Год со Штроблом

28

Штробл трудностей не боялся. Они составляли часть его жизни. Задачи, даже самые сложные, его никогда на отпугивали. Он никогда не уклонялся от их решения и не ставил под сомнение их реальность. Руль работ он держал в своих руках крепко. Монтаж в сложнейших условиях, самые немыслимые сроки сдачи объекта — он ни от чего не отказывался. Подстегивал своих сотрудников, угрожал, убеждал, выписывал премии, большие и дифференцированные, но всегда по заслугам.

Отложить свои собственные планы на недели и даже месяцы проблемы для него не составляло. Поселиться в условиях, мало для жилья приспособленных, лишь бы быть поближе к стройке, что ж, он согласен заранее. Ни на что не жаловался, за удобствами не гнался и осознавал предельную скромность прежних условий своей жизни, когда они постепенно улучшались, чем он и наслаждался.

Штробл тяжело переживал, что вот уже несколько дней не несет никакой ответственности за ход работ. Ему предоставили отпуск, причем на неопределенное время. Он пошел к Бергу, но тот и не подумал его утешить:

— Пока все не выяснится, ты от должности отстранен. И даже когда выяснится, мы серьезнейшим образом обсудим, что ты понимаешь под сознательными действиями командира производства.

Штробл весь извелся, досадуя на собственную неспособность использовать время с пользой, был раздражен, никого к себе не подпускал.

На вопросы Шютца отвечал односложно. То, что Шютц один дал согласие перенести декабрьский срок ввода в действие первого блока, он принял значительно спокойнее, чем тот ожидал.

— А что тебе оставалось? Я на твоем месте тоже согласился бы, а как же?

Шютцу его ответ показался скоропалительным, не вполне обдуманным. Особенно при мысли о Зиммлере, Юрии, Вернфриде, о том, насколько больше швов им придется сварить, насколько больше труб, штуцеров и фланцев придется смонтировать. Он сказал об этом Штроблу, но тот мало что мог ему посоветовать.

— Еще раз просчитайте промежуточные сроки сдачи, — сказал он сухо, — и затяните гайки там, где затянуть проще. Такие ситуации встречались уже в прошлом, не миновать нам их и впредь.

Когда Шютц перешел к отдельным участкам монтажа — как быть с тем-то и тем-то, — Штробл криво усмехнулся:

— Сколько крика из-за декабрьских сроков! А ведь никакого другого решения нет! Считать умеешь? Ну так считай! Двадцать пятого декабря у нас рождество. Это в понедельник. Не позднее чем в четверг предыдущей недели, а это двадцатое, заводы-поставщики сдают предварительные годовые отчеты. Предоставляются последние отгулы, потом три дня праздников — люди разъезжаются по домам. Какими бывают два последних предновогодних дня, сам знаешь. Ну? К какому же чудному результату мы пришли? Разве есть у нас другой выход, кроме сдачи блока в середине декабря? И думаешь, наши друзья не так рассчитали? Получается, что управиться мы просто обязаны. И мы управимся, — последние слова он проговорил спокойно и убежденно.

— А ты, — не удержался Шютц, — придись тебе все это обосновать, объяснил бы такое решение политической важностью вопроса. Что мы и сделали. А теперь ты все поворачиваешь иначе?

— Почему поворачиваю? — перебил его Штробл. — Именно политическая важность…

— Мы сказали, — стоял на своем Шютц, не обращая внимания на его реплику, — что сдача на две недели раньше — это две недели дополнительной электроэнергии для нашего народного хозяйства!

— В чем тут разница? — Штробл даже обозлился. — Если две последние недели года не будут связаны у нас с потерей времени, неизбежно возникающей из-за предновогодней и рождественской суеты, если работа будет сделана загодя — разве это не политическая цель? А то, что республика благодаря этому получит ток на две недели раньше, — это цель и экономическая, и политическая, кто будет спорить?

Они оба заметили, что былое взаимопонимание между ними исчезло. Ограничивались самыми необходимыми для дела беседами. Шютц передавал Штроблу все, о чем его ставил в известность Гасман. Штробл не отмалчивался, где мог, помогал советом. Не забывал при случае подначить: змеевидный путь все же не самый прямой к цели! И оба они были рады, что есть в их комнате Улли Зоммер, который никакого отношения к переживаниям обоих не имел и старался поэтому, чтобы в комнате хоть изредка, но звучал смех.

С Штроблом стало нелегко разговаривать. Это ощутил на себе зашедший к нему Зиммлер.

— Никто нам не говорил, что ты больше не наш начальник! — попытался подбодрить он Штробла, а потом осторожно, кружным путем старался выяснить у него, сколько, примерно, лет будут продолжаться монтажные работы у Боддена. Сам он родом из деревушки в Рудных горах, в этом году пришел черед приобретать специальность его среднему сыну, вот он и интересуется видами на будущее. Штробл оборвал его на полуслове: «Подумаешь заботы! Вообрази на минутку, как далеко от дома работают наши русские друзья!»

Фрау Кречман он закатил неслыханный скандал, потому что она не сумела заказать вовремя сверхсрочный телефонный разговор с директором «основы», от которого он хотел потребовать: «Решайте! Пусть хоть какой конец будет!»

Пришлось ощутить перемены в его характере и Вере. Увидев ее перед собой, Штробл вспомнил ночь карнавала: «Дунай, ты такой голубой». И подумал о том же, о чем думал той ночью: «Можешь смотреть на меня, как тебе заблагорассудится. Я не сделал ничего такого, что заставило бы меня опустить глаза. Дурацкая история с зазубриной? Пусть! Разве ты не видела, какую порку мне устроил Берг? Да, ты всем дала понять, как вы считаетесь с моим мнением, но это была всего лишь демонстрация. Мы не нуждаемся во взаимном снисхождении. Наши отношения ясны, в них властвует определенность. Проверь трубопровод, он безукоризнен! Я прибег к недопустимым средствам, за это я получу по заслугам, но трубопровод безукоризнен!»

— Когда я снова увижу вас на службе? — спросила Вера. — Нам придется кое в чем изменить технологический процесс.

— Меня замещает товарищ Гасман, — ответил Штробл. — Он предоставит вам все данные.

Штробл возвращался от Берга, который в перерыве между двумя заседаниями в нескольких словах объяснил ему, что придется пока набраться терпения. По лестнице они спустились вместе с Верой. Теперь она остановилась:

— Вы же знаете… нам хотелось бы обсудить эти новшества с вами.

Штробл тоже остановился.

— Я знаю даже больше, — с жаром заговорил он. — Я знаю, что счет идет на дни и часы, а я их трачу безответственно — по приказу свыше!

Хотя Штробл ни за что на свете не оставил бы стройку именно в эти дни, он не раз представлял себе, как сядет на первый проходящий поезд и поедет к Эрике, как возьмет ее за плечи, встряхнет, чтобы вытрясти, выбить из нее упрямство, ее непостижимое решение разойтись с ним. Разве нет и ее доли вины в том, что он оказался в такой ситуации? Она оставила его одного, лишила своей поддержки. Хотя отлично знала, как он нуждается в ее участии, чтобы быть раскрепощенным, готовым принять решения смелые и разумные. Что ему до суда, который их развел? Пять незнакомых им людей, несколько листков бумаги в папках с их именами, что им известно о нем и Эрике? Ему нужна его жена, он любит ее. Если он в чем остро нуждается, то это в ее тепле, в руках, которые его поддержат, руках жены. Нужно было поехать следом за ней зимой в отпуск, это было бы разумнее.

Он позвонил Эрике. Услышав ее голос, почувствовал, как нервное оцепенение спало с него.

— Послушай, — сказал он, — не может это быть твоим последним словом. Все изменится, если мы только пожелаем. А я хочу…

Он умолк, прислушался, с некоторым облегчением перевел дух, когда ему почудилось, будто голос ее прозвучал неуверенно, хотя сказала она:

— Все решено.

Но Штробл, приободрившись, возразил:

— Решать нам с тобой. Нам одним. Давай поговорим об этом. Прошу тебя, приезжай.

Два долгих дня он верил, что, несмотря на свой уклончивый ответ, Эрика приедет. Воображал себе, как вместе с ней и мальчиком будет гулять по пустоши вокруг стройки, как объяснит ей, что здесь ежедневно от него требуется, с какой концентрацией сил приходится трудиться, и именно поэтому он всем сердцем привязан к своей работе.

Прогулялся вдоль Боддена, до самого конца поросшего камышом песчаного мыса, и сразу повернул обратно. Вечером сказал Шютцу:

— Твой колючий дрок существует, похоже, только в твоей фантазии…

Через два дня пришло письмо от Эрики. Она писала, что тщательно все обдумала и советует ему поступить так же. Все, что может произойти между ними, явилось бы началом новой жизни. Для этого необходима исходная позиция. У нее она есть, чему она несказанно рада. А у него? Как обстоит дело с ним? Да, она верит ему, верит каждому слову, что ее ему недостает, что он в ней нуждается, что он ждет ее. Но долго ли ему будет недоставать ее? Но долго ли он будет в ней нуждаться? Когда будет ждать ее? Сейчас? Этого мало. И это необратимо. Она никогда больше не позволит поставить ее с мальчиком на периферию его жизненных интересов. Еще она писала, что не знает, правильно ли было вообще писать ему. Но одно она знает точно. Если есть у них шанс снова жить вместе, то только не так: позвонил — и давай приезжай!

Штробл смял письмо, швырнул на кровать. Разве подобные письма пишут друг другу близкие люди! Были дни и ночи, прожитые и пережитые совместно! Вместе ели и вместе пили, ложились в одну постель и вместе вставали, любили друг друга, у них есть ребенок, они бросались друг другу в объятия и расставались много раз; оба они знают, как другой смеется, как он дышит и как стонет. А это письмо, этот холод, что-то в нем фальшиво. А если фальшиво, то незачем принимать его всерьез. Что значит «…только не так: позвонил — и давай приезжай!». А как иначе? Ждать? Чего? Пока он не убедится в своих чувствах к ней? Ведь все, в сущности, сводится к этому… Но он в своих чувствах уверен и на сегодня, и на будущее. Он позвонит ей, позвонит немедленно и скажет: «Я не нуждаюсь во времени для раздумий, мне нужна ты!» Но вовремя опомнился: ведь как раз его нетерпеливость, стремление идти вперед, не глядя ни вправо, ни влево, немыслимо осложнили их совместную жизнь. И приказал себе — терпение! На сей раз — терпение! Она приедет, не может не приехать.

Как только Штробл обрел внутреннюю убежденность, что вмешался в ход событий, к нему вернулась, пусть и не вдруг, уверенность в себе и предприимчивость. Он уже улыбался вместе с остальными, когда Улли Зоммер и Шютц начинали по-дружески высмеивать его за кислую физиономию.

— Когда меня отзовут из этого пошлого отпуска, вы снова увидите перед собой молодца молодцом, — пообещал Штробл.

Шютц едва ли не ежедневно ходил к Бергу. Уговаривал его не увольнять Штробла.

— Это было бы плохо для него… и для стройки тоже. Ошибки Штробла мы обсудим на общем собрании, — сказал Шютц, — но со всеми своими ошибками Штробл — лучший начальник участка изо всех, кого я знал.

— Их было не слишком много, — съязвил Берг.

— Не забывайте о нашем обязательстве подключить блок к сети на две недели раньше срока. Штробл нам необходим, — уговаривал его Шютц.

— О своем обязательстве прежде всего должны помнить вы сами, — отвечал Берг. — Что касается Штробла, то где он будет работать, решает не партийный секретарь, а руководство стройки!

И хотя Берг отклонял все его просьбы и требования, у Шютца была некоторая уверенность, что они понимают друг друга без слов и что в лице Берга он имеет лучшего адвоката за восстановление Штробла.

Так он и объяснил членам партбюро, которые подобно ему настаивали на скорейшем положительном решении вопроса.

Об одном разговоре — это было в день после карнавала — они с Бергом предпочитали не упоминать. Утром Шютц зашел к Вернфриду.

— Нам с тобой надо кое-что уладить. И лучше всего нам сделать это в присутствии Берга. Скажи, какое время тебя устроит, я с ним договорюсь.

Вернфрид внимательно оглядел Шютца с ног до головы и скривил рот в улыбке:

— Хочешь извиниться? Передо мной? — и покачал головой. — В присутствии Берга? Пожалуйста, дело хозяйское. Иди. Мне у Берга делать нечего. Я беспартийный. А что ты за фрукт такой, я понял.

Шютц долго обдумывал, имеет ли смысл идти к Бергу, но в конце концов решился. И разговоров, короче этого, у него до сей поры не было.

— Извини, — перебил его Берг после первых же слов, — у меня совершенно нет времени, чтобы выслушать тебя. Приходи, когда действительно будет что-то важное.

Шютц уже приблизился к двери, когда Берг окликнул его, а потом негромко, но очень внушительно проговорил:

— Если я еще раз узнаю о чем-то подобном…

И словно для того, чтобы Шютц не усомнился в том, что для Берга важно, а что нет, он уже на другой день появился в бригаде ДЕК головного бокса, поговорил недолго с Зиммлером, перебросился парой слов с Эрлихом, попросил Вернфрида объяснить, какие особые преимущества он лично видит в цикличной работе. Ни жены, ни детей у него нет, как он проводит свободные от работы недели? Читает? Копается в моторе своей машины? Девушки? У тех, кто прислушивался к их разговору, сложилось впечатление, что сам Вернфрид остался недоволен своими маловразумительными ответами. А Берг заметил:

— Что-то ничего определенного. Подумай на досуге… о досуге.

Остановился рядом с Шютцем; тот, поднявшись на леса, прикидывал, не начать ли ему еще до перерыва монтаж шлейфа, который завтра должны сваривать Вернфрид с Зиммлером.

— А ну, спустись-ка, — сказал Берг. — Все равно через две минуты перерыв на завтрак.

По дороге в закусочную «Штрук» Шютцу пришлось отвечать на вопросы Берга: как ему работается в коллективе, поддерживают ли его, причем не только члены партии? В чем он видит помехи, где инертность? И чем эти явления объясняет? Поинтересовался, как, по мнению Шютца, завоевывается авторитет.

— Но запомни раз и навсегда: авторитет авторитетом, а давить на других, диктовать свои условия мы здесь не позволим, такова линия партии. Ты, надеюсь, меня понял?

Шютц понял. Потом они долго обсуждали шансы фаворитов на предстоящем первенстве по настольному теннису. Берг любил этот вид спорта, знал всех зарубежных чемпионов по именам, хотя сам играл «прескверно», как он выразился.

— Я как-нибудь вечером загляну к вам, — сказал он. — Нет-нет, никаких объявлений заранее. С кем посидеть и побеседовать всегда найдется, это уж вы мне организуете. А потом сыграем в настольный теннис!

Расследование на «двухсотке» закончено, вскоре сообщил ему Берг. Виновник происшествия, тут Берг бросил на Шютца иронический взгляд, — некий юноша Удо Диттер. Показательно, что партийный секретарь о нем даже понятия не имеет! Берг с готовностью пришел ему на помощь:

— Невысокого роста крепыш, в очках с толстыми стеклами…

— Карл Цейсс! — вырвалось у Шютца.

— Совершенно справедливо: Карл Цейсс, — согласился Берг, свое прозвище он получил из-за большой диоптрии в линзах; такие очки только по спецзаказу на заводе «Цейсс» изготовляют.

Разгадка оказалась простой донельзя. Карл Цейсс с парочкой приятелей-юнцов валяли дурака по дороге к проходной после работы, балансировали на трубах — кто скорее добежит.

— А теперь не спрашивай, как это произошло! Карл Цейсс говорит, что инструмент упал у него из рук, а он, когда поднимал, даже не заметил, что натворил. Потом о случившемся пошли разговоры и пересуды, он испугался до смерти, но к этому моменту вы своими «передовыми» методами успели устранить повреждение. — Берг сдвинул очки на кончик носа. — Итак, я даю тебе двадцать четыре часа, чтобы ты поразмыслил, где вы допустили ошибку. Однако прошу продумать до конца, в чем ее причина, она, наверное, не только в действиях, но и в мышлении, не так ли? А потом выступишь на общем собрании, выложишь, что надумал. И смотри у меня, чтобы Штробл меньшим, чем выговор, не отделался!

После обеда в тот день на стройку с экскурсией приехали ветераны партии из «основы», и среди них Герберт Гаупт. На шестнадцать часов была назначена встреча в кабинете секретаря парткома. Узнав об этом, Шютц заторопился туда.

— Я тебя представлял совершенно другим, — сказал он Герберту Гаупту.

— Думал, увидишь старичка-боровичка, да? — мотнул головой Герберт Гаупт.

Широкоплечий, он был почти одного роста с Шютцем. Суковатой палкой указал на свою правую ногу:

— Перестала слушаться… после тридцати лет работы на стройке. Вообще я крепок, как старый дуб, а для работы на производстве, видишь, не гожусь. Ничего не попишешь… Зато на меня навалили дел — хватит и еще останется.

Они неторопливо пошли вместе к «Штруку», Герберт Гаупт опирался на палку. Ранние сумерки были мягкими, воздух напоен запахом хвои. В светлом еще небе над ними кричали гуси-гуменники. Они летели к воде.

— Будь ты ходоком получше, — сказал Шютц, — мы прогулялись бы до Боддена. Есть там одно местечко. Песок, выкорчеванные пни, дрок. Я под настроение ухожу туда, посижу, подумаю.

— Бери с собой Штробла, — посоветовал Герберт Гаупт, — ему даже больше других нужно, чтобы хоть на час-другой из головы выветрились мысли о стройке.

— Ты ведь его знаешь, вечно он занят. А сейчас, когда времени вроде бы полно, все, что связано с работой, притягивает его даже сильнее, потому что не к чему приложить руки.

А что до дрока, рассказывал Герберт Гаупт, его он впервые увидел только на этой стройке.

— Как и все городские мальчишки, мы играли в камешки. Блестящие такие, мы их выуживали из сточных канав. Знали мы, что в тех местах, где лошадь молочника каждый день кладет свои яблоки, между камнями брусчатки вырастают зеленые былинки. На каникулах мы бегали далеко за город, где у шоссе росли три сливы. Серые, как мокрицы из подвала. Но это были сливы. А дрок? Когда я впервые попал на стройку, я думал, вот где я отдохну: сосны, березы, ну и дрок. Насчет отдыха, конечно, я дал маху, что верно, то верно. Но дрок, оказывается, рос поблизости каждой из строек. Иногда он был засохший, покореженный. На этот самый дрок ты можешь наступать ногой и даже переехать его гусеницей, но если в земле уцелеет хоть один корешок, весной кустарник опять весь запылает, что твое красное солнышко. И никакая сушь, никакой мороз, никакая буря ему нипочем. Те кусты дрока, что растут перед вашими бараками, я пересадил оттуда, куда ты ходишь проветриться.

Временами ему этого недостает, рассказывал Герберт Гаупт. Нет, не только дрока, конечно; дрок просто входит в число многих вещей и явлений, без которых ему трудно обойтись: без такого вот воздуха, ветра и неба, без жары и холода и даже непролазной грязи после недельных дождей. Он частенько вспоминает обо всем этом, когда сидит в жарко натопленной комнате, а из кухни доносятся аппетитные запахи — готовить его жена мастерица! Да, в чем, в чем, а в готовке она толк знает! И тогда он думает: «А хорошо все же, приятель, что тебе в эту треклятую погоду не приходится мотаться бог знает где, сидишь себе в тепле и уюте». Да, но мысли эти быстро улетучиваются, долго он с ними прожить не может, иногда даже рванет рубаху у ворота, потому что ему кажется, что он задыхается. Глупости, конечно. Природа, погода — ладно, пусть. Но вот чего ему по-настоящему не хватает: всю свою жизнь он каждый день видел, как что-то растет, увеличивается в размерах. Участок бетонированной дороги, несколько квадратных метров стен, поднимающихся над новым фундаментом, новая опалубка, или целое строение, или то, и другое, и третье, вместе взятое. В его городе строительство почти не ведется:

— Представляешь, — говорит Герберт Гаупт, — каково у меня на душе, когда я в своей комнате в горсовете переставляю флажки на карте города, если подновят фасад какого-то старого дома. Привыкнешь к этим масштабам?

Потом они сидели в «Штруке», пили кофе. Шютц рассказывал о Штробле, о Вернфриде, об истории с зазубриной и ее последствиях. А Герберт Гаупт сказал ему:

— Тебе нелегко придется с ним, даже после этого прокола. Чем дольше ты будешь работать с ним плечом к плечу как партийный секретарь, тем все более высокие требования ты обязан предъявлять к нему. У тебя есть партбюро. Все поставленные Штроблом цели вы непременно должны перепроверять с точки зрения партии: действительно ли это предельная черта на шкале достижимого и необходимого сегодня? И хорошо ли это для тех, кто трудится рядом с вами? Например, выполнение плана, которое «основа» требует от Штробла, — всегда ли увязываются насущные задачи дня и интересы наших людей? Возьмем работу по циклам. Нужна ли она руководству? Да! Трехсменную работу оно обеспечить не в состоянии, вот оно и очень радо, что благодаря циклам субботние и воскресные дни «закрыты». Нужен ли цикл монтажникам? Да! Поездка домой по субботам отнимает много времени, при циклах свободного времени остается больше. Но разве цикл — это рабочая смена, подходящая по своей продолжительности людям, которые хотят жить все лучше и лучше? Нет! Загляни хотя бы в общежития. После двенадцатичасовой смены рабочий выпьет еще, положим, бутылку-другую пива. И — сразу спать! Приходится ли тут говорить о культуре, об организации активного досуга, об учебе!

Получается, что рано или поздно нам придется найти лучший способ организации рабочего времени, чем цикл. То есть рано или поздно партия, а это значит ты, Зиммлер и другие, потребуют от руководителя своего подразделения, от Штробла например, «предложи, как нам использовать рабочее время получше», а потом вы все обсудите, взвесите, разберетесь, действительно ли его предложения в ваших общих интересах и в интересах дела. И затем потребуете, чтобы он, неважно, зовут ли его Штробл или по-другому, доказал вышестоящему начальству, что так оно будет разумнее и целесообразнее.

Шютц помолчал немного, потом сказал:

— Иногда я сомневаюсь, под силу ли нам такое? Ну, много ли я вижу? Или Зиммлер? Целый день мы торчим в головных боксах, на строительных лесах, на своем рабочем месте, а нас призывают ставить и решать вопросы, для которых необходимы знания и кругозор плановика, начальника участка, да мало ли кого!

— Справитесь, — сказал Герберт Гаупт, — как и везде коммунисты справляются. Тебе, конечно, придется со временем пройти учебу в партшколе, придется, придется, не поднимай рук вверх, это тебе многое облегчит в последующей работе.

— Когда еще это будет, — покачал головой Шютц. — Ты лучше мне вот что объясни: как ты добился, что здесь все прислушивались к твоему слову, даже Вернфрид, который, если разобраться, почти ни с чьим мнением не считается?

Герберт Гаупт улыбнулся:

— Не знаю. Все, в конце концов, сводится в подходе к людям. Как ты с людьми разговариваешь, как их выслушиваешь, как отвечаешь. Замкнутость, вольная или невольная, никому на пользу не шла. Члену партии тем более. Если кто пытается отойти в тень, ты его в покое не оставляй, тормоши. И никогда не думай, что люди, которые делают вид, будто желают, чтобы их оставили в покое, действительно этого хотят. Возьми историю с зазубриной. Если бы вы толково поговорили с людьми, то никакой Карл Цейсс не перепугался бы, как зайчишка, и никакой Вернфрид не стал бы выкидывать коленца, чтобы потешить свое тщеславие. Кстати, что у вас теперь с Вернфридом за отношения?

Шютц пожал плечами.

— Отношения? Никаких, — это признание явно было ему неприятно. И добавил: — Знаешь, чего бы я очень хотел? Чтобы ты остался у нас до завтра. Побудь на собрании. Не захочешь — не выступай. Но если бы ты поприсутствовал, а после мы бы потолковали, это было бы хорошо. Не беспокойся, домой мы тебя отправим на нашей машине.

— Штробл терпеть не может, когда его машину используют для подобных целей, — сказал Герберт Гаупт. — А ведь вы как будто собираетесь завтра восстановить его в должности?

— Да, — ответил Шютц. — И самое время. А насчет машины ты напрасно. Тебе он даст ее, и с радостью.

На другой день состоялось партсобрание, которое открыл Шютц. Первым взял слово Берг. Он поблагодарил Герберта Гаупта за хорошую работу и под аплодисменты преподнес ему букет цветов. И сразу, без проволочек, перешли к основному вопросу. Шютц ограничился тем, что назвал основные факты, явившиеся причиной ошибочного поведения некоторых товарищей в случае с «двухсоткой». Он перечислил их в следующем порядке: Шютц, Штробл, Зиммлер. Каждый из троих осознал свои ошибки и сделал выводы. Каждый из троих выступит перед собранием. «Бюро предлагает объявить партийное взыскание члену партии, который, будучи руководителем, принял в корне неверное решение, то есть товарищу Штроблу. Высказывайтесь, товарищи!»

Товарищи высказались. В том числе Шютц и Штробл. Последний неохотно, в глубине души не согласный с выговором, хотя и признал справедливой критику в целом. Шютц ощутил это и подумал: «Ожидать сейчас от него большего нет смысла». И еще он подумал: «Это вообще первый случай, когда мы принимаем какое-то решение, не посоветовавшись со Штроблом и, по сути дела, против его воли. Когда я дал согласие на досрочную сдачу первого блока, было иначе: я знал, что на моем месте Штробл поступил бы так же. Не то сейчас — он поступил бы именно иначе. Критика? Пожалуйста. Но выговор?» Он представлял себе, какими глазами смотрит на него Штробл. Поставил вопрос на голосование. Штроблу был объявлен выговор.

В общежитие к Шютцу первым, еще до Герберта Гаупта, пришел Берг. На его худощавом лице было написано возмущение. Он терпеть не мог, когда партийный секретарь шел на поводу у своего начальника цеха, например, и делал ему уступки. Нельзя ни на секунду забывать о своем партийном долге!

— Почему ты отпустил Штробла после его нескольких ничтожных слов! Он ведь всем своим видом показывал, что совершенно с вами не согласен! К критике он привык. Думаешь, его проняло, что свой выговор он все-таки получил? Да, но как? Внутренне негодуя, если я не ошибаюсь. И ты был просто обязан призвать его к ответу. Перед всеми коммунистами! Чтобы он ответил ясно и не увиливая. Чтобы он сообразил, что никакой он не герой, а всего лишь напакостивший себе и остальным Штробл. И ты ни в коем случае не имел права давать ему спуска, пока он не сказал бы того, чего ждали от него как от члена партии!

Шютц подумал, что никакого прока от Штробла, признавшегося в том, что он напакостил себе и остальным, нет и быть не может. И сказал это вслух, хотя Берг хотел его перебить. Он ни за что не поверил бы Штроблу, если бы тот при теперешних обстоятельствах вот так сразу, вдруг повинился бы перед товарищами, если бы он «расплакался».

— Подведем итоги! — решительно проговорил Берг. — Неправильная линия поведения Штробла объясняется неудовлетворительным уровнем идеологической работы цехового бюро, о чем, между прочим, Шютц почему-то ни словом не обмолвился. Пусть партбюро обсудит сложившуюся ситуацию и сделает необходимые выводы. И невзирая на личности!

У Шютца вертелись на языке злые слова, но Берг уже поднялся, кивнул и вышел в коридор.

— В чем-то он прав, а? — начал Зиммлер и покачал головой, словно сокрушаясь, что он сам раньше до этого не додумался.

— Ты тоже с ним согласен? — спросил Шютц Герберта Гаупта.

Они вместе шли к машине, Гаупт ответил ему, когда они оказались у самой машины.

— Может быть, тебе покажется слишком обобщенным то, что я тебе скажу, но иногда приходится именно обобщать, а не говорить о частном случае: важно, как ты сам относишься к тому, что решило собрание. Нужное это решение? Правильное? Ошибочное? Тебя выбрали секретарем и от тебя ждут твердых, уверенных шагов. Тебе придется отчитываться перед людьми, и твои показатели выражаются вовсе не в процентах плана, а в людях, изменившихся и выросших. И перед тобой встанет вопрос, помог ли ты сделать шаг вперед своему другу Штроблу. Если ты полагаешь, что сегодня сделан шаг в этом направлении, — имеешь право гордиться! И не вешай нос!

Перед началом собрания Шютц сказал Герберту Гаупту:

— В пятницу я поеду домой! Пусть даже исчезнут куда-то целые системы труб с насосами в придачу — поеду!

Не было у него сейчас на душе не только этой веселой радости, но даже и тени уверенности, что поедет.

Штробл стоял в нескольких шагах от них, обсуждая с Гасманом, когда им удобнее встретиться, — работа уже захватила его.

Подавая Герберту Гаупту руку на прощание, Шютц сказал:

— Желаю тебе всего самого-самого доброго.

Уже сидя в машине, тот ответил ему:

— И еще одна вещь. Я хорошо знаю Штробла. Наверняка лучше, чем Берг, и поэтому скажу тебе: я-то верю, что что-то в нем с места сдвинулось. Одного одно задевает, другого — другое. Выговор — это заноза, которая засела в Штробле глубже, чем кажется. Спорим?

Предложение поспорить было обращено к Штроблу, который подошел к машине и с чувством пожал руку Гаупта.

— Черт бы его побрал, этот выговор! — ответил Штробл.

Машина отъехала. Они смотрели ей вслед, пока она не скрылась за поворотом.

— Когда ты едешь, в пятницу? — спросил Штробл.

— Ночным, — ответил Шютц.

— Тогда назначим после обеда совещание с друзьями?

— Можно.

— Значит, заметано, — сказал Штробл.

Мысленно он писал письмо Эрике: «Это новый этап моей жизни, Эрика. Тебя нет, и работа валится у меня из рук. Не усложняй мою жизнь! Прошу тебя, приезжай!»

Когда Шютц поедет домой, он бросит письмо в почтовый ящик в их городе. И, как знать, может быть, в воскресенье она приедет? Он видел Шютца, погруженного в собственные мысли, совершенно ушедшего в себя. Штробл не слышал, что Берг говорил Шютцу, но почти безошибочно догадывался, в кого он пускал свои стрелы. Толкнув Шютца в плечо, он проговорил:

— А теперь давай сядем и обмозгуем, что мы в пятницу предложим друзьям. Идет, старина?