Эва, дочь трактирщика

Глава 2

Вместо лекаря Брокк Лэндвик другую дочку привел, среднюю. Приволок, если быть точнее. Стройная, невысокая, но в нужных местах приятно округлая Ливви, которой шел двадцать первый год, и не пыталась упираться: папаша крепкий, не выпустит, а ей синяки ни к чему.

— А ну наверх! — рыкнул Брокк, выпустив, наконец, руку дочери. — И чтоб ни шагу из комнаты!

Отряхнувшись, она вскинула подбородок, взглянула в лицо отца с вызовом и произнесла лишь одно слово:

— Зря.

— Наверх, я сказал! — прогремел Брокк.

Из кухни на шум вышла Гриди; увидев раскрасневшегося мужа и усмехающуюся дочь, она сразу поняла, в чем примерно проблема – нынче у них с Ливви одна и та же проблема — и все же спросила:

— Что такое? Что за крики?

— Ничего, — ответила ей дочь, перекидывая за спину массу светлых волнистых волос. — Папенька снова бушует. И снова зря.

— Зря? — переспросила Гриди.

— Ага, — лениво протянула Ливви и последовала к лестнице; шла девушка медленно, уверенно. А что? Она не девчонка уже, чтобы ее наказывать, папаша и оплеуху не посмеет дать, а если посмеет – она уйдет сразу и категорически. Она, в общем, и так уйдет, конечно, но когда представится удобный момент…

Брокк только беззвучно кулаком потряс – никаких сил уже на эту паршивку не хватает! А Гриди лишь вздохнула.

Ева тоже из кухни выглянула, но Ливви уже поднялась. При виде старшей дочери Брокк проговорил виновато:

— Не дошел до лекаря. Соседа встретил, а он мне говорит – видел Ливви твою около университета. Крутилась, сказал, перед студентиками этими. Перед такими же хлыщами, которые… — мужчина осекся и закончил: — Выпороть бы ее, дуру.

— Тогда совсем потеряем, — сказала Гриди и, шагнув к Эве, приобняла ее за плечи: хоть девица и казалась теперь вполне здоровой с виду, и на ее щеках после ужина появился румянец, а в глазах блеск, Гриди все равно было страшно.

Дурной сегодня день – волнительнее прочих. А ведь светлый тин…

— Лекаря поздно уже звать, наверное, — добавил Брокк, тоже поглядывая на Эву.

— Не страшно, у меня уже ничего не болит, — ответила Ева. — Не надо лекаря. Вы лучше поужинайте, отдохните.

Брокк поморщился, услышав «Вы», и Гриди произнесла с успокаивающими интонациями:

— И правда, ни к чему в такое время беспокоить лекаря, да и ужин остынет. Все дома, все хорошо.

— Хорошо, — проворчал Брокк, согласившись с домашними: пока доберется до Широкой, пока коляску наймет, пока доедет, будет уже неприлично беспокоить лекаря. Да и Эва стоит румяная, не качается.

Закрыв дверь и окна, Лэндвик последовал на кухню; Гриди, желая расслабить супруга и зная, как именно нужно для этого действовать, подала ему тушеные овощи, зажаренные до приятного хруста колбаски, хлеб и пиво и начала жаловаться на цены: торгаши совсем обнаглели, за дурной рис требуют хорошую цену…

На улице стемнело, и в кухне зажгли лампу; Гриди отнесла ужин Ливви, но девушка отказалась от еды, заявив, что сыта. Брокк хмуро глянул на нетронутую еду и, отставив кружку с пивом, поднялся из-за стола.

Ева чуть не шарахнулась, когда этот крупный и грозный с виду мужчина с густыми усами шагнул к ней и поцеловал в лоб; Брокк же, занятый тягостными мыслями, не заметил, как напряглась дочь, и вышел из кухни.

Убрав со стола, Гриди повела Еву на второй этаж, рассказывая, что раньше она ночевала с сестрами в одной комнате на третьем этаже, но когда стала помогать в храме, ей выделили отдельную комнатушку на втором этаже, а позже и вовсе пристрой сделали. Младшие же, Ливви и Кисстен, делят одну спальню на третьем этаже. Сейчас, правда, Кисстен гостит у родичей в деревне, поэтому Ливви спит одна… по крайней мере, остается на это надеяться...

Сказав это, Гриди остановилась и покраснела; подобные разговоры она старается не заводить в присутствии невинной старшей дочери, почти жрицы. Однако Ева ничего такого в этом не углядела и вообще она была занята более важными вещами – как, например, не споткнуться на этой узенькой скрипучей лестнице!

Наконец, опасная лестница была преодолена. Гриди свернула вправо, открыла дверь и вошла в комнату первой. Войдя внутрь следом за женщиной, Ева увидела решетчатое открытое окно, неудобную даже на вид кровать, сундук у стены, стол и стул; внимание девушки привлекли расшитые узорами полотна, развешанные на стенах. Подойдя к оной из стен, Ева пригляделась, разглядела в узорах животных и коснулась полотна пальцами.

— Какая красота, — прошептала она восхищенно.

— Ты сама вышила, — с гордостью сказала Гриди. — Руки у тебя золотые. Как и сердце.

Ева растерялась и почувствовала себя притворщицей, хотя вряд ли есть ее вина в том, что она сейчас здесь в теле старшей дочери Лэндвиков… Но Гриди ответа и не ждала: она подошла к столу, зажгла на нем свечу с помощью лампы, затем открыла сундук, вручила девушке рубашку на смену, взбила единственную подушку и «напомнила», что ночной горшок под кроватью.

— Мы спим в соседней комнате, — сказала Гриди потом, — и если тебе что-то понадобится или заболит снова голова, буди нас сразу, не стесняйся.

— Не заболит, спите спокойно, — заверила Ева. — И спасибо вам.

— За что? — печально спросила Лэндвик. — Пока боги позволяют нам жить на этом свете, мы с отцом всегда будем с тобой и никому не позволим тебя обидеть.

И Ева, как ни странно, почувствовала себя защищенной, хотя знает этих Лэндвиков всего ничего. Гриди захватила лампу, пожелала дочке покойной ночи и вышла из ее комнаты, прикрыв дверь.

Оставшись одна, Ева огляделась внимательнее, прошлась снова по комнате, глянула в окно на улицу – где-то вдалеке еще плыли какие-то огни, слышались отголоски разговоров, но в целом девушку поразили эти невероятные темнота и тишина: ни плясок ночных огней, ни визга шин… К запаху же, так отличающемуся от запаха казанских улиц, она уже притерпелась.

Ну и положение! Недавно легла спать у себя, а теперь приходится укладываться в другом мире в чужой кровати… и в чужом теле!

Ева вдруг запаниковала, начала расхаживать по комнате; если бы не скрипучий пол, она бы так и расхаживала, пока не устала или голова бы не закружилась. Сглотнув, девушка села на кровать, в самом деле оказавшуюся жесткой, заглушила панический приступ и сказала себе, что где бы она ни оказалась, страх не поможет. А вот трезвый взгляд на вещи – очень даже. Она, по крайней мере, под защитой семьи, ее кормят-поят, и кровать – вот она, собственная, хоть и жесткая. А остальное… остальное как-нибудь утрясется, уляжется, прояснится.

А может, она проснется вскоре и подивится этому причудливому сну…

Утром Ева проснулась в той же кровати и в том же теле; все косточки болели.

Чуда не произошло, она все еще здесь… Снова начал наползать страх и жуткие мысли о том, что же произошло. Она умерла и потому сюда переместилась или просто переместилась? Если последнее, то что же будет с Владом, с родителями? Как же Евин кот?

Почему это случилось с ней? Может, она исчерпала запас счастья, положенный человеку, и вселенная решила восстановить баланс, отправив ее в тело той, у которой был недостаток счастья?

— Ну ты и философ, — пробормотала себе под нос Ева, поднялась и застонала, ощутив легкую боль во всем теле. Вот так на жесткой кровати спать…

Кряхтя, Ева открыла окно, чтобы впустить свежего воздуха. Вместо свежести внутрь проникло нечто антонимичное, и девушка, поморщившись, отошла. Почему она, спрашивается, переселилась в такие условия? Если душа выбирает, куда перебраться, почему не выбрала холеное тело где-нибудь в королевском дворце?

Но и монахини-жрицы, и короли после пробуждения делают одно и то же… Ева нашла под кроватью ночной горшок, воспользовалась им, закрыла и задумалась, что делать дальше. В средние века в европейских городах, вроде бы, содержимое ночных горшков попросту выплескивали на улицы, но она цивилизованный человек и никогда на такое не пойдет. Быть может, есть какое-нибудь место, куда можно слить нечистоты? Надо будет спросить у «матери». Пока же Ева горшок оставила там же, откуда взяла – под кроватью – а сама заново оглядела комнату.

При свете дня она показалась ей похожей скорее на тюремную камеру, чем на комнату молодой девушки. Впрочем, молода ли Эва Лэндвик? Судя по возрасту родителей, старой она не может быть, но вот средних лет – вполне.

Вздохнув, Ева подошла к сундуку, откинула крышку и увидела несколько аккуратно сложенных ночных рубашек, которые с натяжкой можно назвать белыми. Под ними обнаружились два платья-близнеца из тонкой шерсти унылейшего грязно-серо-бежевого цвета, прицепная юбка того же ужасного цвета, рукава, тоже прицепные и тоже красотой не блещущие. Глубже хранились платки – и большие, теплые, и легкие, но одинаково несимпатичные.

Докопавшись до чулок и носков, а потом и до дна сундука, Ева замерла, и ей стало жаль Эву Лэндвик. Неужели это – вся ее одежда? Хотя, наверное, после того как Эву подрали кошки, она потеряла желание наряжаться, если оно вообще у нее было. Люди ведь разные – кому-то и жизнь не в радость, если не блистать в центре внимания, а кому-то это внимание наоборот нервы треплет.

Ни трусов, ни примерных аналогов Ева не обнаружила и решила надеть другую рубашку, а сверху натянула платье, надеясь, что натянула его правильной стороной – зеркала ведь нет. Рукава Ева цеплять не стала, а вот чулки натянула. Умыться бы еще, зубы почистить и причесаться, да вот только ничего подходящего для этого под рукой нет. Ева кое-как расчесала тонкие спутавшиеся волосы пальцами и вышла из комнаты.

У лестницы она столкнулась со смазливой светловолосой девушкой лет двадцати, похожей на Гриди Лэндвик. Девушка окинула Еву взглядом и протянула:

— Что с тобой?

«Так и знала, что оделась неправильно», — подумала Ева, но Ливви, как выяснилось, имела в виду другое:

— Захворала, что ли?

— Я вчера ударилась головой и…

— То-то я и гляжу, что у тебя на голове гнездо, — бесцеремонно прервала ее Ливви. — Спрячь лучше свои колтуны, — заявила она и, оттеснив Еву, начала первой спускаться по лестнице.

Ева, ужаленная этой утренней токсичностью, какое-то время так и стояла, глядя нахалке вслед, а потом тоже начала спускаться. На первом этаже она обнаружила, что входных дверей две – одна, внешняя, обита железом и выглядит солидно, вторая раскрыта, а потолки низкие. Следуя на завлекательный запах, Ева зашла на кухню, где хозяйничала Гриди.

— Эвочка! — повернулась она к старшей дочери и внимательно ее оглядела. — Ты долго спала; я не стала будить тебя к завтраку. Как ты себя чувствуешь?

— Отлично выспалась, спасибо. А вы как спали? — ответила вежливо девушка, но только расстроила Гриди своим обращением на «вы».

— Мне не очень хорошо спалось, — грустно произнесла Гриди. — Голова еще болит? Отец пообещал сегодня привести лекаря.

— Лекаря? — подала голос Ливви, стоящая у очага. — Зачем тратиться? Пусть идет к своим жрицам.

— Ливви! — осадила ее мать.

— Я что-то не так сказала? — приподняла бровь девушка, враждебно глядя на Эву. — Она нам все уши прожужжала о чудесах исцелениях в храме, так пусть туда и идет. Да и что с ней такого? С виду здоровая. Примочку на синяк и дело с концом.

— Эва не просто ударилась, она… — Гриди замялась, начала подыскивать слова, которые прозвучали бы не так жутко, но не жуткие слова не находились.

— Я ничего не помню, — продолжила за нее Ева.

Ливви посмотрела на сестру так, как давно уже не смотрела; обычно она ее не замечает. Да и никто не замечает. Эва – это какое-то странное тощее существо, умудряющееся быть одновременно приметным и незаметным, вызывать жалость и раздражение. Ливви всерьез опасалась, как бы это существо, почему-то называющееся ее сестрой, не испортило ей жизнь. В Ренсе считается неприличным выдавать замуж младшую сестру вперед старшей, а на эту страхолюдину только слепой позарится.

Но сегодня Эва и впрямь как-то иначе выглядит… Может, дело в том, что она вышла с распущенными волосами? Или в том, что смотрит в глаза, да еще и так… остро, что ли? А не задумала ли чего эта тихоня? Жрицы-то в храме не из простых, знают, как обернуть себе дела на пользу, а Эва станет жрицей.

— Значит, не помнишь, — протянула Ливви. — Что, и храма не помнишь?

— Ничего, — ответила Ева, считывая подозрения «сестры».

Если родители с Эвой носятся как с писаной торбой, то сестрица уж точно к ней хороших чувств не питает.

— Странно, — сказала Ливви, но Ева услышала четкое: «Я тебе не верю».

— Это пройдет, — вставила Гриди. — Лекарь скажет, что нужно сделать, чтобы Эва поскорее все вспомнила. А сейчас давайте завтракать, девочки.

— Мне бы умыться, — попросила Ева. — Где можно взять воды?

— Может, тебе и служанку нанять, а? — хмыкнула Ливви.

— Да что с тобой, Лив? — строго спросила Гриди. — Так и льешь яд!

— А вы чего ждали? Опозорили меня перед друзьями, запираете дома, как девчонку! Еще бы за волосы меня домой потащили… Я такого не потерплю, ясно?

Гриди стала отвечать, сыпать упреками в ответ, но на Ливви ее слова не действовали: девушка даже и не пыталась скрыть, что мнение матери ее не только не интересует, но еще и смешит.

— Лучше ей займитесь, — бросила девушка, указав на Еву, и встала из-за стола. — Зовите для нее лекаря, нянькайтесь. Мне ваша опека не нужна, вы только мешаете. Я и сама о себе могу позаботиться – не дура.

«А вот это – спорное утверждение», — подумала Ева.

Вопреки ожиданиям Евы лекарь оказался вполне компетентным и адекватным, да еще и молодым. Брокк нанял коляску, чтобы привезти такого во всех смыслах дорогого гостя, а Гриди заранее расстаралась с угощением – испекла сладкий пирог, источающий такие соблазнительные запахи, что даже токсичная Ливви пришла за кусочком.

Еву усадили на стуле в комнате родителей на втором этаже, одновременно служащей в этом доме гостиной; Брокк встал рядом, сложив могучие руки на груди, и внимательно наблюдал. Гриди с таким же вниманием наблюдала из другой точки, а у самой двери встала Ливви, заинтересовавшись самим лекарем.

Ощупав осторожно голову Евы, он произнес задумчиво:

— Голова у вас крепкая, девушка. Удар, способный вызвать потерю памяти, должен был быть сильным, но ваши косточки оказались сильнее.

— Это хорошо, — отозвалась Ева.

— Особенно хорошо, что вас не тошнило и ноги не заплетались.

— Ноги не заплетались, — с готовностью подтвердила Гриди, и муж сурово на нее глянул: не лезь, мол, не мешай.

— Потеря памяти – это, конечно, плохо, но я не вижу опасных симптомов. Я бы посоветовал вам спать полусидя первое время, и если вдруг начнутся головокружения и дрожь в руках, сразу шлите за мной. Иногда кажется, что человек цел-целехонек, а потом…

— Что потом? — воскликнула Гриди и подорвалась к гостю. — Что будет с моей девочкой?

Брокк покраснел со стыда: жену он любит, но, право, иногда она ведет себя точно как ее родня-деревенщины!

— Не бойтесь, девица у вас крепкая, — заверил лекарь, хотя сидящая перед ним пациентка по возрасту скорее женщина. — Но голова есть голова, и если по ней крепко ударить, может быть всякое.

— А-а-ах! — Гриди начала заваливаться набок, и сразу трое – Ева, Брокк и лекарь – кинулись ее удерживать.

В итоге женщину перехватил Брокк, взял на руки да отнес на супружескую кровать – большую, красивую, с балдахином, как в домах каэров. Эту кровать, собственно, и заказал каэр Морк для своего загородного дома, но в итоге кровать не одобрила его супруга и широким жестом продала с хорошей скидкой Брокку, который в то лето служил у них поваром.

Гриди пришла в себе еще до того, как ее уложили, так что нюхательные соли не понадобились. Игнорируя все приличия, она схватила склонившегося над ней лекаря за руку, подтянулась к нему и проговорила:

— Не скрывайте, скажите правду! Что станет с нашей Эвой?

— Ничего с ней не станет, — ответил растерянно молодой человек.

— Она умрет?!

— Жена! — рявкнул Брокк.

— Никто не умрет, — сказал лекарь, чтобы успокоить излишне впечатлительную женщину. — Но если вдруг что – шлите за мной в любое время.

— В любое время? — слабо уточнила Гриди и отпустила руку лекаря. Найдя взглядом дочь, она произнесла трагически: — Богиня Мира тебя испытывает, Эва, посылая трудности и даже смерть. Но если ты станешь жрицей, то будешь лучшей. Лучшей!

Брокк закатил глаза и отвел лекаря в сторонку.

— Что скажете? Правда у моей Эвы голова крепкая или так… прохудилась все-таки?

— Прохудилась, чего уж там, — признал шепотом молодой человек. — А чего вы хотели, Брокк? Такой удар… Да и остальное…

— Что остальное?

— Она у вас много работает? Это видно – руки перетружены, да и худая слишком. Пусть отлежится, и кормите ее хорошенько – мясо, масло, молоко. Вина тоже давайте.

— Мы кормим! — с тихим отчаяниям сказал Брокк. — Так ведь отказывается! Возьмет краюшку хлеба, глотнет молока да уходит на весь день.

— Откормить! У женщины должен быть хоть какой-то жирок.

— Откормим!

Они переговорили еще, Брокк заплатил, и лекарь, повернувшись к Еве, сказал:

— Вам нужен покой и хорошее питание, девушка. Отдыхайте, и память к вам скорее вернется.

Ева решила не упускать шанса и задала профессионалу интересующий вопрос:

— Скажите, а что можно сделать со шрамами? Как можно их сгладить?

Тут уж не только Гриди, но и сам Брокк оторопел, да и молодой лекарь почему-то смутился. Взгляд у девицы какой-то не девический, но и от жреческого далек… Удивляясь, чего это он засмущался перед ней, мужчина уточнил:

— Шрамы свежие или застарелые?

— Старые и крупные. — Не смущаясь, Ева слегка оттянула ворот рубашки, показав молодому человеку начало выпуклой линии на плече.

— Это… — он растерялся еще больше, но ему хватило ума и тактичности не спрашивать о происхождении столь уродливой отметины. — Такое сложно исправить, но если регулярно делать примочки из яблочного уксуса, разведенного водой, то шрам немного сгладится со временем.

— В каких пропорциях разводить?

— Один к трем.

— Что еще посоветуете?

— Есть такое растение заморское – алоэ. Его можно купить в лавке аптекаря, что близ порта.

— Алоэ знаю, — кивнула Ева и, заметив ошарашенные взгляды родителей, пояснила: — В храме, наверное, от жриц узнала.

— Да, жрицы – наши главные конкуренты, — пошутил лекарь, снова бросив взгляд на плечо девушки; шрам она уже прикрыла снова. — Мякотку прямо на шрам и держать минут пятнадцать. И тоже регулярно.

— Спасибо.

Лекарь кивнул, пожелал девице скорейшего выздоровления и вышел из комнаты. Брокк пошел за ним, а Гриди осталась в кровати; теперь она была не столько испугана, сколько озадачена.

Эва показала постороннему мужчине свои шрамы! Просто так показала, легко, без малейших сомнений! Как такое возможно, если она даже от нее, от матери родной, шрамы скрывала, как могла, смущалась чуть ли не до слез?

Ева поняла, что дала лишка со своим «оголением», но не так-то просто враз перестроиться из жительницы крупного российского города в околосредневековую горожанку. Да и откуда ей знать, как должны вести себя незамужние девицы, живущие под опекой родителей в этом мире? Ливви вон наглеет и кусается, и никаких серьезных наказаний.

— Мне хочется вылечиться, мама, — сказала Ева. — Избавиться от всех шрамов.

И чувствительная Гриди, услышав «мама», снова расплакалась. Ева подошла к женщине и обняла ее покровительственно; каждый ее взгляд, каждое движение и теперь уже каждое слово выдавали, что она вовсе не Эва…

Но Гриди не заметила. Она так давно хотела перемен к лучшему, так давно ждала, когда же шрамы дочери перестанут ее беспокоить, что была готова закрыть глаза на любые странности.

Лишь бы Эва была счастлива.

Лишь бы исцелилась – во всех смыслах.