

— Ты веришь в ее гадания?

— Это не гадания, бабушка просто говорит, что думает. Она долго живет и много знает, поэтому я верю ей. Вот и про тебя она угадала, и про Ливви.

— А что Ливви? — не подав виду, что напряглась, спросила Ева.

— Родители о ней и не упоминают, а значит, она опять со своим студентиком гуляет.

— «Студентиком»… Ты прямо как отец говоришь.

— Угу. Ливви бедовая, все знают. А вот о тебе бабушка говорила, что не приживешься ты при храме, потому что у тебя характер.

— Характер? — переспросила удивленно Ева.

Эву Лэндвик она сочла по рассказам слишком мягкой, слишком доброй и слишком послушной. А тут внезапно оказывается, что бабушка считает старшую внучку девушкой с характером.

— Угу, — Кисстен зевнула и почесала облупившийся немного нос, — ты у нас в семье самая упрямая, упрямее даже чем отец. Он потому и любит тебя больше, чем нас, хотя и не показывает этого. И в храме ты всегда самую сложную работу брала, потому что другие не выдерживали. А скольких спасла!

— Спасла?

— Да. Ты настолько привыкла всю себя храму отдавать, что перестала обращать на это внимание. А ведь именно тебя, а не знающих многомудрых сестер всегда звали на сложные роды или к умирающим. Со слабыми младенчиками сидела ты, воспалившиеся раны бродяг ты чистила, а когда у сестры Оресии щека опухла, ты ей десну аккуратно разрезала и зуб вырвала получше, чем иные зубодеры. А уж Куся… — Кисстен головой покачала. — Я тогда маленькой была, но на всю жизнь запомнила, как ты ее спасала, сидела при ней и день и ночь, даже храм забросила. А ведь матушка Рагенильда была ужасно сердита, что ты собаку променяла на храм, выгнала тебя даже... Вот тогда я и поняла, что ты и Тмерри – лучшие. Просто лучшие.

— Тмерри? — словно очнувшись, спросила Ева.

— Угу. Он же нашел тех уродов, которые над Кусей издевались, и отделал их. Его потом из-за этого из стражи первый раз выгнали. Не помнишь разве?

— Я, наверное, тогда этому значения не придала…

— Как же, не придала! Сама его отчитала за то, что он лично наказывать стал, а не дождался суда. А он тебе в ответ – какой суд? В общем, поругались вы. Зато Кусю спасли и отомстили за нее, она потом почти не хромала и еще лет семь прожила с нами. Эва, — присмотрелась к сестре Кисстен, — как ты можешь этого не помнить? Ты же обожала Кусёну!

— Легко, — протянула Ева. — Родители не сказали тебе, а я скажу. Я ушла из храма, потому что упала на улице, ударилась головой и потеряла память. Лекарь сказал, что память должна вернуться, но она так и не вернулась, и жрицы попросили меня не приходить больше в храм, потому что я без своих знаний и умений, которые позабыла, бесполезна.

— Как?.. — вымолвила Кисстен. — Не помнишь?..

— Ничего не помню, — кивнула Ева. — Остались лишь ощущения, что вы моя семья, но и только. В остальном моя жизнь началась сначала. Поэтому родители и не приехали за тобой вовремя – слишком много на них навалилось.

Кисстен была поражена, но сестре поверила безоговорочно, потому что Эва – это Эва, она врать и придумывать не станет. Хлопнув несколько раз ресницами, девушка произнесла:

— Энхолэш… хоть бы память к тебе вернулась…

— Лучше пусть не возвращается, — возразила печально Ева. — Не думаю, что мне хочется вспомнить, как меня рвали на куски охотничьи кошки, как скверно обращались со мной в храме и как тускло прошла в целом почти вся моя жизнь…

— Ты что, с дуба рухнула? — эмоционально отреагировала Кисстен. — Твоя жизнь не была тусклой, твоя жизнь была… она… — девушка нахмурилась, подбирая слово. — Ты особенная, и всегда такой была! Смелее и честнее других! Ты просто не помнишь, скольким помогла и сколько хорошего сделала!

Девчонка и впрямь была возмущена.

Глядя на ее возмущение, Ева поняла, почему с ней рядом ей так легко: все остальные, даже родители, Эву Лэндвик жалеют – но не Кисстен. Она ей восхищается, и это непривычно.

— Расскажи еще о Кусе, — попросила Ева.

И Кисстен рассказала: о Кусе, о храме, о том, какой была Эва и что любила… Так они и проговорили почти до самого рассвета.

Когда Лэндвики вернулись в город, Симон сообщил – почему-то нервно – что Рингер подыскал им покупателя. Наконец-то нашелся человек, которого заинтересовало здание их бывшего трактира. Молодой человек поведал также, что уже показал дом покупателю. Сумму Лэндвики – включаю Годвина и Рокильду – уже обсудили, так что Ева кивнула отцу, «разрешая» действовать, а тот, в свою очередь, кивнул племяннику: погляжу, мол, что за покупатель.

— Он сказал, что через Рингера можно договориться, — добавил Симон, пряча взгляд. — Рингер его и нашел так-то.

— Понятное дело, без его ведома на Спуске дела не делаются, — хмыкнул Брокк.

Ева хотела спросить, почему кузен так волнуется, но не успела: Гриди велела всем на кухню идти чай пить, да и Кисстен уже начала радоваться, что скоро семья разделается с долгами.

Тем же вечером Брокк с Симоном направились в «Перец». Ева бы тоже хотела быть при разговоре, но разве позволил бы ей отец пойти в такое «ужасное» место?

Рингер Лэндвиков встретил ласково: управляющий был в хорошем расположении духа и необычно весел, словно пьяненький, но это была иллюзия – он не пьет, потому что равнодушен к выпивке.

— Как отдохнул, Брокк? — поинтересовался Рингер.

— Хорошо.

— Мне бы тоже отдохнуть, но дела, дела… Симон все рассказал?

Брокк кивнул.

— Человечек надежный и готов брать дом сразу – склад нужен поближе к порту.

— Склад на Спуске? — поднял мохнатые брови Лэндвик.

— Охрана у него имеется, если что. За договор в Магистрате он, кстати, сам заплатит.

— Еще бы – кому надо, тот и платит. И вот что: я продам ровно за столько, сколько оговорено, и ни монетки не уступлю. Хоть тот трактир вдоволь моей крови попил, я его задешево не отдам.

Рингер рассмеялся: забавно, когда простаки вроде Лэндвика заявляют нечто подобное. Отсмеявшись, он огладил свой подбородок и, склонив голову, сказал:

— Не волнуйся, заплатит столько, сколько ты потребовал. Я прослежу. Заодно со мной рассчитаешься.

Симон едва слышно вздохнул: вот они и подобрались к главному… Молодой человек глянул на дядю, надеясь, что тот все поймет правильно и не станет скандалить. Брокк нахмурился:

— С тобой? А с тобой-то у меня какие счеты?

— Я нашел покупателя. Но это, так и быть, останется лишь моим добрым бесплатным деянием. Но за все остальное ты мне должен.

— За что это? — теперь Брокк прищурился.

— Летард Ханкин, глава гильдии поваров, прознал, что ты у нас работаешь, и к нам пришли люди в форме, угрожали закрытием «Перца» и вообще плохо себя вели. Но тебя по счастливой случайности не было не то, что в трактире, но и в городе, и не один день, так что эти господа убрались несолоно хлебавши. Ситуация ужасно неприятная, поэтому я лично с Ханкином потом потолковал и замолвил за тебя словечко… — протянул Рингер и, цокнув, посетовал: — Ох и дорого ты мне обошелся, Брокк!

— Ты заплатил за меня? — спросил Лэндвик. — Сколько?

Рингер сказал, сколько, и ошарашенный повар повернулся к Симону.

— Ты-то что молчал?

— При тетушке и кузинах не хотел говорить, чтобы не расстраивать,— проблеял тот.

— При них понятно, а на улице-то что? Чего молчал, когда мы из дома вышли?

— Не дави на парня, — встрял Рингер, — все он правильно сделал: это со мной обсуждать надо, а не без меня.

— Да-а-а, наделали тут без меня делов… И почему так много заплатил? — подозревая обман, спросил Брокк.

— Ты же хочешь право готовить? Считай, это право у тебя есть – и Магистрат не придерется. Кухня «Перца» к твоим услугам.

— Я снова в гильдии? — не поверил Брокк.

— Нет, но ты можешь готовить здесь и не бояться ничего и никого. Я все устроил.

Ум у Брокка хоть и не стремительный, но имеется. Поднявшись резко, так что стул болезненно скрипнул, повар спросил:

— Ты меня купил, что ли? В рабы заделать решил, чтобы с твоей кухни ни ногой?

— Бро-о-окк, — примирительно начал Рингер, но ему не дали договорить.

— Что Брокк? Я и так тебе обещание дал, что до осени не уйду! А ты решил меня сюда привязать навсегда, чтобы я никуда больше не мог уйти? И я тебе еще за это и заплатить должен?! — прогрохотал Лэндвик.

Симон поморщился.

Рингер остался невозмутим.

— Давай поговорим спокойно, — произнес он. — В гильдию тебя уже не примут – увы. Зато в «Перце» ты можешь себе на жизнь и хлеб с маслом заработать. Что, плохо тебе здесь? Я мало плачу? Нет вроде, не обижаю. Я за тебя взятку дал, и большую, и ты мне это должен вернуть, приятель. Сам выбирай, как: или годами отрабатывать будешь, или с продажи трактира отдай. Тем более что покупателя я уже нашел.

Горячий по натуре Брокк воспламенился тут же и, обложив управляющего бранью, порывисто вышел из его кабинета. Симон же, тихо-тихо поднявшись, начал пятиться к двери.

— Чего струхнул? — усмехнулся Рингер. — Никуда твой дядька не денется, вернется как миленький.

— Вы его не знаете, у него характер, — сказал Симон.

— А у меня связи.

С этим невозможно было поспорить.

Еве стоило больших трудов успокоить отца: тот недолго, но яростно бушевал, пугая младшую дочь и жену, затихших на втором этаже. Пока он ругался, старшая дочь думала. Она знала, что нечто подобное Рингер выкинет, и теперь точно известно, как именно он собирается сделать их «рабами» «Перца». Ее стратегия изначально была рисковой, и вот, пожалуйста – их прижали.

«Да уж, так себе из меня бизнес-леди», — подумала Ева, однако врожденный оптимизм не дал ей утонуть в страхах.

— Вот что, — сказала она тихо, и бушующий Брокк тут же затих. — Если мы продадим дом, как того хочет Рингер, и вернем ему сумму взятки – а это треть стоимости дома – то остатка нам хватит лишь на то, чтобы разделаться с долгами. Больше денег не останется, и мы будем вынуждены работать в «Перце» до пенсии.

— Пенсии?

— До глубокой старости или пока нам замену не найдут. Рингер хочет выжать из нас все возможное.

— Да!

— Но мы вывернемся. Завтра ты придешь к нему, извинишься…

— Чего? Извиняться?!

— Надо, пап, — вздохнула Ева. — Итак, ты придешь к нему, извинишься, скажешь, что посоветовался с братом, и вы согласны на его предложение.

— Рингер знает, что я с тобой советуюсь.

— Тогда скажешь, что с дочерью посоветовался. Трактир продадим, долг за взятку отдадим Рингеру, а вот остальные деньги потратим на другую взятку.

Эва и «взятка» не вязались, так что Брокк на всякий случай уши потер, проверяя, не подводят ли они его, и уточнил:

— Ты это о чем, дочь?

— Надо вырваться со Спуска. Место изначально плохое, криминальное. Нужно продать трактир, отдать долг Рингеру и купить тебе место в гильдии. Ханкин один раз уже продался, продастся и второй раз, особенно если в два раза больше предложить.

— И я об этом думал, но бесполезно это: еще раньше, когда все было гладко, Ханкин меня не любил, а теперь даже и слушать не станет. Он мне даже слова сказать не даст.

— А мне кажется, даст. Он натравил на «Перец» инспекцию именно потому, что увидел твой успех. Мы помогли заработать Рингеру, и можем помочь заработать Ханкину, и теперь наши слова не будут пустыми обещаниями, как раньше. «Перец» изначально и был трамплином для попадания в гильдию.

— Эва, охолонись, — сказал Брокк, — ты все не так видишь, как надо. Рингер человек опасный, он не упустит выгоду. Я покричал, да, побуянил перед ним, но только потому, что выхода нет. Мы крепко привязаны к Спуску и лучше не рыпаться. Сейчас мы нужны и нас не отпустят.

Сказать Еве «не рыпаться» – это то же самое, что велеть акуле не двигать плавниками.

— Папа, — сказала девушка, глядя в глаза Брокка, — просто доверься мне.

И Брокк знал, что доверится.