Жизнь святого Хуана де ла Крус (Иоанна Креста)

Глава IX Брат Хуан де ла Крус в заточении

Просторное толеданское монастырское здание. Стены церкви, высокие и крепкие, величественно возвышаются над скалами правого берега Тапхо. Фасад смотрит на запад, выходя на площадь Закодовера, до которой недалеко. Почти на равном расстоянии от моста Алькантара и крепости Алькасар, обращено спиной к замку Сан Сервандо, чьи каменные башни блюли и защищали город с другого берега реки. Таков был кармелитанский монастырь Толедо в 1576 году. Он был лучше, чем в Кастилии. В нём обитали около восьмидесяти монахов.

Здесь довелось жить брату Хуану де ла Крус до середины декабря. Его привели ночью, с завязанными глазами, чтобы он не узнал ни дороги, ни места. Вероятно он вошёл в город через Новые Ворота Висагры, под двуглавым орлом имперского герба Карла V из гранитного камня. Это неминуемый вход для прибывающих из Авилы. Его охранники, прежде чем прибыть в монастырь, должны были заставить его пробегать улицами тесными и крутыми, кружиться на бесчисленных изгибах и поворотах, между столькими тупиковыми переулками, которыми богат Толедо. Так он не знал бы куда бежать.

Он явился пред лицо генерального инспектора, брата Иеронимо Тостадо, которого орден предоставил приору Толедо, отцу Мальдонадо, чтобы тот его арестовал и доставил в его присутствие. Монастырь обежала весть, что брат Хуан де ла Крус уже доставлен, и множество братьев пришли, чтобы увидеть его и осудить его. Юный босой неизменно хранил молчание. Вид его вызывал жалость: маленький, истощённый ещё до ареста, теперь, после розог Авилы, перенесенных страданий и долгого и скорбного путешествия, он, должно быть, терялся в обширной и тонкой рясе обутых, в которую был облачён насильно.

Создали трибунал, без участия инспектора, отца Мальдонадо, приора монастыря, и других важных монахов обители. Брат Хуан выслушал требования актов генерального капитула Пьяченцы, которые гласили буквально:

Речь не идёт, стало быть, о самоуправстве генерального викария: то была формальная и высокопарная установка капитула. Викарий сделал не более, чем исполнил санкции ордена на тяжкое наказание. Босые должны были опомниться, если не хотели видеть себя подпавшими под определение о мятеже, изданном генералом и капитуляриями Пьяценцы.

Однако, брат Хуан де ла Крус знал, к кому присоединился, и продолжил дела несовместимые с орденом. Во-первых, его не постигли кары, объявленные против Босых Гранады, Севильи и Ла Пеньюэлы, монастырей основанных без разрешения генерала, и единственные, кого капитул объявил мятежниками, если они не покинут сказанных монастырей и не вернутся в Соблюдение. Возможно они доказывали, что он подлежит такому же наказанию за своё обитание вне монастыря, в домике в пределах Воплощения. Но, разве не находился он там из послушания высшей власти, генералу Ордена и его капитула? Поскольку они были назначены викарием и исповедником монахинь нунцием Ормането и ревизором апостолическим, братом Педро Фернандесом, и были в послушании у Грациана, которые имели власть размещать монахов, подлежащих их юрисдикции, независимо от властей Ордена, их, очевидно, не могли достичь ни приказы отца генерального викария, ни даже таковые капитула. Не стоит говорить, что смерть нунция Ормането пресекла все эти власти. Даже если инспектора были назначены им, — не считая того, что он сам был таковым, вследствие своих обязанностей тайного папского легата, — то не его персональной властью, и, тем самым, только в результате поспешного упразднения их новым нунцием, потеряли свою значимость, эти назначения были подтверждены Верховным понтификом. Так это понимали адвокаты, с которыми советовалась мать Тереза. Так понимал это, скорее, чем кто-либо, Консехо Реал, который удерживал патенты Тостадо и выиграл процесс, воспрепятствовав одному его посещению, основываясь на авторитете капитула Ордена и генерала против апостолических инспекторов.

Брат Хуан мог держаться твёрдо в своей деятельности, и он держался. Не знаем, какими аргументами защищался он перед отцом Тостадо. Но знаем, что со стороны последнего существовало намерение заставить его изменить мнение. Вначале угрозами. Брат Хуан отвечал им, что не сделает и шагу назад, хотя бы это стоило ему жизни. Тут же они вознамерились завладеть им помощью выгодных и многообещающих предложений: ему предлагали приорат, хорошую келью и хорошую библиотеку; предлагали крест из драгоценного металла; даже хотели купить его золотыми монетами. "Он, искавший Христа бедного, не нуждался в украшениях из золота".

Всё было бесполезно. Трибунал объявил его мятежником и упорствующим. Конституции предписывали для таковых тюремное заключение на время, которое найдёт подходящим генерал Ордена — в данном случае его обязанности исполнял отец Тостадо, как ревизор, — и брат Хуан был препровождён вначале в монастырскую тюрьму, и тут же, через два месяца, когда пришло сообщение, что сбежал отец Герман, его перевели в другую, сотворённую специально для него, тесную, тёмную, душную, как склеп.

Камера имела шесть футов в ширину и десять в длину, и была встроена в стену. Не имела окна. Сделанная для обособления смежной залы, предназначенной для гостей, имела наверху одну бойницу в три пальца шириной, которая выходила в коридор. На полу, где по сей день находится ночной горшок, они положили одну доску и два старых одеяла. То была постель узника.

Сюда вошёл брат Хуан, без капюшона и шерстяной накидки, в знак его мятежа, в один из зимних дней. Не взял с собой ничего, кроме краткого молитвенника. Быстро почувствует он действия ужасных толеданских холодов, которые один год так впечатлили мать Терезу, и увидит пальцы ног своих облезшими от мороза. Здесь проведёт девять месяцев, без общения, в голоде, в зловонной атмосфере, погружённый в нищету, без другого света, нежели тот, что пробивался бойницу в три пальца шириной наверху его темницы.

Иной раз братья собирались у дверей и говорили оскорбительные вещи, так чтобы их слышал несчастный узник; сурово осуждали упрямство Босых; изображали закрытие их монастырей делом Тостадо; заверяли в неминуемом исчезновении Реформы от решительного вмешательства нового нунция, Фелипе Сега, который не любит их. Вплоть до того, что слышал следующую фразу, обидную и угрожающую: "Почто охраняем этого человека? бросим его в колодец, так что никто не узнает о нём". Другой раз давали понять, что не выйдет из тюрьмы иначе как в могилу.

Питание было нищенским: вода, хлеб и сардины, иногда только половинное. Иногда узника баловали остатками трапезы общины. Три дня в неделю, определённо в понедельник среду и пятницу, как предписано в Конституции, постился на хлебе и воде, и получал регулярные розги, назначенные мятежникам. Были единичные дни, когда он выходил из темницы. Когда братия ужинала тюремщик вёл брата Хуана в трапезную. Шёл, в чём был в карцере, в рясе и препоясанный ремнём, но без капюшона и накидки. В то время как братья съедали ужин за столом, брат Хуан, стоя на коленях на полу, в центре трапезной, поедал свою лёгкую закуску из хлеба и воды.

По окончании вечери, настоятель ругал и упрекал сурово босого, который выслушивал в молчании, скромно, тяжкие несправедливые обвинения, которые делались ему. Его обвиняли в лицемерии. Будто бы он ходил босым и носил одежду из грубой ткани, ради того, чтобы его почитали святым. И ради этого перевернул весь Орден. "И кто?! — уничижительно вопрошал прелат, — монашек, подобный этому, вот кто вверг нас в таковой скандал". По пятницам, после выговора, брат Хуан обнажал свою спину, и прелат начинал круговую порку, которую по кругу продолжали все братья. Он переносил розги, читая псалом (miserere). Удары розог должно быть были крепки, ибо монахи творили их с усердием. Спина брата Хуана кровоточила, ибо многие годы спустя ещё хранила кожа спины его шрамы от этих хлыстов, полученных в Толедо. И опять в темницу, до следующего назначенного дня, если упрямый босой упорствовал в своей несовместной с Орденом активности.

Были в монастыре юные монахи — новиции и студенты, — которых трогала сладкая кротость, с которой сносил брат Хуан оскорбления и розги. Вплоть до того, что плакали из сострадания и говорили друг другу: "Это святой, что ни говори". Не было ли в общине кого-то из его соучеников по университету Саламанки? Четверо студентов кармелитов из Толедо фигурировали в университетских матрикулах вместе с братом Хуаном Святого Матфея: брат Бартоломе Санчес, который на курсе 1564–1565 гг. (первый курс, на который записался брат Хуан, как художник) объявился уже как пресвитер и теолог и продолжал обучение на следующем курсе; брат Луис Руис и брат Кристобаль де Толедо, художники вместе с братом Хуаном на курсах 1565–1566 и 1566–1567 годов, и брат Алонсо де Бильяльба, который изучал искусства, когда брат Хуан, будучи уже пресвитером, учился как теолог. Прошло всего лишь девять лет. Алонсо де Бильяльба, если продолжал нормально заканчивать курсы, воротился из Саламанки не так давно. Отсюда, в толеданской обители имелись соученики брата Хуана, свидетели его талантов и доблестей в Коллегии Святого Андрея. А также бытия его префектом студенческой общины. Это объясняет, откуда были там сочувствующие ему в такой печальной и болезненной ситуации, помимо заслуги его героического терпения, коему дивились в нём, и сожаления об упрёках прелатов.

Брат Хуан проводил дни и ночи в одиночестве, наполовину замурованный в темноте своей каморки. У него не было платья, чтобы переодеться. Когда, по прошествии четырёх или пяти месяцев, пришли удушающие жары толеданского лета, заключение сделалось невыносимым. Бедного босого разом пожирали голод, зной и вши. Нательная сорочка в которой он вошёл туда, и которую не позволяли ему ни сменить ни помыть, расползлась на части, наполовину сгнив на теле. Одно ужасное опасение переполняло чашу его страданий. Сила выслушиваемых упрёков заставляла думать, а не правы ли Отцы Блюстители? Не ошибался ли он, начиная жизнь босого? Это было сделано со всеми дозволениями. Генерал, брат Хуан Баутиста Рубео, разве не уполномочил, охваченный энтузиазмом, на основание первых обителей Реформы, патентом, выданным в Барселоне 16 августа 1567 г.? А вмешательство матери Терезы в его рост и развитие разве не лучшая гарантия того, что это дело, прямо ведущее к славе Божией и благу Ордена? Тем не менее, оставалось там, на дне его измученного духа, томительное вопрошание, отзывавшееся эхом, как если бы то перекликались часовые на башнях его внутренней тюрьмы, в которой задыхалась его душа. Его печалило, кроме того, что Босые, и пуще всего мать Тереза, не знавшие о его деятельности, могли думать, будто он "повернулся спиной к начинанию". Мрак ночи окутывал его дух, ночи более темной, чем та другая, без луны и без звезд, в которой покоилось его тело.

Между тем, как мать Тереза, в состоянии подавленности преследуемой основательницы, была поглощена судьбой святого брата Хуана. Вплоть до того, что считала дни его заключения. "Завтра исполнится восемь дней, как они в заточении", писала она 10 декабря Марии Святого Иосифа. "Нынче шестнадцать дней, как наши два брата стали узниками", писала ей 19 дня. В январе продолжилась та же озабоченность. 16-го дня она писала архиепископу Эворы, дону Тевтонио де Браганца: "По приказу отца Тостадо уже больше месяца двое наших братьев босых содержатся под арестом". Следовательно, она не знала, где они. Вплоть до того, что ей было сказано, чтобы запутать её, будто они в Риме.

Мать. Однако, не довольствовалась только сетованиями. Мы уже видели, что на следующий же день после ареста, она обратилась с письмом к королю Филиппу II, протестуя против ареста и умоляя его, ради любви Божьей, "повелеть, чтобы их освободили с поспешностью". Она сообщила сведения и передала слёзное поручение монашек Воплощения Королевскому Совету. И питала надежду, что это даст эффект: "не знаем, освободят ли их, но имеем уверенность в Бозе, что это поддержит их". В середине декабря, незадолго до Рождества, она сетовала на то, что дело, пошедшее по судебным путям, повиснет до самого Крещения: "Коль скоро нынче Рождество на пороге и невозможно вести судебные дела пока не пройдёт Крещенье, то если теперь дело ещё не рассмотрено, то тяготы для тех, кто переносит, затянутся надолго".

По прошествии некоторого времени до Матери дошли слухи, что брат Хуан заточён в Толедо. Она взялась за перо и написала приору Босых имперского города. Высказала ему свою боль о заточении брата Хуана; о том, что не знает, где он, но что говорят, будто он в Толедо, и просит приориссу Анну Ангелов, тщательно это расследовать. Приорисса исполнила поручение. Исповедник Босых, отец Кармен Кальсадо, старался разыскать истину, но безуспешно. Расспрашивал других монахов того монастыря, которые обычно проходили там, прося подаяние, и также не сумел ничего узнать наверняка, хотя, кажется, стал подозревать. Нас не удивляет непроницаемая скрытность братьев обутых. Они хотя и ощущали симпатию к брату Хуану и привязанность к Босым Толедо, предписание Конституций запрещало им под страхом сурового наказания любым образом благоприятствовать заключённым. Преступивший этот закон лишался места, опускался до низшего положения в общинных актах, а если он был монахом, то лишался слова и права голоса в капитуле.

Мать Тереза не сдавалась и продолжала трудиться над освобождением брата Хуана. Она сетовала, что нет никого, кто бы заботился о нём: "Не случилось такого — пишет она отцу Грасиану, — чтобы кто-либо вспомнил об этом Святом". В другом письме она настаивает, чтобы о брате Хуане похлопотали перед королём Филиппом II. Это успешно мог бы сделать отец Мариано, которого так ценит монарх. "Отец Мариано — говорила она — может поговорить с ним (сиречь, с королём) и дать понять ему, и умолять, и напомнить, что есть такой святой узник, брат Хуан… Наконец, король всех выслушивает; почто бы не сказать сего и не просить сего в особенности отцу Мариано". И в конце всего дела, когда узник уже готовился к побегу, если только уже не убежал к этой дате — 19 августа, — указывала ему меры, которые можно принять к спасению первого босого: чтобы важная персона поговорила бы с нунцием, информировав его о том, кто таков брат Хуан; чтобы об этом отец Мариано просил бы принцессу Эболи, которая бы непременно сделала просимое… То был единственный голос, который ещё интересовался узником. Остальные не сделали ничего. Грациан не предпринял ни единого шага, несмотря на настояния матери Терезы. Все остальные босые, бывшие узниками, как брат Антонио, Грациан, Амброзио Мариано, Хуан де Йесус Рока, хранили молчание, по простой причине — были в заточении. Покинутый брат Хуан оставался без общения, голодным и беззащитным в своей толеданской тюрьме.

* * *

По истечении шести месяцев заключения брата Хуана, сменилась охрана; эту задачу возложили на нового тюремщика. То был молодой отец, прибывший из Вальядолида. Его звали брат Хуан Святой Марии. Менее строгий или более жалостливый, чем предыдущий, чьего имени не знаем, он озаботился некоторым облегчением участи бедного босого. Начал, когда мог, оберегать его от спусков в ризницу за получением круговой порки. В первый день, когда узник обнаружил это, он любезно протестовал перед тюремщиком, говоря: "Почто потворствуешь мне, за мои заслуги?" это убедило брата Хуана Святой Марии в святости его заключённого, и через немногие дни он принёс в камеру чистую сорочку, которая сменила ту, что он носил со дня ареста, превратившуюся уже в лохмотья. Брату Хуану это внушило доверие, и он попросил чернил и бумаги, чтобы записать некие благочестивые мысли, которые его занимали. Молодой тюремщик принёс просимое, и брат Хуан, воспользовавшись моментом, когда свет полудня проник сквозь щель шириною в три пальца, записал лирические стихи и романсы, которые сложил в уме, в одиночестве своего заточения. Можем уточнить, какие именно стихи он написал: суть были главная часть Гимна духовного, романсы, включая псалом, На реках Вавилонских; небольшая поэма об источнике, что течёт и бежит, и, вероятно, песни Ночи тёмной.

Последние носят лирический характер; все они меньше, чем романсы, отражают состояние узника: образы скорби, жалоб, настойчивый символизм ночи и темноты:

Когда пришёл август — непереносимая жара в Толедо — брат Хуан, истощённый, чувствовал себя ослабленным. И не было никаких намёков на то, что его думают освободить из ужасного заточения. Согласно Конституциям Ордена, заключённый находился в распоряжении генерала, единственного, кто мог прекратить наказание. В случае брата Хуана, арестованного генеральным инспектором, братом Иеронимом Тостадо, который поступал с властью преподобного, узник находился в распоряжении инспектора. И не мнилось, что он собирается освободить босого. И тем менее теперь, после интердикта, в котором были установлены его полномочия, через распоряжение Королевского Совета, который запретил ему посещать Босых, он видел свои руки свободными, благодаря последним определениям нового нунция, Фелипе Сега. Опубликовав 23 июля 1578 года письмо, в котором, отменяя распоряжения прежнего нунция, не только оставил Грациану полномочия инспектора, но и передал Обутым управление Босыми. Реформа сотряслась от такого распоряжения. Мать Тереза, всегда мужественная, поощряла и воодушевляла своих детей, и больше всего отца Грациана. Она ни на миг не унывала. "Вера в благополучный исход не покидает меня", писала она в самый разгар битвы.

Несомненно, что король, осведомлённый о письме нунция, опубликованном без того, чтобы дать отчёт Королевскому Совету о понтификальных полномочиях, на основании которых оно было отправлено, дал приказ всем властям об отзыве документа Сега. Но Обутые вели себя так, будто письмо сохраняло законную силу. Отец Тостадо, сверх того, не скрывал своего намерения разрушить дело Босых. Мать Тереза боялась его больше, чем множества распоряжений, которые мог бы издать нунций против Босых: "Если не знать и наполовину, что Тостадо нас разрушит… При условии, не подчиняться этим из Паньо, всё это даровано для благого использования".

Нам неизвестно, был ли брат Хуан в курсе этого кризиса, через который проходила Реформа. Вероятно, знал, в преувеличенном виде, выгодном партии Обутых. Установлено, что они комментировали кризис у дверей его карцера, с тем чтобы он слышал и был обескуражен. Во всяком случае, он не мог надеяться на скорое освобождение и боялся за свою жизнь. Брат Хуан видел себя мёртвым, обессиленным; на него не обращали внимания, хотя видели его моментами кончающимся, и он думал, что они хотят покончить с ним. Не оставалось иного облегчения или надежды, кроме бегства. Мощные импульсы внутренние подталкивали его на это; он днями восхвалял Господа и решился искать способ осуществить побег. Он почти не знал расположения своего карцера. Помещённый туда ночью, не выходил оттуда иначе как тоже ночью, по пути в ризницу для получения круговой порки. Не знал, стало быть, как и докуда может бежать. Чтобы сориентироваться, он предложил тюремщику, что он сам будет выливать содержимое своего ночного горшка, который имел в карцере. А для того, чтобы никто не обратил на это внимания, мог бы делать это, когда братья дремали в сиесту. Тюремщик милостиво согласился. Он оставил, для этого, открытой дверь келейки, и в то время как он сам и община отдыхали в полдень, брат Хуан вышел, чтобы сделать условленное очищение, и использовал этот выход для исследования залы и крытой галереи или коридора; он выглянул через большие арочные окна, которые там были. И которые со стороны Тахо, восточной, смотрели поверх монастырского двора. Прежде чем братья зашевелились, вернулся тюремщик. Брат Хуан, сложив руки на груди, благодарил его за милость, которую тот оказал ему, и был помещён обратно в карцер, который за ним и замкнулся. Дверь запиралась на висячий замок и его болты. Брат Хуан решился ослабить их; он вытаскивал и вставлял их обратно много раз, чтобы отверстия расширились, и болты, уже ослабленные, могли легко выйти, при толчке изнутри. Прошло немного времени, и тюремщик принёс ему ножницы, иголку и нитку, чтобы тот подшил лохмотья своей туники и рясы. Однажды, когда брат Хуан вышел, чтобы вылить свой горшок, он вынес с собой нитку, которой было в избытке, привязал камешек на конец её и выкинул в одно из окон коридора, измерил высоту окна над землёй. И вернулся в свой карцер. Отмерил там ниткой от конца до конца две старые накидки, которые были на постели, и увидел, что даже при разрезании их на ленты, не хватает двух мер, чтобы достичь земли; двух мер, которые можно было преодолеть без риска, с учётом длины тела на вытянутых руках.

Брат Хуан позвал тюремщика; просил у него прощения за хлопоты, которые доставляет ему, и молил, чтобы тот принял распятие, которое он давал ему в доказательство благодарности. То был крест из драгоценной мадеры, с вырезанными на нём орудиями страсти, с бронзовым Христом. Он носил его на груди, под шерстяной накидкой, на стороне сердца. Этот святой образ служил памятью об одном лице, что и составляло его главную ценность. Тюремщик принял распятие, которое хранил затем долгие годы.

Стояла середина августа. Брат Хуан задыхался от непереносимой толеданской жары. В полдень, час, когда можно было высунуться с балкона, выходившего на Тахо, скалы противоположного берега реки источали огонь, а замок Сан Сервантес, с его стенами и башнями цвета охры, казалось, раскалился добела. В четырнадцатый день, канун успения Нашей Госпожи, брат Хуан молился на коленях, кланяясь до земли, спиной к закрытой двери своего карцера. Отец приор, брат Мальдонадо, отворил дверь и вошёл. Брат Хуан оставался неподвижным. "Почто не подымаешься, когда я вошёл поглядеть на тебя?", сказал приор, наподдав ему ногой. Узник совершил усилие, приподнялся и скромно извинился: "Думал, что это тюремщик"; с другой стороны, его состояние слабости не позволяло ему быстро подняться, кроме того он был рассеян. "Стало быть, о чём думаешь теперь?", продолжал прелат, "О том, что завтра день нашей Госпожи и предвкушаю чтение мессы", отвечал брат Хуан. "Не в дни обедни", закончил грубо отец Мальдонадо, и вышел, затворив за собой дверь.

В сердце брата Хуана не осталось ни малейшей обиды. Его обтёсывали, без сомнения чёрствость и непонимание его братьев. Но, он прощал их. Тюремщик, будучи свидетелем его огорчений душевных и телесных, не слышал от него ни единой жалобы. И много позже, когда, уже свободный от своего заточения, брат Хуан вспоминал эпизоды своего девятимесячного заключения, никогда не слышали от него ни единого слова против его преследователей; он даже защищал их, говоря, что "они творили сие оттого что не могли понять".

Однако, он пришёл к убеждению, что должен бежать. Готовый умереть там, будь на то воля Божья, он чувствовал в молитвах мощные импульсы, толкавшие его к побегу; уверенный в том, что Господь и мать Его, Наша Госпожа, помогают ему, он решился. То были дни успенской недели. Брат Хуан всё приготовил: разодрал накидки на ленты, связал и сшил их концами, и имел в руках крюк от светильника, которым снабдил его тюремщик в последние дни. Стояла ночь: лунная ночь. Тюремщик принёс ужин. Но он забыл воду. Пока он ходил за нею, брат Хуан воспользовался краткой отлучкой тюремщика, оставившего дверь открытой, и ослабил завинчивающиеся болты замка. Окончив кормление узника, стражник закрыл дверь, не заметив некоторой новины, и удалился.

Атмосфера хранила тепло знойного дня. Окна монастыря, выходившие на Тахо, были настежь, подобно ртам, отверстым в жажде вдоха. Этой ночью даже дверь большой залы, выходившей на карцер босого, осталась незапертой. Двое грузных отцов, недавно прибывших в монастырь, получили приют в зале. Постели их стояли вплотную к двери, открытой ради дуновения свежести, которое могло пройти через окна коридора. Монахи-гости, уже улёгшиеся, ещё долго разговаривали. Брат Хуан слушал их, выжидая за дверью своего карцера.

Когда двоих уже не было слышно. Брат Хуан предположил, что постояльцы уже спят и толкнул дверь камеры. Ослабленные болты замка поддались и упали на пол с грохотом. Два брата проснулись. "Боже милостивый, что это?", вскрикнул один из них. Брат Хуан застыл в неподвижности. Гости вернулись ко сну. Брат Хуан собрал полосы одеял и крюк лампады, вышел из карцера, прошёл незамеченным между двумя постелями братьев, которые спали; вышел через залу в коридор и пошёл напрямую к окну, выходившему на Тахо. Был там один бельведерчик, с ограждением, сделанным наполовину из кирпича и глины, доходившей до пояса, с деревянной соединительной балкой. Для беглеца настал волнующий момент. Лунный свет, освещавший замок Сан Сервантес и башенки ворот Алькасара, должно быть отбрасывал рефлексы вниз, на воды реки. Прямо перед ним, вырисовывались силуэты скал и олив, зацепившихся за кручи.

Брат Хуан поместил крюк лампады между деревянными перилами и кирпичами, которые служили ограждением балкона; привязал к нему один конец связанных полос, свесив другой наружу; он снял рясу, сбросил её вниз, и, перекрестился и, "ухватившись руками и обоими коленями", начал спускаться по полосам одеял вниз. Когда он достиг конца фала, до земли ему оставалось только полтора метра. Брат Хуан знал это, потому что имел меру высоты. И позволил себе упасть. То была точка городской стены, стены узкой, без зубцов и полной на этот момент строительных камней, которые изготовлялись в монастыре. Если бы падение пришлось на две ступни дальше, тело брата Хуана сорвалось бы в каменистое русло Тахо.

Уже на земле, беглец одел рясу, которую сбросил перед спуском, и, последовал по извилистому гребню стены, пока не достиг дворика без выхода. Его окружали четыре стены, все высокие, трудные для преодоления; направо от него, образуя угол, были городские стены, возвышающиеся над скалами Тахо; налево — стена монастыря Кармен; прямо впереди стена обители монашек Непорочного Зачатия. Беглец кружил в лунном свете в поисках какого-нибудь выхода, и узнал место; он находился в монастырском дворе, о котором ему однажды говорил тюремщик. Брат Хуан ощутил смертную тоску. Когда рассветёт, какой скандал, если его обнаружат там! С другой стороны, возвратят к заточению у Обутых, и его пугала та ужасная репрессия, которой подвергнут его за побег. Боялся, что даже убьют. Видел себя в такой нужде, что подумал, если возможно, вернуться в камеру. Или подать голос братьям, исповедав перед ними свою вину, чтобы возбудить в них сострадание.

Собрав последние силы, изнурённый, он кружил по вору, ища выхода. Наконец, в одном закутке, благодаря дыркам в стене, использовав, возможно, угол, и после многих усилий подняться, оказался, сам не зная как, на гребне глинобитной стены. Брат Хуан перевёл дух. Он пополз по стене до той точки, где стена выходила в переулок; осмотрелся и, увидев, что никого нет, спустился по стене на улицу. Он не знал Толедо, но устремился вверх по улице по направлению к площади Заходовер, которая была очень близко. Через несколько шагов он увидел свет и услышал голоса, которые доносились из ближайшего к монастырю трактира. Его увидели, подумали, что ему не открыли обитель в столь поздний час, и пригласили, чтобы он дождался там дня: "Отче, заходи сюда, ибо здесь можешь дождаться утра, поздно, потому как, и не откроют тебе". Брат Хуан поблагодарил за приглашение, но продолжал бежать. Пересёк площадь Заходовер. Зеленщицы, что спали на своих лотках, услышали шаги монаха, и увидели босого, без капюшона, в изодранной рясе, и оскорбляли его подлыми словами, пока он не скрылся из виду.

Не знаем, по каким улицам устремился брат Хуан после площади Заходовер. Если бы он знал, что монастырь Босых, куда он и направлялся, находится столь близко к площади — буквально рукой подать, если идти направо по улице Сильерия, чтобы свернуть на Коррео, в конце которой, на пятачке, стояла обитель дочерей матери Терезы. Однако беглец не знал этого. Возможно он бросился, душевно потрясенный, в противоположную сторону. Натолкнулся на отверстую дверь. В прихожей, свет толстой свечи освещал фигуру кабальеро с обнажённым мечом в руке и слугу, который и держал светильник. Брат Хуан остановился. "Умоляю вашу милость — сказал он рыцарю — вы окажете милосердие, ежели сей ночью позволите мне остаться в этой прихожей на этой скамье, так как в моей обители мне не откроют в столь поздний час; с наступлением утра я тотчас уйду". Кабальеро согласился. Впустив брата Хуана, закрыл за собой дверь на лестницу, и оставил босого в прихожей одного. Там, расположившись на скамье, провёл часы, остававшиеся до рассвета. Когда начало светлеть, постучал в дверь на лестницу. И занервничал. Становилось поздно. Было уже восемь часов утра. Слуга открыл ему дверь на улицу, и брат Хуан вышел на поиски монастыря Босых. Расспрашивал первых встречных, и они направляли его.

Когда дошёл до монастыря Святого Иосифа, наружная дверь была ещё закрыта; он постучал; ему открыла женщина, которая служила консьержкой у монашек; постучал затем в вертушку, и когда та отворилась, Элеонора де Хесус, которая стояла за ней, спросила изнутри, кто там, беглец ответил: "Дочь, я брат Хуан де ла Крус, нынче ночью сбежал из тюрьмы. Скажи об этом матери приориссе." Элеонора де Хесус известила приориссу, Анну де Анхелес, и та прибежала к вертушке. Брат Хуан молил её о защите, потому что, если его схватят отцы Обутые, его раскрошат на кусочки. Одна из монашек, Анна Божьей Матери, заболела, состояние её ухудшилось, и ей требовался исповедник. Приорисса подумала, что брат Хуан мог бы войти и причастить её. Она позвала посредниц или ключниц, двух монахинь, которые, вместе с приориссой, открыли дверь затвора и, в присутствии одной новиции, Франсиски де Сан Элиско, впустили брата Хуана, закрыв за ним дверь на три ключа.

Монахини испугались вида его. Был изнурён, с отросшей бородой, в порванной рясе, без плаща и капюшона, грязный, и еле стоял на ногах. Был не в силах говорить. Казалось, его существование подходит к концу. Брат Хуан поведал приориссе свои страхи на предмет того, что Обутые начнут с минуты на минуту искать его, и она приняла предосторожность, поставив другую привратницу, которая лучше сохранила бы тайну прибытия беглеца, чем Элеонора де Хесус, юница, наивная и неопытная; её звали Исабель Святого Иеронима.

Немногое время спустя пришли два монаха Кармен, сдержанно выспрашивая об отце Ордена по имени брат Хуан де ла Крус. Исабель де Сан Иеронимо ускользнула от прямого ответа: "Чудом не видели никакого монаха" — отвечала она. Братья попросили ключи от приёмной и от церкви, произвели минимальный осмотр, не сказав ничего. Однако не отступились в своём упорстве. Пока некоторые, в сопровождении альгвазилов обходили в течение всего дня монастырь Босых, другие искали беглеца по дорогам, которые, как они подозревали он мог выбрать, и дошли аж до Авилы и Медины Кампанской. Тюремщик, брат Хуан Святой Марии, наказанный за то, что позволил узнику сбежать, был уже посажен на последнее место и лишён право голоса и избрания, как то предписывала Конституция Ордена. Но другие монахи внутренне радовались бегству бедного босого. Тем временем, брат Хуан, внутри затвора, окружённый монашками, которые остолбенело взирали на него, угасшим голосом рассказывал им эпизоды своего заключения и побега, они, в свою очередь, тут же рассказали ему о судебном процессе. Там он пробыл до полудня. Монахини утешали его как могли. Поскольку он был неспособен переваривать крепкую пищу из-за состояния крайней слабости, после девяти месяцев на хлебе, воде и сардинах, больная сестра, Тереза Непорочного Зачатия, принесла ему груш, зажаренных с корицей. Другие почистили его монашескую рясу, одев его между тем в старую сутанку, которую держали для монастырского капеллана.

Около полудня, по окончании мессы и закрытия дверей церкви, брат Хуан вышел через внутреннюю дверку, выходившую в храм. Там пробыл допоздна. Прилипнув к решётке нижнего хора, он снаружи, а монахини изнутри, брат Хуан прочитал им романсы, которые сочинил в тюрьме. Слабый голос святого брата Хуана, как если бы он взывал к матери Терезе, должен был резонировать в тишине и полутьме священной оградки, подобно вздохам ангелов:

В то время, как брат Хуан читал медленно стихи, одна монахиня, записывала их. Сёстры говорили много после, что "небесным наслаждением было слышать его".

Смеркалось. Анна де лос Анхелес подумала, что брат Хуан не должен проводить ночь в церкви. Она тайно послала поклон благодетелю общины дону Педро Гонсалес де Мендоса, каноннику кафедральной церкви и управляющему Больницей Святого Креста, и благородный податель пребенды появился в обители Босых. Приорисса ввела его в курс всего дела, и дон Педро предложил взять брата Хуана с собой. И как он был, в сутанке поверх рясы, чтобы не быть узнанным, дон Педро посадил его в роскошную карету, и направился к Больнице Святого Креста, с красивым фасадом в декоративном стиле. Она стояла неподалёку от обители Босых, но слишком близко к Алькасару и также совсем рядом с монастырём Кармен. Брат Хуан проходил здесь утром, когда сбежал из тюрьмы. Из Больницы можно было видеть окна коридора и, наверное балкончика, с которого он спустился; дворик монашек Зачатия, глинобитные стены, через которые он перемахнул в своём побеге… Братья Кармен никак не могли подумать, что босой беглец находится так близко!