Год со Штроблом

33

Шютц, конечно, прав во многом. В том числе и в том, что сейчас необходимо поговорить о коллективом. Штробл признался себе в этом, когда обошел весь участок, все боксы и проверил качество работ. Снял каску, потирая красную полосу от нее на лбу, потянулся. «Да, — подумал он, — постепенно Шютц становится таким, каким и должен был стать. Но с чего он взял, что успех уже у нас в кармане? А хотя бы и так, сегодня ночью нам с Верой удалось придумать один архихитрый прием, с помощью которого мы вырежем себе лакомый кусочек из технологического графика времени. И, само собой, никому об этом ни слова — поди скажи кому-нибудь, что у тебя есть резервы, сразу завинтят гайки. Кран нужен на всех участках. А вот что касается настроения в коллективе, то поднять его еще как сто́ит».

Штробл направился к Вере, обсудил с ней предложение Шютца. Он обрадовался огонькам, которые появились в глазах Веры, когда она его поняла. И одновременно ощутил что-то вроде легкого укола: слишком быстро она, на его взгляд, кивнула, едва услышала имя Шютца.

— Ну, что же, это хорошо, — сказала она. — Хорошее настроение всем кстати. Поговорю с Юрием. Проведем это собрание вместе.

Штробл смотрел ей вслед. Шла она быстро, походка у нее упругая. И на лице ни тени усталости, а ведь в последнее время она вряд ли спала больше, чем он, что, видит бог, очень немного. Оба они оставались на стройке до позднего вечера, иногда руководили монтажом и в ночные часы. И все-таки он тоже не ощущал ни усталости, ни отупения. Когда однажды Вера сказала с сожалением, что не сможет участвовать в совещании, назначенном на вечер, потому что они с Виктором идут в театр, у Штробла вдруг появилось желание тоже что-то предпринять.

— А почему бы и нам не сходить в театр? — сказал он Шютцу, сидевшему вместе с Улли Зоммером в их комнате в бараке. Оба они с удовольствием уплетали бутерброды с ливерной колбасой и рассматривали фотографии в журнале «Магацин».

— Ты… и театр? — удивился Шютц.

— Я говорю не о себе, — обиделся Штробл. — Я говорю о нас. Обо всех… так сказать.

Улли Зоммер закрылся журналом. Шютц поглядел на него со стороны, в нерешительности помотал головой.

— Ну, не знаю, — неуверенно проговорил он.

Улли так и прыснул.

— У нас созданы интернациональные бригады, — поучительным тоном сказал Штробл Шютцу, бросив недовольный взгляд на Улли. — У них есть программа соцсоревнования, планы культмероприятий и учебы. Почему мы в них не записали, что намерены проводить культпоходы в театр?

— Почему? — Шютц пожал плечами. — Потому что сначала мы хотим сделать вылазку в лес. Кто-то даже в шутку назвал это пикником дружбы. Саша с Эрлихом опросили народ — все «за».

— Пикник дружбы? Допустим. Но разве это причина, чтобы не ходить в театр? — и вдруг Штробл разозлился не на шутку. — Почему вы так по-дурацки реагируете, когда я говорю о театре?

— Ну ты послушай! — Улли Зоммеру это надоело. Он был абсолютно серьезен. — Мы не относимся к театру «по-дурацки». Кто хочет, пусть идет в театр. Наша бригада пока не идет, другие, предположим, идут — бога ради! Но когда ни с того ни с сего появляется человек вроде тебя, — Улли все-таки не удержался от улыбки, — и сообщает нам, что хочет посмотреть спектакль, ну, тогда я сказал бы ему… Ну, длинный, что бы мы ему ответили? — он подмигнул Шютцу.

Шютц ухмыльнулся и сказал:

— Мы скажем: иди себе на здоровье!

Штробл тоже заулыбался и пробурчал:

— Эх, и узкий же у вас кругозор! Ничего, поживем — увидим…

На другой день во время разговора с Верой поймал себя на мысли, что его так и подмывает спросить ее не о числе сварщиков, а о том, понравилось ли ей в театре, — и он неожиданно для самого себя рассмеялся.

Она удивленно покачала головой:

— Я говорю вам, что в эту ночную смену нам необходимо выкроить где-то два часа для работы малого крана, а вы улыбаетесь?

— Извините, я отвлекся, — признал он.

— Товарищ Штробл отвлекся во время деловой беседы — возможно ли такое?

— А может быть, я просто-напросто переутомился, — шутливым тоном проговорил Штробл, — и поэтому черт знает какие мысли в голову лезут, — подумал немного и все-таки спросил: — Да, кстати, вам вчера спектакль понравился??

Вера внимательно поглядела на него.

— Вы задали сразу два вопроса. О причине вашего переутомления и о театре. На какой из них отвечать?

— О театре.

— А я сначала отвечу на ваше предположение о том, почему в голову лезут разные мысли. Очень даже возможно, что вы действительно переутомились. Потому что, кроме работы на стройке, ничего не видите, а о том, что в жизни есть другие хорошие и интересные вещи, знаете понаслышке. Так ли это?

— Так.

— Тогда я расскажу вам, как было в театре.

Штробл впервые обратил внимание, что долгие гласные Вера произносит коротко, зато короткие удлиняет. Но всякий раз, когда она спрашивала: «Я правильно говорю?» — он кивал. Ему все равно, верно ли Вера строит предложение с точки зрения грамматики, главное, что он ее понимает. Она задумалась ненадолго, стараясь поточнее сформулировать свою мысль.

— Итак, это было… это было сложно, так сказать. Да? Это было столь празднично… много патетики, да? Актеры? Актеры очень старались. Настолько… — она не выдержала и от всего сердца рассмеялась. — Настолько, что мы с Виктором с трудом поняли, что пьеса эта — комедия.

Штроблу понравилось и то, как она рассказывает, и ее улыбка. Но что-то испортило ему настроение. Он не сразу понял, что именно, а потом сообразил: Вера говорила не о своих, а о их с Виктором впечатлениях. Конечно, иначе и быть не могло. Штроблу стало даже неловко от мысли о том, что он на какую-то минуту потерял четкий контроль над собой.

— Вы так помрачнели, почему? — Вера не могла не заметить, как во время ее рассказа менялось выражение лица Штробла.

Но перед ней уже был прежний, деловой Штробл. Взяв ее под локоть, он повел ее по участку, говоря:

— Сегодня утром мне, к сожалению, пришлось убедиться, что двое из наших людей транспортировали трубы из высококачественной стали с помощью захватов из стали углеродистой. Я тысячу раз объяснял, что соприкосновение с ней может вызвать явления коррозии. Почему они не уяснят себе этого раз и навсегда? А двумя метрами выше Саша самозабвенно накладывал свой шов и не выругал их как следует за такое головотяпство! Что будем делать?

Они подозвали проходившего неподалеку Володю, посоветовались. Решили предложить инженерам и техникам провести дополнительные беседы в бригадах и звеньях и объяснить пункт за пунктом правила обращения с высококачественной сталью.

— У нас мы проведем это по профсоюзной линии, — объяснял несколько погодя Штробл Эрлиху. — Участие всех рабочих обязательно, за это отвечаешь ты.

— Пока что не отвечаю, товарищ начальник, — ответил Эрлих, перешагивая через трубы и оглядываясь по сторонам. — Единственно, что я сейчас должен, так это найти подходящее место, куда мы повесим нашу стенную газету на четырех языках. Наш профком постановил выпускать ее многоязычной. А о докладах мы пока ничего не постановили.

Эрлих нашел подходящее для газеты место на широкой подпорке и отступил на несколько шагов, чтобы прикинуть расстояние до ближайшего трубопровода.

— «На четырех языках», — недовольно повторил, Штробл. — Что-то ты перегибаешь палку. Польские товарищи заняты на монтаже конденсаторных установок, так что к нам прямого отношения не имеют. Чехов у нас тоже нет, они прокладывают кабель. Так что же ты?..

— Ладно, ладно, ты прав. Не на четырех, на трех. Но все же выпускать газету о соцсоревновании на трех языках тоже не просто, согласись? — и, заметив, что Штробл удовлетворенно кивнул, добавил: — А насчет этих докладов расскажи мне поподробнее, пожалуйста, чтобы я мог все в деталях объяснить на профкоме. Имеет право профорг получать подробную информацию от начальника участка или нет?

Штробл снова разозлился, причем не на шутку. Дискуссия грозила затянуться до бесконечности. Слишком молод этот Эрлих. Да, молод и неопытен. И еще Штробла бесило сознание того, как быстро Шютцу удалось затуманить Эрлиху голову.

— Нашу стройку объявили молодежным объектом. Значит, молодежь должна активно работать не только на своих рабочих местах и в ССНМ, но и в партии, в управлении, в профсоюзе, — говорил ему Шютц, объясняя выдвижение Эрлиха на пост председателя профкома.

Допустим, это верно. Но возможно ли обойтись без опыта таких людей, как, например, Зиммлер? Да и сам он, Штробл, далеко не юноша. Нет и не может быть ни одного молодежного объекта подобного ранга, где не нуждались бы в опыте «стариков». Слов нет, молодежи — дорога! Но и ветра в голове у них, молодых, хватает: что ни день, то новые идеи!

«Непременно поговорю об этом с Шютцем, объясню ему свою позицию безо всяких околичностей. Причем немедленно, сегодня же».

У входа в рельсовый коридор Виктор ждал Веру. Сдержанный, немногословный, Виктор кивнул ему по своему обыкновению, а потом ушел вместе с Верой, Штробл долго смотрел им вслед.

К его возвращению домой Шютц сидел за столом и что-то писал. Косой солнечный луч падал в комнату, прямо на подошвы брошенных Улли Зоммером тяжелых башмаков, покрытых серым цементом. Из них торчали заскорузлые носки. Над постелью Улли девушка Молли чуть выпятила свои блестящие, зовущие к поцелуям губы. Штробл сунул свои туфли под кровать и проворчал:

— Сколько раз ему повторять, что в комнате все обязаны поддерживать чистоту!

Шютц не ответил. Шютц писал. Он писал письмо Фанни о том, что вряд ли сможет в конце этой недели побывать дома. Не подлежит сомнению, что почти все коллективы останутся на воскресные дни на стройке. У тех, что работали в цикле, это получалось естественным путем. Да, но он-то не в цикле… До пятницы он ей еще позвонит. Он писал, писал и не мог остановиться, он отлично понимает, что теперь все заботы по дому и о детях легли на ее плечи. Когда его приглашали сюда, он не мог знать, насколько свяжет его здесь работа. Но ей, Фанни, известно, как он всегда и везде старался быть таким работником, на которого можно положиться. Если что не получалось, он места себе не находил. И, надо сказать, он никого не подвел. И гордился этим. С полным, между прочим, правом. Здесь ему случилось подняться на ступеньку выше, чем когда-либо. Но он не сомневался, что не оступится. Нельзя было только рассчитать заранее или предвидеть, что от него потребуются «показатели совершенно иного порядка», как выражается Штробл. Сварщик он умелый, в мастерстве монтажа, даже, самого сложного, мало кому уступит, и качество при этом будет отличное — с гарантией! Но сделать из такого болвана, как Вернфрид, человека, который не только взлелеивает каждый шов на трубопроводе, будто узел на своем воскресном галстуке, а вот возьмет и придет к нему сам, без вызова, и скажет: «Эй, послушай, у меня есть идея, как мы то-то и то-то сделаем куда лучше…» — об эту штуку он себе зубы обломает, а добиться, чего желает, не добьется. Иногда он спрашивает себя: «А то ли это поле, на котором мне дано собрать хороший урожай?» Но не собрать урожая он не имеет права.

«Не собрать урожая я не имею права, — с горечью думал Шютц. — Я просто должен, и все».

Он бросил ручку и закурил сигарету, вспомнив недавнюю бессмысленную перепалку с Вернфридом. Тот остановился перед ним и откинул голову, тщательно вытирая руки ветошью и ожидая приветствия Шютца, чтобы после этого небрежно ответить. Всем своим видом он как бы подчеркивал собственное дружелюбие: «Разве ты не видишь, я тебя слушаю и готов тебе ответить, я тебя не избегаю. В этом ты меня обвинить не сможешь. А насчет чего другого с меня взятки гладки. С чем ко мне придешь, с тем и уйдешь. И сегодня, и завтра, и через неделю тоже. И вообще… Можешь заговаривать со мной, когда пожелаешь. Толку не будет, не рассчитывай».

Шютц заговорил с ним, спросил:

— Ты все убрал у кондиционеров, где вы вчера вели сварку?

— Все.

— Но вчера там валялось полно ветоши.

— Это Сашина.

— Так ты убрал?

— Сашина, она. Его и спрашивай.

Шютц мог бы сказать: «А я тебя спрашиваю!» Мог произнести это вежливо, приглушенно или заорать во все горло, все оказалось бы впустую. С таким же успехом можно попытаться зажечь отсыревшие спички.

С Зиммлером, Эрлихом, с остальными — со всеми удавалось договориться. С Вернфридом — нет. Это, очевидно, на сей раз заметил Юрий, глаза которого, как это часто бывало, улыбались в сеточке морщин. Махнул рукой ему, махнул Зинаиде.

И вот они втроем сидят на солнышке перед огромным зданием, курят папиросы, мундштуки которых ловко перегнул Юрий.

— Юрий говорит, что тебе стоит хорошенько продышаться на солнце.

Зинаида оперлась локтями о колени. Она наматывала на палец прядку волос, уголки рта чуть-чуть подрагивали.

— Особенно с твоими папиросами, — закашлялся Шютц.

— Юрий говорит, что он тоже однажды пожаловался врачу на боли в груди, а оказалось, что болело-то в животе.

— И что же ему посоветовал врач?

— Продышаться. И распрямить спину. Когда болит живот, это помогает.

Шютц поглядел на Юрия со стороны:

— Это кто так советует? Ты или твой врач?

Юрий положил Шютцу руку на плечо и что-то сказал Зинаиде. Сдерживая при переводе некоторое волнение, та проговорила:

— Кем ты недоволен, Герд?

Шютц в нерешительности переводил взгляд с Зинаиды на Юрия. И, наконец, ответил:

— Если разобраться, самим собой! — и, глубоко вздохнув, закончил: — Спроси Юрия, как он добивается, чтобы его все поддерживали. В прямом смысле: все, до единого человека!

Губы Зинаиды задрожали. Она начала переводить. Но стоило ей произнести последнее слово, как вдруг слезы брызнули у нее из глаз.

— Саша! Ух, этот Саша! Думает, что если он хороший сварщик, то и ладно, ничего другого от него не требуется! Сварщик он отличный, да, да! А все остальное, говорит он, что от меня не зависит, пусть хорошо делают другие! Он, дескать, поставлен здесь на сварке. И точка! Я с ним уже и так, и эдак. А теперь у тебя из-за него неприятности!

С большим трудом им с Юрием удалось успокоить Зинаиду. Шютц объяснил ей, что вовсе не из-за Саши у него неприятности, а из-за Вернфрида; хотя, если разобраться, и это не точно, потому что вопрос не в неприятностях из-за какой-то кучки ветоши, никакая это не неприятность, а дело куда глубже, оно в нем самом.

А ему Юрий сказал, что насчет поддержки дело обстоит так: даже в разведке кого-то посылают вперед, а кого-то оставляют в охранении. А в другом случае эти люди меняются местами.

— На что ты жалуешься, спрашивает Юрий, — переводила, вздыхая, Зинаида. — Дело движется, говорит Юрий, а значит, и живет.

Штробл вытянулся на постели, закрыл глаза. Он не спал, думал: «Может, я ничего ему не скажу. То, что я собираюсь сказать, ему и без меня известно. Я тоже не люблю, когда мне начинают что-то разжевывать. Я, может, это давно уже проглотил. За Эрлихом я сам прослежу. Вдруг из него вырастет парень вроде Шютца? И чего только я бешусь? Шютца я сам вызвал, совершенно уверенный в том, что он свою кожу сменит, и он ее сменил. Теперь он проделывает такой же фокус с Эрлихом, а я кричу «караул!».

Нет, не стану кричать «караул!». Есть кое-что поважнее. Завтра проведем общее собрание. Обо всем рабочих проинформируем. Попробуем представить себе, что мы им скажем. Сообщение Веры будет принято благожелательно. Это ясно. Ничего удивительного — женщина! И какая женщина! Они растают как воск.

«Когда к ней внимательно приглядишься, — размышлял Штробл, — в ней обнаруживается одна странность. Это я о глазах, чуть раскосых и прикрытых густыми ресницами. Никогда не знаешь, карие они у нее или черные, но всегда в них светится какой-то таинственный огонь. Я видел ее раскрасневшейся от радости и побледневшей от напряжения или, быть может, усталости — разной. Но и усталая, она не выглядела печальной. Все в ней ясно, каждая мысль и каждое слово…

Стоп, мы заходим слишком далеко, — оборвал ход собственной мысли Штробл. — Главное, что? Продумать, о чем он будет говорить с коллективом. Это должно быть что-то значительное, серьезное, побольше, чем у Веры, если он намерен зажечь и ее, как всех остальных. Таков его план, и на меньшее он не согласен! Я в ее тени быть не согласен, я хочу стоять с ней рядом! Штробл покажет себя как в лучшие времена! А каким он был в свои лучшие времена? Один из тех, кто это хорошо помнит, — Шютц. Но Шютц пишет и слушает музыку. Какую-то такую, громкую».

Но вот, наконец, тот заклеил свой конверт.

— Скажи-ка, Герд, ты хоть изредка поигрываешь на гитаре? — спросил Штробл.

— Она у Карла Цейсса. Не гитара — рухлядь. Пора нам приобрести другую.

— Нам? — Штробл покачал головой. — Пусть Зиммлер пошевелит извилинами. Культура — по его части.

— Тоже выход, — кивнул Шютц, наклеивая марку на конверт. — Скажи, Эрика тебе пишет?

Штробл не ответил. И молчал довольно долго. Потом проговорил:

— Знаешь, я был бы рад, если бы хотя бы сынишка написал или позвонил бы по телефону, как Верина Олечка. У них это целые тысячи километров, у нас какие-то несколько сот. Даже открытки и то и не дождусь. Ну, какие тебе присылают — с рисунками…

— Дрок, похожий на веник, который превращается вдруг в «поющее и звенящее деревце»? А-а, брось ты!

— Какая разница? — улыбнулся Штробл. — Передай своим, пусть нарисуют что-нибудь и для дяди Штробла. Он тоже любит получать открытки. И совсем не против веников. — И, поскольку Шютц собрался уходить, Штробл спросил: — Не погулять сегодня ты не можешь, Герд?

Шютц пожал плечами.

— Погода отличная! А ты все равно со мной не пойдешь.

Штробл вскочил с постели.

— Плюнь ты на погоду! — воскликнул он. — Еще сто раз будет отличная погода! А мне именно сегодня хочется обсудить с тобой кое-что важное.

— Что это с тобой стряслось? — удивился Шютц.

— Стряслось? Со мной? — Штробл ухмыльнулся. — Ничего со мной не стряслось. Просто меня радует, как мы теперь работаем. Можно этому радоваться или нет?

Он действительно вновь обрел себя, и это особенно проявилось, когда он на общем собрании объяснял каждому, что от него лично требуется в новых условиях. И Вера, и он говорили немногословно, четко и доходчиво, взаимно дополняя друг друга, словно они заранее распределили роли. Придется нелегко всем, говорили они. Они исходят из того, что все здесь собравшиеся останутся на своих рабочих местах и в предстоящие праздничные и воскресные дни, каждый в своей смене. Это даст возможность использовать в эти дни кран, на который соседи — раз они будут отсутствовать! — претендовать не смогут. И, наконец, они предлагают взять обязательство выполнить план на четыре дня раньше срока!

— Вот именно, — с удовлетворением прошептал Шютц.

После собрания он все же сделал Штроблу упрек: зачем вообще было столько времени держать эту информацию в секрете? Если обнаружились резервы, имеет полный смысл обнародовать это. Тогда и другие призадумаются. Глядишь, и еще резервы отыщутся.

— Ох, и умник ты у меня, — беззлобно пошутил Штробл. — А знаешь, чем все может обернуться, если ты раскроешь свои карты в неподходящий момент? Представь, что ребята сказали бы тебе: «Ага, два дня мы выиграли? Тогда отпустите нас на праздники домой!»

— Но ведь не сказали же! — улыбнулся Шютц. — Потому что вы с Верой оказались в отличной форме.

К их разговору прислушивалась Норма. Она то и дело вставала из-за своего столика и подходила к канцелярскому шкафу, доставала из него и подшивала документы, подписанные размашистой подписью Штробла, складывала их в папки, распределяла по отдельным ящичкам бумаги различных отделов. С некоторого времени Норма прислушивалась к тому, что говорилось в ее присутствии. В поведении Штробла она ощутила какую-то перемену. Перемена эта была неуловимой, неопределенной, но заставила Норму временами поднимать голову, когда голос Штробла начинал почему-то звучать по-новому.

Долгие годы портрет человека по имени Штробл оставался для нее неизменным, запечатленным раз и навсегда. Долгие годы он представлялся ей едва ли не легендарным героем, всегда безупречно владеющим собой, суховатым, не прощающим ошибок и не знающим поражений. И вдруг что-то в этих понятиях сместилось.

С тех пор, как перемены в нем сделались ощутимее, он начал гораздо сильнее привлекать внимание Нормы, чем она себе признавалась. Неожиданным и новым для человека по имени Штробл стало чуть ли не постоянное с некоторых пор веселое настроение. Должны же были быть на то причины, и Норма отгадала их, с удивлением и даже внутренне сопротивляясь. Она видела, как светлело лицо Штробла, когда он докладывал о ходе работ в головных боксах; видела, сколько в нем сил и уверенности в себе, когда он после бессонной ночи и утренней планерки, на которой они с Верой доложили об успешном ходе работ, возвращался в свой кабинет. Видела Веру, которая, проходя по «Штруку», привлекала к себе взгляды всех мужчин. Видела, как она снимает каску и машет ею Штроблу, а ее черные волосы разлетаются и закрывают лицо.

— Во всем есть хорошая сторона, — сказал Штробл Шютцу. — И четыре дня, нужные нам позарез, — вот они. Не ворчи, партийный секретарь.

Шютц и не ворчал. По крайней мере, не по этой причине. Он был недоволен собой, о чем и сказал Штроблу. Ну зачем он написал это письмо Фанни? Черт его попутал! Ничего, кроме «я, я, я»! Велика ли радость получить такое письмо перед праздниками? У всех семьи как семьи, собираются с детьми в зоопарк или в кино, а ей каково в ее положении? Двое детей на руках, ждет третьего, а мужа, можно сказать, и след простыл…

— Съездил бы ты домой, — сказал Штробл, и Норма подняла голову, уловив в его голосе непривычно теплые нотки.

— Какое я имею право? — возразил Шютц. — Мы повсюду раструбили, что остаемся на праздники и выходные дни, и вдруг я поеду домой.

Он сидел на углу письменного стола, засунув руки в карманы джинсов, приподняв плечи и покачивая головой.

— Не все остаются на праздники, — вмешалась Норма. — Только что звонили из мастерских. Передали, что им на праздники оставаться причины нет. Они разъедутся по домам.

— Нет причины? — Штробл ударил себя ладонью по колену. — Ух, хитрюги! Они великолепно знают, в чем причина. Если в праздничные дни придут вагоны с деталями оборудования, а практика показывает, что с такой возможностью считаться нужно, я из головных боксов никого на разгрузку дать не смогу. И пришлось бы идти им. И это им известно!

— Вот видишь, — сказал Шютц. — Кто пойдет вправлять им мозги? Я! И что я им скажу? Примерно вот что: «У нас боевая тревога, а вы собираетесь улизнуть через черный ход?» И после этого уеду сам? Не-ет.

Немного погодя он спросил Штробла:

— Эрика тебе написала?

Штробл повременил с ответом, и Норма тоже не торопилась положить на его письменный стол отчет технологов, который держала в руках. Потом рассеянно ответил:

— Нет, — и несколько секунд спустя с прежней теплотой в голосе проговорил: — Все равно, ты мне зубы не заговаривай. Поедешь домой! Мы и начальству, и народу объясним, что к чему. О твоем дурацком письме упоминать, естественно, не станем. На каком, ты говоришь, она месяце? На шестом? Все всё поймут без лишних слов. Ты за кого нас, вообще говоря, принимаешь? — сказал он под конец.