Год со Штроблом

19

— Отнеси кофе советским товарищам, — бросил начальник пищеблока одной из девушек, проходя мимо в распахнутом белом халате.

Это был внушительного вида мужчина, постоянно отдающий какие-то распоряжения. Только что его видели на складе, минуту спустя он подписывал раскладки меню на сегодняшний день, а еще через минуту проходил упругим шагом мимо выстроившихся в стройные ряды котлов и жаровен. Начальнику пищеблока подчинялись повара, помощники поваров и мясники, салатчицы и вспомогательный персонал. Через пищеблок проходило ежедневно несколько тысяч порций еды. Словно на конвейере, на «улицах» пищеблока тушили мясо на ребрышках, жарили отбивные, варили свиные ножки и рыбу на пару. Все вокруг шипело, бурлило и клокотало — от одного приема пищи до другого, с утра и до позднего вечера, потому что и работавшие в ночную смену хотели получить горячие сардельки и бифштексы, жаркое и супы, они хотели пить чай или кофе — словом, подкрепиться, вдыхая щекочущие ноздри запахи, исходящие от кухни.

Все это контролируется начальником пищеблока, человеком с темными, слегка вьющимися волосами; ничто не ускользнет от его всевидящего ока. Ему недосуг объяснять каждой подавальщице, что и как именно она должна сделать, от сих и до сих. Даже и в том случае, если речь шла о кофе для советских товарищей. Подавальщица может узнать что к чему у широкобедрой женщины, которая как раз опускает большую металлическую сетку с сырыми яйцами в котел с кипящей водой, — та обязательно знает, куда нести кофе для советских товарищей.

Девушка-подавальщица не стала спрашивать широкобедрую женщину, а спросила худенькую брюнетку, ту самую, с которой со вчерашнего дня занимала вдвоем комнату в общежитии. Пальцы у нее, как сразу заметила девушка, мягкие, нежные, не приспособленные к шинковке лука, к этому «чок-чок-чок» большим ножом, и плотные, сочные куски лука разлетались у нее во все стороны, а не ложились слева и справа от лезвия ножа аккуратными бело-зелеными кубиками. Но она не вздрагивала испуганно и не смеялась над собственной неловкостью, а делала, что поручено, причем не так, будто ее заставляют работать на этом месте, нет — она по собственному желанию, по своей доброй воле делает в настоящий момент это, а не что-то другое.

Ночью или почти ночью, потому что было всего половина десятого, девушка-подавальщица рассказала новенькой, занявшей вторую постель в ее комнате, о себе и о деревне, из которой приехала сюда. Эта маленькая деревня затерялась где-то в Рудных горах, и в их магазинчике была всего одна продавщица, и до ближайшего места, где можно было выучиться на продавщицу, ей пришлось бы ездить километров за двадцать. Окончив школу, она написала в заявлении, что хочет получить квалификацию продавщицы пром- и продтоваров. Но в их местности много девушек хотели выучиться на продавщиц, а мест, где можно учиться, — мало. «Видно, придется тебе годик подождать, Аннхен», — сказала ее мать, не желавшая, чтобы Аннхен подобно ей ходила взад-вперед с тяпкой по грядкам огородов их сельскохозяйственного кооператива; не хотела она, чтобы дочь научилась обращаться с новорожденными поросятами в их огромном хлеву на три тысячи свиноматок: целый день руки будут по локоть в крови, — как не хотела, чтобы она возилась с бесчисленными инкубаторскими цыплятами, отбирая нежизнеспособных и надавливая большим пальцем на нежно вздрагивающие шейки.

Год Аннхен прождала. Но и год спустя в их сельском районе не потребовалось столько учениц продавцов сельмагов, сколько было подано заявлений. Ждать еще год? «Не знаю, Аннхен…» И тогда Аннхен приняла важное и смелое решение — пошла на стройку.

— Что ты на это скажешь? — спросила Аннхен шепотом.

Норма ничего не сказала. Лежа в постели, она уставилась в одну точку. Может быть, она даже не слушала Аннхен. И Аннхен умолкла, подумав, что расскажет о себе в другой раз. Разница невелика, сегодня ли рассказать или при других обстоятельствах. Они целыми днями вместе, и утром, и вечером, и во время работы у котлов огромной кухни. «Кофе для советских товарищей…» Подумав хорошенько, она сама сообразила, что от нее требуется, и не стала спрашивать у Нормы, которая, если разобраться, и знать этого не могла. Все проще простого: сегодня субботник, в нем участвуют и советские специалисты (обслуживая во время завтрака собравшихся за большим столом работников кухни, Аннхен навострила уши, и, как оказалось, не зря!), и, значит, этот кофе предназначен для тех советских специалистов, что работают на монтаже в главном зале. Надо набраться смелости! И Аннхен набралась смелости и, несмотря на то что у раздачи толпилось много народу. — «Осторожно, осторожно, девушка!» — поставила на поднос два кофейника, две чашки, сливки и сахар: ясно, что специалистов несколько, в случае чего хватит на четверых, а больше четверых их не будет; теперь можно попросить Норму пойти вместе с ней — там столько мужчин, а она одна.

— Ты ведь поможешь мне, да? — спросила Аннхен.

С момента прихода на кухню у Нормы появилось такое чувство, будто она сама за собой подглядывает. Когда, например, о ней с улыбочкой и не без иронии говорили: «Интересно, сколько она у нас продержится…» — она, сжав губы, думала: «Сколько? Пока эта работа будет меня устраивать! А пока что она меня устраивает!» Ей вспомнилось, как посмотрела на нее сотрудница отдела кадров, спросившая:

— Вы хотели бы получить место машинистки?

Обычный вопрос, и они не ожидали от нее ничего, кроме «да». Но Норма еще не забыла фразы брата: «И какое же по счету рабочее место ты меняешь?» Она всегда уходила по собственному желанию и никогда трудового законодательства не нарушала. Но слова брата засели в ней, словно заноза. Почему, спрашивается? Каждый имеет право работать там, где хочет. И ей расхотелось работать на прежнем месте, а захотелось быть здесь. Кстати говоря, где бы она ни работала, замечаний и нареканий она не имела. И поскольку она права, ей должно быть безразлично, что там о ней говорят.

— Машинистки — да. Только вы не думайте, что я на это место зарюсь. Я вполне могу делать что-то другое.

Эти слова она произнесла небрежно, поджав губы, но двое из сотрудников отдела кадров быстро подняли головы, будто заслышали призывный звук фанфары:

— То есть согласились бы пойти в отдел рабочего снабжения? И не отказались бы работать и в выходные дни? Скажите «да» — и мы примем вас сию же минуту!

Смотри-ка, кому-то Норма Шютц нужна позарез!

Бюро пропусков, отдел специальных перевозок, склад. Бумажки, печати, белый халат. Она в нем, между прочим, недурно выглядит. Только этот сетчатый чепчик на ее каштановой гриве… ну, и что с того? После смены она чепчик сбросит — и поглядим!

А малышка прямо-таки прилепилась к ней. Над постелью у малышки висят пестрые фотографии звезд эстрады, а на подушках — шелковые наволочки, все в рюшечках. Надо будет отвадить ее — нечего держаться за чужой подол. Но когда та спросила, не хочет ли Норма пойти вместе с ней, Норме это пришлось по вкусу. Почему бы и не сходить туда, где работают мужчины в ватниках и защитных касках?

Дорога к главному зданию вела их по мокрому песку, по дощатым мосткам через канавы, в которых лежал кабель, мимо куч мусора и сваленных панелей. Иногда попадались дорожки из бетонных плит. Из кухни до головных боксов, кажется, рукой подать, а добираться до здания, мощного и впечатляющего даже издали, куда сложнее, чем воображаешь.

В боксах вовсю готовились к началу монтажа внутренней арматуры. Ад кромешный, отовсюду — сверху, слева и справа — ссыпают мусор, сметают оставшиеся после каменщиков ошметки извести и глины; вместе с ними вниз, в лестничный пролет, летят обломки каких-то труб, ненужная тара, рваная оберточная бумага и еще бог знает что.

Аннхен, расспросив рабочих, где могут быть русские, согнувшись чуть не пополам, юркнула в какой-то проем, а Норма, прижавшись к стене, пыталась в этой невообразимой для нее прежде кутерьме вызвать в памяти другую картину, которая вдохновила ее.

«Так это здесь, — думала Норма, — металл мерцает как серебро с легким оттенком старого золота? Так это здесь с высочайшей точностью в чуть ли не стерильных помещениях сваривают, полируют и монтируют трубы?» То, что она видела: пыль столбом, кучи неубранного строительного мусора и суетящиеся повсюду рабочие — никак в эту картину не укладывалось. И она решила бы, что ошиблась адресом, не заметь черной доски, на которой мелом было написано, что на этот час шпаклевщики покрыли искусственной смолой одиннадцать тысяч квадратных метров бетонных стен, а кабельщики протянули двести пятьдесят километров кабеля. Увидев невесть откуда появившегося Герда, она вздрогнула, в ней шевельнулось какое-то неприятное чувство. Он, видимо, поразился, увидев ее здесь, а она приняла независимый и равнодушный вид: «Для кухни я гожусь — вот никто и не спросил, сколько мест работы я сменила. Вам самим в таких случаях выгодно, когда кто-то покидает прежнее место, зато у вас брешь закроется».

Но вот он подходит к ней, вот берет за руку и говорит:

— Ты куда, вообще говоря, запропастилась?

Она отняла руку и ответила:

— А никуда! Здесь я. Еще вопросы будут?

Он промолчал, только посмотрел на нее. А она отвернулась в другую сторону, туда, где сейчас четверо или пятеро мужчин сгрудились в некотором смущении вокруг женщины, черные глаза которой возбужденно сверкали на покрытом пылью лице.

— Советский товарищ спрашивает, есть ли тут кто из руководства? — крикнул кто-то из группы Шютцу.

— Вот он! — ответил Шютц, указав на мужчину, приближавшегося к группе с другой стороны бокса, и это, конечно, был не кто иной, как Штробл.

— Что случилось? — спросил Штробл. Подойдя к женщине, он услышал целую обвинительную речь на русском языке. Кое-кто из стоявших рядом опустил голову, а один ухмылялся.

— Минуточку! — спокойно произнес Штробл. — Я кое-что по-русски понимаю, но когда говорят так быстро… — Он повернулся к тому, который ухмылялся. — Ты что, можешь перевести?

Тот пожал плечами и сказал:

— Если я ее правильно понял… Она вне себя, потому что кто-то в углу четвертого бокса сливал остатки купороса. И не раз…

Черноглазая женщина сняла с головы защитную каску, будто ей сделалось нестерпимо жарко в ней. Увидев ее каштановые волосы, упавшие на плечи, Шютц и Штробл сразу признали в ней ту самую женщину, которая несколько дней назад разговаривала по телефону со своей дочкой. Сейчас она говорила быстрее, чем в тот вечер, более настойчиво, и Зинаида несколько раз кивнула головой, словно подтверждая ее слова. Потом, несколько озабоченная, перевела:

— Она говорит: тому, кто расписывается в собственной беспомощности, нечего и браться за руководство коллективом. — Заметив, что Штробл вот-вот взорвется, предостерегающе подняла руку. — И еще она спросила, известно ли тебе, каков должен быть порядок на стройках, где работают с деталями из высококачественной стали?

Сколько раз требовал Штробл от своих подчиненных соблюдать чистоту, сколько раз говорил на эту тему, сколько дал письменных указаний и распоряжений? Точному учету это не поддается. Но он проводил специальные семинары с мастерами участков, бригадиров инструктировал на рабочем месте. Он давал премии за соблюдение чистоты и снимал премии с тех, кто ее не поддерживал, безо всяких яких, если обнаруживал, что рабочее место не содержится в чистоте, максимально возможной в этих условиях чистоте. Он добился немалого, но кое-чего добиться так и не смог. На тему о чистоте разговор пойдет открытый. Он задаст перцу кому следует. Но на сегодня с него довольно. Он сыт по горло.

— Мне все известно, — ответил Штробл, набычившись. — Но в данном случае за несоблюдение положений о поддержании чистоты должен нести ответственность представитель генподрядчика. Я в данном случае не ответственное лицо, — он произнес эту официальную тираду на одном дыхании.

Все вокруг умолкли, ждали, что Зинаида начнет переводить ответ Штробла. Но перевода не потребовалось. Совершенно четко, с правильным ударением черноглазая женщина ответила Штроблу по-немецки:

— Вы в данном случае ответственности не несете, да? Тогда скажите мне, в каких случаях вы считаете себя лицом ответственным?

Глаза всех присутствующих были обращены на нее, разгневанную женщину, ждущую ответа.

Зинаида воспользовалась наступившей тишиной, чтобы объяснить, что это товарищ Вера Уляева, она назначена инженером на их участок.

Штробл с ответом не нашелся. Выходя из бокса, он прошел почти вплотную мимо Нормы Шютц.