Жестокая болезнь

ГЛАВА 18

МОНСТР

АЛЕКС

С момента нашего зарождения люди были поглощены понятием времени. Майя²² верили, что их священной обязанностью было следить за ходом времени, используя математику и астрономию для разработки календаря, максимально точного по сравнению с тем, которым мы пользуемся сейчас.

Древние египтяне почитали своего бога солнца, устанавливая обелиски у входа в гробницы, чтобы улавливать солнечные лучи и оживлять мертвых. Эти солнечные памятники служили способом определения времени суток, производным от солнечных часов. Они ценили время даже после смерти, мумифицируя тех, кого почитали за то, что они выдержали испытание временем.

От шумерской шестидесятеричной системы счисления, водяных часов династии Чжоу, египетских теневых часов до Франкских песочных часов, каждая цивилизация создала священную практику записи хода времени.

Мои любимые часы — с маятником. Первым, проанализировавшим свойства маятника, Галилей обнаружил изохронизм, означающий, что маятник сохраняет постоянный период, несмотря на колебания. Что, как он понял, было чрезвычайно полезно для хронометрирования.

Этот метод определения времени был наиболее точным вплоть до середины двадцатого века, когда физики доказали, что атомы являются главными хранителями времени. Появление атомных часов изменило продолжительность секунды в том виде, в каком мы ее знали, и открыло дверь в будущее, где труды Герберта Уэллса могут стать фактом, а не вымыслом.

Согласно специальной теории относительности Эйнштейна, часы в состоянии покоя замедляются по сравнению с часами, движущимися с высокой скоростью, что подтверждает теории путешествий во времени. Я попробовал свои собственные теории, результаты доказывают, что частицы, движущиеся практически со скоростью света, распадаются медленнее, чем частицы, находящиеся в латентном состоянии.

История времени сама по себе уникальна. Желание взломать пространственно-временной континуум так же глубоко укоренено в личном желании, как и потребность в научном прорыве.

Однако есть только одна истина, с которой может согласиться каждый ученый, цитируемая самим Эйнштейном: у Вселенной нет «главных часов». Время относительно наблюдателя.

Поскольку я наблюдатель Блейкли, то уделяю особое внимание тому, как я вижу ее, то есть не через объектив микроскопа. Это опасный сдвиг в перспективе.

Образ того, как она стоит передо мной, с распахнутой рубашкой, а прекрасная грудь выставлена напоказ, застилает мне обзор, и даже воздух становится осязаемым. Я чувствую ее вес на себе. Чувствую ее нежную кожу, когда проводил костяшками пальцев по ее животу.

Тру руками по лицу, как будто могу стереть ее из своих мыслей. Она — инфекция, проникающая в мой организм. Вот почему я забаррикадировался в темной комнате, позволяя сводящему с ума тиканью часов изгнать ее.

Я смотрю на единственный источник света в комнате, на лампочку, подвешенную посередине. Сегодня я не пользуюсь ослепительной ясностью дневного света. Мой стул стоит прямо перед новейшими часами. Это простые круглые настенные часы. Черно-белые. Снизу торчит маятник, который раскачивается взад-вперед, отсчитывая секунды.

Они прекрасны в своей простоте. Вот почему я выбрал их. Классические, изящные, современные. Тяжелые. Идеально подходит ей.

Холодный пот выступает у меня на лбу, когда я протягиваю руку к качающемуся маятнику. Свет отражается от стали каждый раз, когда отсчитывается секунда, посылая на мою ладонь осколок света.

Смотрю, поглощенный успокаивающим ритмом, размышляю, мог ли электрошок сработать как машина времени и вернуть сознание Блейкли к моменту, когда она вошла в эту комнату.

То, как она смотрела на меня — с осуждением в холодном взгляде — стояла среди часов…

Я закрываю глаза и чертыхаюсь. В мой разум закрадывается блуждающая мысль, спрашивающая, выбрал ли я Блейкли для проекта или своих собственных эгоистичных потребностей.

Я встаю и опрокидываю стул назад. Резкий скрип ножек по деревянному полу едва слышен из-за неумолимого тиканья, но этого достаточно, чтобы прервать мою спираль мыслей.

Сжимаю в кулак последний вариант реактива. С каждым испытуемым, с каждой неудачей я корректирую химический состав.

Мое сердцебиение учащается, когда я раскрываю ладонь и смотрю на пузырек. Я приготовил смесь для нового объекта, полный решимости сделать все правильно. Чтобы вновь не потерпеть неудачу. Я приготовил ее до того, как узнал, что новым объектом станет Блейкли.

Снова бросаю взгляд на ее часы, и отчаяние наполняет мой организм адреналином.

Пять часов перестали работать. Остановившиеся стрелки означают истечение срока действия каждого из предыдущих объектов.

Умерших.

Я слышу голос Блейкли, поправляющий меня, разоблачающий мою ложь.

Ты убийца.

— Я ученый, — каждый прорыв требует жертв. Мантра, которую я повторяю уже более двух лет. Нельзя допустить, чтобы новый объект — какой бы заманчивой он ни был — удержал меня от этого достижения.

Сжимаю флакон и выхожу из комнаты.

Время теоретических гипотез закончилось. Единственный способ проверить мою теорию — ввести реагент.

Спускаясь по лестнице, я слышу скребущий звук. Отдергиваю занавеску и вижу, как Блейкли скребет краем цепи по бетонному полу.

Она поднимает голову, ее спутанные волосы рассыпались по плечам. Очевидно, она была права насчет шампуня, но дикий вид ей идет. В ней сексуально все.

— Никакого телевизора. Никаких книг. Если ты меня не убьешь, это сделает скука, — говорит она. — Решила написать свою автобиографию прямо здесь, на полу. Пусть следующий объект почитает нечто занимательное.

Презрение в ее голосе дает мне надежду, что я выбрал правильное время. Нельзя, чтобы она стала вялой, отстранённой. Определенный диапазон эмоций необходим в качестве основы для того, чтобы лечение было успешным.

Я направляюсь к тележке и распечатываю стерильный шприц. Она не подвергла сомнению то, что увидела наверху, или то, что произошло между нами. Она не давила… потому что знает, что это деликатный вопрос. Она либо опасается форсировать тему, либо приберегает ее на потом. У нее туз в рукаве, который она может использовать, чтобы вывести меня из себя.

— Я принесу тебе блокнот, — говорю я, поднимая флакон, чтобы наполнить шприц.

— С ручкой?

— Конечно.

— Не боишься, что я проткну себе яремную вену?

Я поворачиваюсь к ней лицом, и ее взгляд падает на шприц в моей руке.

— Я не воспринимал тебя как самоубийцу. Мне стоит беспокоиться?

Блейкли роняет цепь, целеустремленная в своем намерении вызвать беспокойство.

— Поскольку ты изучал меня, выслеживал, знаешь обо мне все, должен знать ответ на этот вопрос.

Я поднимаю шприц и нажимаю, освобождая его от пузырьков. И решаю, так сказать, лишить ее возможности в будущем подколоть меня, раскрыв правду.

Усаживаясь на табурет напротив нее, я говорю:

— В той комнате все часы были настроены на зачатие новой идеи. Гипотезы. Теории. Эксперименты. Объекты. Все важное, что, по моему мнению, заслуживало документирования, я сделал осязаемым, таким образом отслеживая свою собственную временную шкалу.

Блейкли поджимает ноги, цепи гремят при движении.

— Твоя маленькая комната ужасов очень похожа на то, как если бы Сальвадор Дали нарисовал свою версию пустоты.

Удивленный, я приподнимаю бровь.

— Твоя оценка недалека от истины. Эта пустота называется «musou black». Самая черная краска из существующих. Она поглощает свет, не позволяя ничему отражаться от ее поверхности. Я хотел, чтобы в комнате были только мои часы.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Ты веришь, что я много знаю о тебе, поэтому думаю, что ты должна знать что-то обо мне.

— У меня есть часы, Алекс?

Нерешительная пауза, затем:

— Да.

Она долго молчит, ее внимательный взгляд не колеблется.

— У тебя по-любому член встает на Дали²³.

Улыбка появляется на моих губах.

— Я надеюсь, ты не потеряешь самообладания, Блейкли.

Она резко встает.

— Тогда не забирай его у меня, Алекс.

Я смотрю на шприц в своей руке, тяжесть наполняет мою грудь.

— У меня просто нет выбора.

Я отталкиваюсь от табурета и заключаю ее в объятия. Блейкли пытается обернуть цепь вокруг моей шеи, но я наступаю на нее, удерживая запястья девушки по бокам. Прижав руку к ее затылку, я смотрю ей в лицо. Эти пронзительные глаза светятся злобой.

— Я постараюсь быть нежным.

— Катись к черту.

Я втыкаю иглу в ее руку и наблюдаю, как расширяются ее зрачки. Блейкли становится послушной, ее тело обмякает, и я быстро обхватываю ее рукой за талию, чтобы подхватить. Переношу ее на каталку и укладываю на подстилку, снимаю цепи и прикрепляю наручники к боковым перекладинам.

Когда готовлю капельницу с анестезией, она хрипит что-то.

— Что ты сказала? — сочетание препарата и анестезии опасно, нужно тщательно подбирать дозу.

Когда она больше ничего не говорит, я устанавливаю капельницу и ввожу иглу ей в руку. Меньше, чем через минуту она полностью погрузится в наркоз.

— Я сейчас думал о времени, — говорю я, наклеивая пластырь на иглу у нее на руке, — и понял, что смогу направить тебя по курсу со скоростью света, замедлить некроз в твоем мозгу… может быть, даже обратить процесс вспять.

Она сглатывает, стараясь держать глаза открытыми и не отрывать взгляда от моего лица.

— Это абсурдно, я знаю. Глупая, причудливая теория, не имеющая под собой никаких оснований, — я глажу ее по волосам, пальцами перебрасывая светлые пряди ей на плечо. — Если бы был способ сделать все по-другому… ради тебя, уверяю, я бы попробовал.

Но это не наша реальность. Желание вылечить ее должно перевешивать риск. Не важно, какая боль, не важно, какие пытки будут для нас обоих.

Я не подведу ее.

— Я думаю о том моменте между нами возле склада, — говорю я, когда она начинает поддаваться действию лекарства. — Когда мои эмоции были на пределе, когда ты попросила меня описать, что я чувствую. То, о чем ты, правда, просила меня — прямо здесь. Ты умоляла меня помочь тебе, Блейкли, а я лишь этого и хотел.

Ее губы шевелятся, и я наклоняюсь ближе.

— Это доктор оказался монстром, — шепчет она, когда ее глаза закрываются.

Отсылка к Франкенштейну. Из глубины моего горла вырывается звук согласия.

Я остаюсь рядом с ней, пока наркотик проникает в ее кровь. Наблюдаю, как поднимается и опускается ее грудь, ее дыхание становится глубже, по мере того как ее затягивает все глубже.

Я вдыхаю ее аромат, наполняя легкие жгучей болью, затем благоговейно дотрагиваюсь до царапин на своей щеке, потом открываю карманные часы, чтобы засечь время.

— Сейчас мы оба монстры.