13

Пятнадцать минут спустя Шютц спускался по лестнице с Олегом, которого Варя напоила крепким чаем, а потом с общего согласия вынула из вазы букетик фрезий — для Людмилы.

— Давай, Олег, встряхнись, — сказал Шютц, открывая перед ним дверь подъезда. На улице посоветовал несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть воздух, свежий и холодноватый. Аккуратно заправил шарф в куртку, поднял «молнию». — Твоя Людмила тебе уши оборвала бы, если бы ты заявился к ней в таком виде. И мне заодно.

Шютц понятия не имел, доходят ли его слова до Олега. Суть не в этом, решил он. Главное, быть рядом с ним, потому что Олег вбил себе в голову, что на углу поймает такси. Шютц повел его дальше, обняв за плечи.

— Может, в твоем Харькове такси и стоят на каждом углу. У нас их черт знает сколько ждать приходится. Знаешь, сколько у меня из-за этого проколов было? Когда я забирал Фанни с малышом из роддома, я опоздал почти на час — искал такси. Представь себе, как она нервничала. А малыш разревелся, спасу нет. Испугались мы, сам понимаешь, а он просто голоден был. Дома хвать за грудь, ну, и присосался. Значит, так: если нам с тобой, Олег, повезет, через десять минут придет автобус.

Автобус пришел через четверть часа, и на нем они добрались до центра города. Оттуда до больницы рукой подать. В родильном отделении их принял дежурный врач. Он долго что-то выговаривал Олегу по-русски, тот так смутился, что Шютц собрался уже вмешаться. Но в этот момент доктор хлопнул Олега ладонью по плечу и поздравил с сыном.

— Пять минут! — сказал он, указав на циферблат часов, а потом на дверь палаты.

— Повезло ему, что не я снял трубку, — говорил доктор Шютцу, с которым вышел на лестничную клетку выкурить по сигарете. — Я три года проработал в одной из волгоградских больниц, я бы ему шепнул пару ласковых на его «шагом марш»! Молоденькая дежурная ужасно расстроилась. А когда я спросил ее, какой это болван разговаривает с ней на повышенных тонах, она сказала без всякой обиды: «Это советский товарищ!» Вот оно: служба службой, а дружба дружбой! — он явно испытывал большое удовлетворение.

Чтобы отправить их домой, доктор вызвал по телефону такси.

— Пользуюсь отличными связями органов здравоохранения с таксомоторными парнями, — объяснил он, направляясь к своим пациентам.

Олег забился на заднем сиденье в угол, молчаливый и растроганный.

— Ваня, — шепнул он один раз. — Ванюшка…

Шютц его не тревожил, думал о своем. О Фанни. Со звонком следует поторопиться, если он хочет застать ее в типографии, а застать необходимо, не то она прождет его завтра зря.

Шютц открыл дверь квартиры Кисловых. Возбужденные голоса, смех, табачный дым, раскрасневшиеся от выпитого лица.

— Варя, помоги мне! Как это перевести — «дом»? Постой, я сам попробую, Саша, слушай: я — Наумбург![14] Кафедральная… С Утой… Твоя понимать? Мой город, майне штадт! — это Эрлих.

Юрий смеялся громко, от всей души, Вернфрид расспрашивал Зинаиду о сортах шампанских вин, Штробл уточнял какие-то термины, а потом восклицал:

— Вот именно! Я так и знал, оно прямо вертелось у меня на языке!

Мгновенно оценив обстановку, Шютц облегченно перевел дух и вытолкнул на середину комнаты Олега. Раздалось троекратное «ура!» в честь молодого отца. Шютц, улыбаясь, остановился в дверях. Увидев его, подошел Штробл.

— Все устроилось? — спросил он. — И позвонить успел?

— Пока нет.

— Погоди, — Штробл взял его за руку, провел в комнату, где стоял телефон, и прикрыл дверь.

Возможно, ему хотелось на несколько минут отдохнуть от шумного застолья, а может быть, он сам решил позвонить. Кому? Эрике, кому же еще. А для чего? Штробл не находил ответа на этот вопрос и подумал, что нет смысла снимать трубку, если сам не отдаешь себе отчета, чего от этого звонка ожидаешь. Но к телефону пошел вместе с Шютцем.

Им пришлось остановиться на полпути к телефонному столику: там, прижав трубку к уху, стояла высокая шатенка, нетерпеливым движением руки давшая им понять, чтобы ее не отвлекали ни звуком, ни движением. Стоявший за ней мужчина — лицо у него удлиненное, замкнутое — вежливо и сдержанно кивнул им, как бы говоря: поймите, мол.

Вдруг напряженная, оцепеневшая фигура женщины словно ожила — ей ответили! Ее лицо сразу подобрело, расцвело в улыбке.

— Олечка! — вскрикнула она. — Ой, Олечка! — она смеялась и плакала, и слезы лились из глаз, и она смахивала их рукой с раскрасневшихся щек. — Ой, Олечка, Олечка, — и шквал нежных, ласковых русских слов разбудил в Штробле острую тоску по теплу, любви, по семье.

Он резко повернулся к окну, глянул на улицу. Теперь Штробл знал, что звонить не станет. Ни отсюда, ни сейчас, а может быть, и вообще не станет.

В соседней комнате Зинаида завела песню, одну из тех веселых песен, когда припев подхватывает каждый и отбивает такт по столу:

— Тарам-там-там — тарам-там-там, тарам-там-там — тарам-там-там…

Шютц подождал, пока женщина — на губах ее жила еще счастливая улыбка — положила трубку, услышал, как ее муж очень бережно проговорил: «Вера, Верочка», словно возвращая ее из далекого далека… Увидел слезы на дрожащих черных ресницах и представил себе тысячи километров пространства, через которые протянулись границы, разделявшие людей родных и близких, которые только что говорили по телефону. Ему вспомнилась Людмила, лежавшая в родильном отделении, и Фанни, о которой он сейчас поговорит по телефону и у которой, пожелай он, мог бы оказаться через несколько часов. «Нам куда легче», — подумалось ему. «Тарам-там-там, тарам-там-там», — пели в соседней комнате. Но вот Фанни сняла наконец трубку, и он сказал:

— Фанни, дорогая, ты не расстраивайся… Нет, ничего страшного, ничего плохого, просто важные дела… — В эту минуту все казалось ему не столь драматичным, как всего несколько часов назад. — Слушай, как ты себя чувствуешь? А дети? Хорошо, да? Ну, расскажи поподробнее!

Но она ничего говорить не стала, и тогда он, нервничая, воскликнул:

— Фанни, ты меня еще слышишь, Фанни?

Он видел на фоне окна профиль Штробла, строгие линии лица человека, которого не задевало радостное «тарам-там-там» из соседней комнаты, а Фанни по-прежнему не произносила ни слова. И вот наконец в трубке послышался, пусть и приглушенный, ее знакомый голос, она говорила сдержанно, выбирая слова, но это была она, ф-фу ты, и он сказал:

— Ты не беспокойся, ладно? Ничего особенного не случилось, я тебе позвоню еще в пятницу, а?

Утром следующего дня Шютц вместе с Зиммлером сидел в маленьком кабинете в бараке напротив кабинета Штробла. Наблюдал, как Зиммлер достает из ящика стола потрепанную тетрадь с записями, карандаши, материалы учебного года в сети партпросвещения. Все, ящик пуст. Ведомости членских взносов, печать и пачку бланков учета Шютц уже принял.

— Печатать для вас я не смогу, — с кислым видом объявила ему в приемной фрау Кречман. — Если потребуется напечатать доклад, обратитесь в отдел технолога или попробуйте напечатать сами, — она оценивающе скользнула по нему взглядом.

— А кто же печатал для товарища Гаупта? — поинтересовался Шютц.

— Я, — с вызовом ответила фрау Кречман. — Зато Зиммлер у меня ничего не печатал, тем более что товарищ Штробл и без того завалил меня работой.

Зиммлер пододвинул ему через стол календарь.

— Можешь его себе оставить, — объяснил он. — Тут я отметил, когда состоятся очередные партсобрания и инструктажи. Удобнее всего важные мероприятия проводить по вторникам, понял? По вторникам смена циклов, все собираются, и поэтому сподручнее собрать взносы или провести заседание бюро, да? И не забывай о ежемесячных отчетах, не то Берг станет на дыбы.

В комнату заглянул Штробл.

— Выйди-ка, — сказал он Шютцу. — Ко мне тут заявилась одна умная головушка из «основы». Хочу ему перечислить, что нам на стройке требуется, если мы хотим выдержать срок тридцать первое двенадцатого. Во-первых, дополнительно десять сварщиков, во-вторых, немедленная допоставка всех деталей, обозначенных в письме от такого-то числа, в-третьих… — взяв Шютца под руку, он говорил на ходу, — важно, чтобы они осознали: эти требования исходят не только от хозяйственных руководителей стройки, но и от парторганизации! Отныне так и не иначе!

После обеда Шютц предстал перед тридцатью примерно монтажниками, которые высказали ему свое доверие.

— Я во всем рассчитываю на вашу помощь и понимание, — говорил Шютц. — Сегодня у нас вторник. В субботу — субботник. Уберем все ошметки и грязь из главного здания. Чтобы мы могли приступить к монтажу прецизионных деталей. Полагаю, все явятся как один.

Загрузка...