Год со Штроблом

38

Фанни считала дни. Еще двадцать семь до родов, два — до приезда Герда. В распахнутое окно светит жаркое июльское солнце. Снизу, со двора, доносится крик ребятишек и недовольные голоса женщин: опять баки с мусором не вывезли, забыли.

С момента ухода в декретный отпуск дни тянулись невыносимо долго. Те немногие вещи, которые понадобятся в роддоме, и чистое белье для детей — они эти дней десять поживут у фрау Швингель — поглажено и уложено в стопки. Фрау Швингель заходит через день, справляется о здоровье.

Иногда Фанни охватывало беспокойство: ведь сколько перемен, сколько новых хлопот ждут ее впереди! Родить маленького, вскормить его, стирать пеленки, отдать Йенса в школу, перевести Маню из яслей в детсад, а потом отдать маленького в ясли. Чтобы отвлечься от этих мыслей, доставала альбомы с фотографиями, старые письма Герда. Былые времена, легкое, беззаботное время. Она утешала себя: «Все справляются, и я справлюсь». И даже доставала из шкафа брюки в крупную клетку, в которых она очень нравилась Герду, прикладывая их к себе, представляя, как опять будет щеголять в них. Обязательно!

Когда Герд, наконец, приехал, она первой, опередив детей, бросилась в его объятия, прижалась лицом к его шее — забот и страхов как не бывало.

Это чувство полной умиротворенности не оставляло Фанни весь вечер и весь последующий день. Герд рассказывал, она слушала. О звонке Уве, о Норме, об Эрлихе: «Ах, этот, знаю, знаю, который досаждает Штроблу»; и о молоденьком Карле Цейссе с его огромными, выпуклыми стеклами очков; о Штробле, который завтра уезжает в Ново-Воронеж, да, на целые две недели, хотя он отбивался так, будто к стройке в Боддене сам себя приковал стальными цепями. Узнала, что начались испытания реактора под давлением, что каменщикам давно пора выметаться из головных боксов, а они все еще там возятся, и конца-краю этому не видно; что Улли Зоммер, положивший было глаз на Норму, подцепил себе едва оперившуюся смазливенькую девчонку, хотя, по совести говоря, на свою Молли, которая его ждет не дождется, пожаловаться не может, ослиная он башка! Они сидели за обеденным столом, снимали кожуру с картофелин, сваренных в «мундирах», ели творог, впитавший в себя запах лука и тмина (лежал, наверное, рядом в холодильнике), и вдруг Фанни безо всякой видимой связи сказала:

— Я поеду с тобой! На неделю. Не смотри на меня так, ничего со мной не случится и с ребенком тоже. Поедем вместе, ладно?

И Фанни поехала с ним. Она спала сном праведницы на нижней полке купе спального вагона, а Шютц лежал на верхней. Маленькая лампочка над дверью скупо освещала купе. Шютц поглядывал вниз, на Фанни, его так и подмывало спуститься вниз и обнять жену. Его удивило, что она так крепко и безмятежно спала в такой духоте, удивило и то, с какой уверенностью в собственные силы она говорила о поездке в Бодден:

— Что, ребенок может родиться раньше? Но мы ведь не в пустыню едем, Герд.

Он отлично понимал Фанни: ей захотелось опять совершить поступок, последствия которого вовсе не рассчитаны от точки до точки, опять сделать что-то исключительно потому, что хочется, и все тут! Она нашла в себе эти силы, спасибо ей за это!

Глядя на нее с верхней полки, Шютц вспомнил, как она сказала:

— Ты будешь рядом, а роддомы есть повсюду!

Ни тени тревоги! «Когда мы вместе, все будет хорошо!» Да, она права. Конечно, права. «Но что до меня, — размышлял Шютц, — я предпочел бы, чтобы и поездка эта, и обратный путь были уже позади, чтобы она лежала в больнице на белоснежной простыне, обнимая новорожденного, а мы все втроем, прижав носы к оконному стеклу, стояли бы снаружи и, счастливые, махали бы ей руками».

Штробл будет отсутствовать на стройке две недели.

— Хорошо ли это? — колко спросил Эрлих.

И даже Зиммлер не удержался, ухмыльнулся:

— Ну, я думаю, так, как при нем, мы не сработаем, а?

Для руководства идеологической работой в предпусковой период при партбюро были созданы специальные рабочие группы. Одну из них возглавил Шютц. Тем не менее он каждый день выкраивал время для встреч с замещавшим Штробла Гасманом, уточнял с ним узловые моменты в работе отдельных коллективов, приглашал его на заседания партбюро, хотя Гасман и не был его членом. Поддерживать с ним постоянный контакт оказалось делом не из приятных: стоило одному из смежников допустить промашку или выйти из графика, он сразу становился желчным, язвительным. А как же: это лично ему палки в колеса вставляют!

Одной из первых это почувствовала Норма, к которой сходились для передачи все экстренные сообщения и жалобы. Когда отданные Гасманом распоряжения по непонятным для него причинам не выполнились, он попробовал было повысить на нее голос, но быстро получил отпор. Потом он накинулся на Вернфрида, хотя простой у того вышел отнюдь не по собственной вине. Когда Гасман раскричался, что из-за его, дескать, нерадивости сварочные работы неоправданно затягиваются, Вернфрид, не говоря ни слова, швырнул ему под ноги перчатки и защитные очки.

Об этом рассказали Шютцу, и он чуть-чуть не заорал в ответ: «А мне что прикажете делать? Приходите ко мне, жалуетесь и ждете от меня подсказки, как жить да быть, а с работой моей мне что делать? Или мне не положено смонтировать свой трубопровод в срок, разве с меня плана не спрашивают? С меня первого!» Но удержался, смолчал. Подошел Юрий со своей неизменной папиросой в уголке рта, подмигнул, похлопал по плечу.

— Ты мне сейчас напомнил моего дедушку, Василия Васильевича. Тот, чтобы криком на крик не ответить, до семи раз свою бороду оглаживал, — переводила Зинаида.

В ответ Шютц пробормотал что-то невразумительное. Под конец недели его перехватил в обеденный перерыв Эрлих и сказал:

— А возьму-ка я, пожалуй, отпуск. Самое времечко отдохнуть. Что скажешь, товарищ секретарь?

Вспомнив о дедушке Юрия, Шютц и на сей раз промолчал.

— Спасибо тебе, это я просто так, проверочку устроил, — сказал Эрлих, горделиво выпятив грудь. — Судя по тому, какое поразительно вдохновенное лицо у тебя только что было, ты против. И значит, признаешь тем самым, что нуждаешься в моей помощи.

Шютц охотно согласился с ним, вздохнув с облегчением.

— А не соблаговолил бы ты признать также, что с недавнего времени мы предприняли ряд достаточно серьезных шагов…

— Это ты о чем? — Шютц невольно повысил голос.

— О том, что мы решили не прикалывать сегодня, как собирались первоначально, значок активиста к блузочке Вари, а перенесли это мероприятие на завтра, давая тем самым тебе возможность, во-первых, узнать об этом событии, а во-вторых, собственной персоной при этом присутствовать, вооружившись букетом цветов. И далее, — Эрлих поднял палец, как бы подчеркивая важность второй половины собственного спича и не давая Шютцу возможность что-либо сказать, — важно отметить наши успехи в деле самообразования. Начиная с осени в двух коллективах начнут изучать русский язык. Так мы на профкоме постановили. Дьердь со своими парнями хочет последовать нашему примеру. Правда, мы молодцы, а?

— Вы, значит, постановили! А согласие остальных вы получили?

— Пока нет, но они согласятся, это точно. Ты скажи лучше: полезное это дело или нет?

— Ладно, ладно, ты разве не знаешь, когда хороша торопливость? Ну, то-то… Принимать постановления, не зная, как они будут встречены?

— Прошу тебя, Шютц, не звони об этом пока во все колокола. Поторопились, говоришь? Н-ну, не знаю. Молодые — исправимся!..

— Глядя на него, я вспоминаю, как сам зарывался, — сказал Шютц вечером Фанни. — Идей-то полно, а обдумать времени жалко. Зачем убеждать, когда можно просто дать поручение: ты сделаешь то, ты — то, а ты — это. Я в его годы тоже был профоргом и организовывал когда надо и не надо культпоходы в театр. Он же собирается с ребятами изучать русский язык. Что правда, то правда: моим, конечно, театр не помешал; зато знания иностранного языка, даже если ты изучаешь его и не вполне добровольно, принесут куда больше пользы.

Фанни рассмеялась, протянула ему свежее белье. К возвращению Шютца солнце уже обычно закатывалось за верхушки сосен. Он принимал душ, переодевался, и они шли ужинать. Фанни спала в постели Штробла, Улли Зоммер на эти дни перебрался в соседний барак к своему напарнику, сосед которого по комнате был в отпуске.

— Жаль, что нет Штробла, — сказала Фанни. — И Эрики! Помнишь, как мы однажды чуть не собрались съездить к ним в гости? Сейчас я жалею, что мы не поехали. Может быть, так было бы лучше. Для всех нас.

— Не казнись. Это можно еще наверстать, — ответил Шютц.

Но мысль эту развивать не стал, потому что самому ему было куда приятнее быть сейчас наедине с Фанни. Присутствие посторонних, даже близких друзей, совсем не обязательно.

Как-то к ним заглянул Улли Зоммер. Внимательно оглядел комнату. На столе — красивая скатерть, кувшин с цветами.

— Вот, значит, как красиво может быть в нашей хижине, — улыбнулся он.

Улли принес с собой три бутылки пива. Выпили его, поболтали о том о сем, и Улли распрощался. Герд с Фанни устроились поудобнее на кровати Герда, куда они сложили все подушки.

— Возьми меня к «поющему и звенящему деревцу», — попросила Фанни.

— Не выйдет, малышка, его сторожит злой карлик, ты же знаешь, — Шютц предостерегающе поднял палец.

— Правда, не выйдет?

— Это на территории АЭС. Начальник стройки, конечно, не злой карлик, но посторонним на территорию вход воспрещен, и тут он прав.

— Тогда нужно объявить «поющим и звенящим деревцем» другой куст дрока. Я обещала детям, что непременно схожу туда и рассмотрю, как оно в эту пору выглядит.

— Возьмем один из кустов Герберта Гаупта. Он пересадил их сюда, поближе к общежитию. На них сотни золотистых цветков и множество маленьких черных стручков.

По вечерам они иногда заходили в столовую, где после ужина почти не было посетителей. Окна открыты настежь, свежо.

— Здесь хорошо, — говорила Фанни. — А главное, ты рядом.

В последние дни у нее на лбу и носу выступили похожие на веснушки пятнышки, но она не расстраивалась. С утра до вечера гуляла у залива, да и после захода солнца они с Гердом прогуливались там.

В пятницу они встретили на пляже Варю с Володей.

— Держу пари, ты и рта не успеешь открыть, — сказал Шютц, — а тебя уже пригласят в гости. А ведь мы завтра собирались ехать.

Так и вышло. Пришлось задержаться на день.

В ночь с субботы на воскресенье Фанни с Шютцем возвращались домой. Фанни долго не удавалось уснуть. Ощущала всем телом перестук колес на стыках, слышала барабанную дробь дождя по крыше вагона и мысленно возвращалась к событиям минувших дней, видела гордо расхаживающих по перемычке дамбы чаек, узкую серую башню на освещенном лучами заходящего солнца далеком острове, блестящие зубья экскаватора, вгрызающегося в песок, Олечку с белыми бантиками в черных кудрявых волосах, вырывающуюся из рук матери, Юрия с его глубокими, словно кем-то специально прорезанными морщинками и доброй, открытой улыбкой. Как он о ней заботился. И как все остальные беспокоились, чтобы ей было удобно. Подложили подушку под спину. И под ноги тоже. Подали холодный фруктовый сок в запотевшем графине. Им бы так заботиться о старушке, прилетевшей накануне днем с Олечкой, но даже эта старушка была особенно внимательна и предупредительна с Фанни, терпеливо выслушивала, что Фанни пыталась ей объяснить на своем ломаном русском языке, даже она старалась делать все, чтобы Фанни чувствовала себя уютно, по-домашнему.

«Как славно, что мне довелось повидать их всех, — думала Фанни. — Как хорошо, что я поехала вместе с Гердом. Да, а теперь я радуюсь, что завтра утром буду дома, где в коридоре стоит наготове сумка с необходимыми в роддоме вещами. Конечно, рискованно было в таком положении ехать на стройку, зато как хорошо все вышло, как хорошо…»