Живой Журнал. Публикации 2011

История про Альбранда и русских персиян, а так же Скрыплева

"…Капитан Альбранд начал с того, что послал своих казаков — унтер-офицеров на квартиры русских и польских беглецов, чтобы узнать их мнение, pour sender le terrain, как говорится по-французски. Наши кавказские линейные казаки, украшенные георгиевскими крестами, не жалели денег и угощали своих соотечественников вином и водкой. Они убеждали их, что те ведут жалкую жизнь в Персии, где их презирают как неверующих и в случае болезни дают подыхать как собакам; гораздо утешительнее когда-нибудь умереть среди родных и быть похороненным в родной земле — надежда, которую лелеет каждый русский, потому что они, особенно простые люди, очень привязаны к своей родине, обычаям и привычкам. Многие беглецы были готовы вернуться на родину, но боялись, что по прибытии в Тифлис будут прогнаны сквозь строй и будут потом служить всю жизнь. Казаки успокаивали их и уверяли, что солдатам, которые добровольно последуют за капитаном Альбрандом, все простят и не подвергнут их телесному наказанию».

В официальном и довольно подобострастном жизнеописании Альбранда автор рисует картины поистине мелодраматические. Спрерва, когда Альбрандт только знакомится с русскими солдатами на персидской службе, некий грозный старик попрекает его тем, что их всех на родине ждёт гибель, и посланец царя выманивает их на муку. Альбранду «было видеть горькое заблуждение старика, выливавшееся из страдальческой души его в диких и сильных словах; он быстро подошел к нему, распахнул грудь свою и сказал: «Старик, ты вздумал стращать меня, ты думаешь, что мне дорога жизнь, которою я не раз жертвовал в честном бою?.. так вот тебе моя грудь, пронзи ее, — но умирая, я заклеймлю тебя проклятием за то, что ты отступил от веры своей, забыл Царя и святую родину и, что слова твои не от Бога, а от сатаны, который губит тебя!» Как ни просты были эти слова, но увлечение Альбранда, но обнаженная грудь его, на которой кровавым пятном горела славная Гимринская рана, — подействовали сильнее всякого красноречия на слушателей его. Старик отступил назад и затрясся. Очевидно было, что сердце его отозвалось на молодецкий поступок Альбранда, — темный пламень глаз его исчез, в них выступили слезы, он упал на колена, крепко обвил руками ноги Альбранда и долго рыдал не могши произнести ни одного слова; наконец, едва внятным голосом он простонал: «Прости, или зарежь меня!» Альбранд хотел вырваться из судорожных объятий его, но это было невозможно, — старик прильнул к нему и не поднимая лица от земли, повторял с настойчивостью отчаяния тоже самое. Разтроганный до слез драматичностью этого положения Альбранд, наклонился к старику и положив ему руки на голову — простил его. Прощение это осветило угрюмые дотоле лица всех других беглецов; увлеченные примером своего вожака, они бросились к Альбранду, цаловали его руки, плакали и в один голос вызывались идти с ним на край света».

Бларамберг продолжает: «Поляки ничего не хотели слышать об этом, но немало русских беглецов пришло на следующий день в посольство. Здесь их хорошо приняли, дважды в день выдавали хорошую еду и порцию водки, и Альбранд, наделенный редким даром обращения с русскими солдатами, так расположил их к себе, что за первыми вскоре последовало столько, что в резиденции с трудом смогло разместиться такое количество людей. Альбранд часто приходил к ним, говорил с ними, как солдат с солдатом, пил с ними водку, и каждый вечер слышались русские песни под аккомпанемент тамбурина и колокольчиков. Так была усмирена русская часть батальона и возвращена к выполнению своего долга. С поляками у Альбранда дело обстояло хуже. Они не верили обещаниям, особенно те, кто на персидской службе получил звание офицера, и лишь заверение, что польские офицеры уволятся со службы, сохранив звание, и получат разрешение вернуться к себе на родину, если они добровольно со своими подчиненными последуют за капитаном через границу, сломило сопротивление, и они обещали сделать все возможное, чтобы их польские соотечественники прислушались к этому. Действительно, в русской миссии появилось и много поляков. Чтобы разместить всех перебежчиков, русский министр снял за городом большой караван-сарай, где расквартировали весь батальон. Здесь Альбранд устроил для солдат праздник, который превратился в грандиозную попойку, так как он нарочно пил с ними, чтобы еще больше склонить на свою сторону, и на самом деле все восхищались им и слепо ему повиновались.

Так как весь батальон перешел теперь на нашу сторону, началась подготовка к его отправке. Однако возникло препятствие, которое задерживало выступление: солдаты в течение 15 месяцев не получали жалованья, и персидское правительство заявило, что в настоящий момент не в состоянии заплатить батальону долг в размере 4 тыс. голландских дукатов.

Чтобы устранить это препятствие, полковник Дюгамель распорядился выплатить указанную сумму из казны императорской миссии. Теперь солдаты хотели получить деньги наличными, но Альбранд просил их положиться на него в этом деле. Он разделил батальон на роты и взводы, во главе которых остались те же офицеры, фельдфебели и унтер-офицеры, что и раньше, на персидской службе. Начальствовать батальоном он также доверил прежнему командиру, полковнику, в прошлом русскому унтер-офицеру, женатому на дочери Самсон-хана. Каждая рота должна была выбрать каптенармуса, которому бы она полностью доверяла. Альбранд приказал сделать ящик для батальонной кассы и четыре поменьше для ротных касс. Потом был объявлен полный сбор. Каждому солдату отсчитали по два дуката, а остаток поместили в ротную кассу, которая опечатывалась ротным каптенармусом и сдавалась в батальонную кассу с приложением печати командира роты и командира батальона. Сданные на хранение в батальонную кассу деньги должны были быть по прибытии батальона в Тифлис выплачены владельцам, что позднее и произошло. Солдаты поняли всю целесообразность заведенного порядка и успокоились. Полученные 2 дуката были тут же растранжирены и пропиты. Капитан Альбранд заключил контракты с несколькими армянами, которые должны были следовать за батальоном как маркитанты и снабжать его ежедневно бараниной, хлебом, рисом и водкой. Далее он нанял необходимое количество мулов, чтобы везти багаж, а также жен и детей семейных солдат. И когда все было готово к выступлению, русский министр со всей миссией приехал в вышеупомянутый караван-сарай, где батальон был выстроен в каре в парадной форме. Здесь уже находился армянский православный священник со своими помощниками. Спели Те Deum, потом перед батальоном держал краткую речь полковник Дюгамель. Он поздравил солдат с тем, что они теперь снова стали верными подданными его величества императора, заверил их, что все данные им обещания будут выполнены, и пожелал благополучного пути обратно на родину. Батальон ответил громовым «ура!», и мы вернулись обратно в город, очень довольные тем, что так благополучно выполнили столь тяжелую миссию. Огромная заслуга в этом принадлежит капитану Альбранду; вряд ли кому-нибудь другому удалось бы выполнить это поручение лучше, чем сделал он.

22 декабря батальон выступил из караван-сарая. Было 8–10° мороза. Впереди шел Альбранд, певцы и музыканты следовали за ним, затем весь батальон с громким пением в полном вооружении; потом двигался обоз, т. е. мулы с женщинами, детьми и багажом; шествие колонны замыкал арьергард. Первую часть пути Альбранд шел пешком, чтобы показать солдатам хороший пример, и он благополучно провел всю колонну через Араке в Тифлис, несмотря на суровую зиму в Азербайджане в 1838/39 г. и сильные снежные бури, особенно в горах Кафлан-Кух; потерялись только два человека, которые, вероятно, погибли во время одного из таких снегопадов. По прибытии в Тифлис капитан получил в награду звание подполковника, пропустив чин майора. Польские офицеры уволились со службы и уехали на родину. Сам батальон с женщинами и детьми был поселен в станицах вдоль Кубани, офицеры и солдаты получили жилье и землю и были довольны своей судьбой. С тех пор никто больше не помышлял бежать в Персию. Так закончился у нас в Тегеране 1838 год.

Поскольку батальон, состоящий из русских и польских беглецов, провел в Персии около 30 лет, он участвовал за это время во многих походах, которые Персия предпринимала против курдов и туркмен. Мне рассказали много историй о мужестве батальона и о страхе, который он вселял упомянутым народностям и самим персам»[23]

В той самой биографии Альбранда эта история завершается так: «К декабрю, весь батальон, состоявший из 4-х холостых и 1 женатой роты, в составе 385 человек, добровольно подчинился Альбранду. 6-го Декабря, в день тезоименитства Государя Императора, в доме занимаемом батальоном, совершено было, армянским священником, молебствие, в присутствии полномочного Министра нашего Полковника Дюгамеля и всех членов миссии; после чего, за обедом, данным солдатам, Альбранд произнес им речь, которая окончательно укрепила их в добром их намерении; воодушевление слушателей его не знало границ, прошедшее для них как будто бы не существовало и они, с слезами радости благодарили Альбранда за то, что он помог им развязаться с тяжким впечатлением сделанного ими проступка. Этим расположением людей надобно было пользоваться и Альбранд решился выступить не теряя времени и не смотря на позднее время года и на трудность достать провиант и подвозочные средства, при явном не желании правительства помочь этим заготовлениям. Но успех развивает энергию и в слабых природах, а у Альбранда не было недостатка в этом качестве; с помощию самых перебежчиков к при ревностном содействии Полковника Дюгамеля, он устранил все затруднения и 22-го Декабря выступил из Тегерана, а 7 Января 1839 года прибыл уже в селение Диза, лежащее в 15 верстах недоходя г. Зенгана, т. е. совершил почти пол-дороги; 14-го он был в г. Миане, а 22-го вступил в Тавриз, сделав таким образом, в зимнее время, с большим обозом, при коем находились женщины и дети, переход в 700 верст, без малейшей потери в людах. Отправив немедленно по прибытии в Тавриз женатую роту вперед, он разделил остальную часть батальона на два отряда к послав первый 2-го Февраля на границу, сам вступил с остальным 6-го числа и 5-го Марта благополучно прибыл со всею своею командою в Тифлис. Таким блестящим образом окончилось это трудное поручение. Вывод 597 дезертиров, 206 жен и 281 детей, всего 1084-х душ, стоил казне только 19, 971 р. сер., суммы, чрезвычайно незначительной, если принять в соображение трудности сопряженные с дальним заграничным походом, где все надобно было покупать у жителей на чистые деньги, почти не торгуясь; и потому не должно показаться приувеличенным заключение самого Альбранда в рапорте, при коем он представил Начальнику Штаба отчет о сделанных им расходах, где он говорит: «Не персидское правительство мне сдало дезертиров и вывело их на наши границы, — я их увлек, увел в Россию. Действуя не силою войска, но нравственною силою, я не мог обойтись без издержек; но издержки эти ничтожны в сравнении с теми, которые нужно было бы сделать, чтобы принудить их вооруженною рукою к возврату». Способности и усердие показанные Альбрандом при исполнении этого поручения, не могли остаться без Монаршего внимания: 16-го Января 1839 года Государю Императору угодно было произвести его в Майоры, 24-го Марта в Подполковники, и в тоже время дано ему было единовременно 300 червонцев.[24] Как уже говорилось, с 1828 полком командовал, как писал Тынянов: «Белобрысое существо с яркими домашними веснушками, российский прапорщик Евстафий Васильевич Скрыплев». Скрыплев у Тынянова — человек вялый и блёклый, это своего рода ослабленный Самсон-хан. Однако ж Аполлон Шпаковский[25] оставил о нём такое воспоминание: «В начале моих записок было сказано, из каких элементов составилось население Лабинской линии, слившееся в одно целое и стяжавшее громкую славу храбрых казаков. Считаю нелишним, в дополнение к прежнему, набросать краткий очерк тех типичных личностей, с которыми сталкивала меня судьба, и которые имели непосредственное влияние на сотоварищей-казаков. В числе их особенно замечательна личность Евстафия Васильевича Скрыплева по своим приключениям и по своему влиянию среди персидских выходцев, водворенных на Лабинской линии в станицах Чамлыкской, Михайловской, Петропавловской и, частью, в Лабинской.

Скрыплев, сын довольно зажиточного помещика Бахмутского уезда (Екатеринославской губернии), начал службу гардемарином в черноморском флоте; впоследствии, быв уже подпоручиком в одном из пехотных полков, участвовавших в персидской кампании 1827 года, он, по причине каких-то столкновений с батальонным командиром, еще юношей бежал в Персию и явился к командовавшему корпусом войск Самсон-хану (некогда штаб-трубачу Нижегородского драгунского полка, бежавшему в начале восьмисотых годов). Красивый и бойкий молодой офицер заинтересовал Самсон-хана, который не только благосклонно принял беглеца, но немедленно отправил его в Тебриз, а отсюда в Тегеран, где Скрыплев был представлен Фетх-Али-шаху, тогдашнему властелину Персии. Шах назначил его состоять при сыне наследника своего Аббас-Мирзы, Наиб-Султане, Магомед-Мирзе. По восшествии Аббаса-Мирзы на престол Ирана, Скрыплеву было поручено сформировать и образовать гвардейский батальон «сарбазов» (телохранителей), род регулярного войска из беглецов и взятых в плен русских, водворившихся в Персии и обзаведшихся семьями. Успешное выполнение этого поручения снискало Скрыплеву полную милость шаха, невзирая на все интриги английских инструкторов: он был назначен командиром «сарбазов», с чином «сарганьги», т. е. полковника, и из беков возведен в сан хана. За отличие в делах с туркменами, куртинами, курдами и другими кочевыми племенами, был награжден не только всеми степенями ордена «льва и солнца», но и званием «беглер-бея» (правителя области). Романическая женитьба на молочной сестре наследника престола, дочери Самсон-хана, сильно влиявшего на шаха, поставила Скрыплева в высокое положение; он уже не страшился интриг, но шел им наперекор и открыто ссорился с английскими и других наций агентами, образователями персидских войск. Эти ссоры порождали, впрочем, преоригинальные случаи; он был несколько раз разжалываем до чина «султана», т. е. капитана, который персидская политика не позволяла себе снимать с русского офицера, что однако, не мешало Скрыплеву по нескольку дней сидеть прикованным к цепи. После каждой такой невзгоды, он опять являлся в новой силе, осыпанный милостями.

Покойному императору Николаю Павловичу угодно было изъявить желание наследнику престола (нынешнему шаху) Наср-эддин-мирзе, чтобы все русские были возвращены, и дать знать, что все прошлое будет им прощено. Желание государя было исполнено новым шахом: Скрыпалев играл главную роль в этом деле, так что посланный главнокомандующим кавказским корпусом, бароном Розеном, адъютант его, Альбрант, нашел в Скрыплеве самого ревностного деятеля в выводе из Персии до шести тысяч русских, с их семействами. За такие заслуги, Скрыплев, с чином сотника, был зачислен в наше кавказское линейное казачье войско, а впоследствии, при занятии Лабинской линии, вместе с выходцами, водворился на ней и был назначен станичным атаманом Чамлыкской станицы; вскоре, потом он был произведен, за отличие в делах с горцами, в есаулы. После стольких приключений, этот руссо-персиянин сильно и непосредственно влиял на умы бывших своих «сарбазов», из которых большая часть не умела даже говорить по-русски, особенно молодежь, почему его назначили, сверх атаманства, еще старшиною всех выходцев, водворенных на линии. Я знал Скрыплева уже хилым человеком, лет пятидесяти; зрение его было плохо от персидского образа жизни — харема и от «хны» (краска минеральная и растительная), которой он сурмил брови и ресницы; но светлый ум заменял зрение, невзирая на всю полуперсидскую натуру и обстановку.

Мы все вообще любили Скрыплева за его радушие и патриархальное гостеприимство. Как-то мне пришлось, в одну из частых моих поездок по линии, заехать к Скрыплеву во время обеда; он угостил меня котлетами, приготовленными по-персидски, на рициновом (касторовом) масле, и, как я ни был голоден, однако едва мог проглотить несколько кусков. С этой поры он уже никого, кроме своих сарбазов, не угощал гастрономическими блюдами Ирана. Жена его, Марья Самсоновна (по матери армянка, грегорианского исповедания), была добрейшее и, по восточному, самое раболепное существо. Не было на нашей линии ни одного офицера, который бы не отозвался с самой задушевной похвалой об этой радушной семье, всегда готовой принять, угостить и одолжить иногда выше своих средств.

Одряхлел Скрыплев, но не утратил ни своей оригинальности, ни прежнего влияния на своих «сарбазов». Он уже не мог, участвовать в наших набегах за Лабу; тем не менее одно его слово было непреложным законом для наших персо-казаков: стоило только сказать: «вот я пожалуюсь сарганьгу» — и каждый лез в огонь и воду.

Из множества анекдотов, чтобы хотя несколько выставить рельефнее эту своеобразную личность, расскажу следующий. Начальник правого фланга, генерал Ковалевский, собрал в Прочно-окопской станице несколько сотен казаков из закубанских бригад, при дивизионе № 13-го казачьей конной батареи, с целью набега за Лабу. Не дав знать о том на линию, он, поздно вечером, прибыл в станицу Чамлыкскую и потребовал начальника станицы (генерал был человек образованный, но привык не стесняться в выражениях, употребляя зачастую чисто-народные эпитеты). Скрыплев, явясь по службе, ждал приказаний; генерал, поговорив о посторонних предметах, вдруг, обратясь к нему, сказал: «а что, старина, дашь мне сена?» — «С удовольствием, ваше превосходительство; я сейчас велю привезти воза два-три». «Как, два-три воза, когда у меня девять сотен казаков и дивизион артиллерии?» — «Да, в. п-во, больше не дам, да и это сено даю из моего собственного, для ваших только лошадей, а отряду не дам ни клочка; моя станица не трактовая для сбора войск, — а потому в ней нет для них ни фуража, ни провианта; войскового же я не вправе дать, потому что раз я уже рискнул это сделать, и поплатился, сверх кармана, строгим выговором. В. п-ву, как начальнику фланга, подчинены все строевые войска линии, но собственность жителей, их запасы общественные, принадлежат бригаде и, без разрешения ее хозяина, бригадного командира Волкова, я ничего не могу сделать.

— Так ты казакам не дашь сена?

— Не дам ни за какие блага

— Так убирайся же!..»

Скрыплев, отступив на несколько шагов, сложил по восточному руки на груди, поклонился в пояс и отвечал: «Ваше превосходительство! тридцать слишком лет служил я двум моим государям и трем персидским шахам, но до сей поры не случалось еще мне слышать таких слов…» Поклонясь вторично, он вышел и впоследствии не являлся генералу, посылая с рапортом станичного судью…

Совершенная потеря зрения и та существенная польза, принесенная при начале водворения «сарбазов-тезиков» (солдат-выходцев Персии), были лучшими ходатаями: Скрыплев, награжденный чином майора и полным пенсионом, уволен в отставку с исключением из войскового сословия.

В начале шестидесятых годов, я видался еще со старым сослуживцем на Лабе; он более и более хирел и, видимо, тяготился жизнью. Прошлое оживало в его памяти все яснее и светлее; его величие в Персии, в контраст с действительностью, сильно повлияло на расстроенный организм: он сделался брюзгой, и так и переселился в вечность»[26]

Извините, если кого обидел.

26 апреля 2011