Год со Штроблом

41

Штробл вернулся из поездки в Ново-Воронеж сильно изменившемся. Первой это заметила Норма. Мир словно вновь обрел для Штробла свои яркие краски, расширился, он преисполнился уверенности, что все свои начинания успешно доведет до конца.

Старался при любой возможности встретиться с Верой. И не скрывал своей радости от этих встреч. Они сидели рядом на совещаниях, вместе обходили участок, вместе обедали во время перерыва. Виктора почти никогда с ними не было. Может быть, потому, что он готовился приступить к новой работе: с пуском первого блока его переводили на должность дежурного оператора на реакторе. Но если ему удавалось вырваться, он ждал Веру у выхода, и она торопливо, не оглядываясь, уходила вместе с ним.

В тех редких случаях, когда выпадали свободные час-полтора, Вера со Штроблом прогуливались у залива. Такие прогулки вошли у них в привычку. «Есть свободное время — погуляем, а какая погода — все равно!» И с некоторых пор их можно было увидеть у Боддена и в ясный солнечный день, и под дождем, и даже если с моря дул сильный северный ветер.

— Осталось только, чтобы они начали петь дуэтом, — сказал Эрлих.

— Да, пионерские песенки, — подхватил Карл Цейсс.

Иногда, торопясь на планерку, Штробл поручал Норме позвонить Вере и договориться о времени встречи, и когда ей это удавалось, лицо Штробла расплывалось в улыбке и он благодарил Норму. Время от времени звонила сама Вера, просила соединить ее со Штроблом или передавала, в какое время он сможет застать ее и по какому поводу она его беспокоит.

У Олечки были такие же черные глаза и темно-каштановые волосы, как у матери. Когда Виктор встречал в последние дни Веру, она стояла с ним рядом, подпрыгивая от нетерпения. При виде Веры лица обоих озарялись радостью, и девочка со всех ног бросалась ей навстречу, висла у нее на шее. Виктор нежно целовал ее в висок, и, взяв дочку с обеих сторон за руки, они неторопливо шли к поезду, о чем-то переговариваясь.

Однажды Штробл поехал в город тем же поездом, что и они, правда, в другом купе. Он видел, как на перроне их встретила мать Веры, крестьянского вида пожилая женщина с мягким, добрым лицом. Она не сочла для себя за труд приехать сюда с далекого Дона вместе с Олечкой, чтобы своими глазами посмотреть, как живется ее детям. Штробл, которого никто не встречал, с нескрываемой завистью смотрел на медленно удалявшуюся семью.

Как-то Вера сидела в кабинете у Штробла, и Норма слышала через открытую дверь, как они оживленно обсуждают варианты монтажа второго блока, когда позвонил Виктор и вежливо, тихим голосом попросил к телефону Веру. Норма даже замерла от неожиданности, и после недолгих, необъяснимых для нее самой колебаний соединила его с аппаратом Штробла. Они обменялись несколькими словами, и вскоре Вера вышла и с улыбкой попрощалась с ней и со Штроблом. Но выражение глаз у нее при этом было невеселым. А Штробл надолго замкнулся в себе, чего с ним давно не случалось.

Когда несколько дней спустя Виктор позвонил вторично, Норма вежливо ответила:

— Сожалею, но ничем не могу вам помочь: ее здесь нет.

А несколько погодя сказала заглянувшему в приемную Шютцу:

— Они на обводном канале. Я знаю. И еще я знаю, что для них троих так дело дальше не пойдет.

В окно падали лучи заходящего солнца. Лицо Шютца, освещенное ими, выражало некоторое недоумение. Он тоже отметил про себя произошедшие в Штробле перемены. Но поначалу пытался объяснись их сильными впечатлениями Штробла от поездки в Ново-Воронеж и тем, что предпусковая фаза первого блока идет без сучка, без задоринки.

Вечером им удалось поговорить без свидетелей, и разговор первым начал Штробл.

Они сидели на каменной кладке у обводного капала и наблюдали за рыболовами, не сводившими глаз с танцующих на воде поплавков. В кармане Шютца лежала полученная с час назад телеграмма: «Все в полном порядке. Поздравляю с мальчиком. Целую. Фанни. Звони по телефону 2-43-09». Шютц немедленно заказал срочный разговор. Голос у Фанни веселый, счастливый. Замечательно, что он сразу догадался позвонить, она так рада, просто нет слов!

— Родила легко, никаких осложнений. Мальчик крепенький такой, налитой весь. Как все обошлось? Как обычно. Ну, представь, что ты был здесь же, но только на работе. Соседи отвезли. Да, все в порядке. Все нормально. Напиши фрау Швингель открытку, дети у нее.

— Какую там открытку, пошлю лучше посылку! — сказал Шютц Штроблу.

Уговорил Штробла пойти в «Штрук», где они накупили в буфете шоколада, конфет и вафлей для детей. Потом выпили за Йенса и Маню по рюмочке, а за новорожденного целых две и еще за Фанни. Потом Штробл, сделав, к удивлению Шютца, многозначительное лицо, предложил:

— А теперь выпьем за Веру!

Несколько погодя она зашагали по направлению к каналу, Штробл говорил, а Шютц слушал.

Итак, есть, значит, эта женщина по имени Вера. Она красива. Умна. Рассудительна. Способна быть и чуткой, и страстной, и непримиримой. Она та женщина, которую Штробл искал во всех, с кем до сих пор встречался. В том числе и в Эрике! Он себя знает. Ему сейчас тридцать пять, и он полностью отдает себе отчет, что отныне для него начинается новая жизнь — с этой женщиной. Все возражения Герда ему известны наперед. А что в итоге: ни одно из них его не поколеблет! Он пока не в том возрасте, когда поздно начать новую жизнь. И он хочет ее начать. Желание это настолько сильное, что он преодолеет любые препятствия: и супружество Веры с Виктором, и то, что их с Верой положение в коллективе окажется сомнительным. Он совершенно уверен: их поймут, их обоих. Как только свыкнутся с этой мыслью, пожелают им полного, большого счастья. А почему бы и нет? Разве коллектив не поймет, как они друг другу подходят, как взаимно дополняют друг друга?

У него сомнений на сей счет нет, и он рад этому, счастлив, он уверен в себе. Есть еще одно немаловажное обстоятельство, которое придает ему решимости: он убежден, что в браке своем Вера несчастлива. Вера никогда ему об этом не говорила, ни словом, ни намеком не давала этого понять, и все-таки сомнений у него нет! Как ни странно это звучит, он получил подтверждение своей догадке во время поездки в Ново-Воронеж. Вдали от нее, за несколько тысяч километров, он с особой остротой ощутил, какой она может быть, и понял, чего она лишена в браке с Виктором.

Штробл видел портрет Веры. Он висит в кабинете ее отца. Картина завораживает. На нем Вера изображена по пояс в струящемся красном шелке, ниспадающем мягкими складками. Это портрет женщины, испытавшей высочайшее счастье, она переполнена этим счастьем. Картина поразила его. Штробл спрашивал себя: когда же Вера была столь счастлива? Ему часто приходилось встречать ее вместе с Виктором: и в рабочее время, и на карнавале, и в театре, и на концерте, — никогда у Веры не было таких счастливых, сияющих глаз. Иногда он наблюдал за ними, оставаясь незамеченным, но и в такие мгновения в глазах Веры не появлялось выражение, хоть отдаленно напоминавшее то, с портрета.

И был еще один день, незабываемый для него.

Жаркий день. С раннего утра часов примерно до двух, оставшись без обеда, они не уходили с участка, забыв за работой обо всем на свете, забыв, что светит солнце. Но оно светило, и они оба зажмурились от его ярких лучей, выйдя из бетонного колосса на белый свет. На стройке было очень тихо. Только из главного здания доносился приглушенный шумок. Они присели на трубу. Грелись на солнце. Огромные тени от производственных зданий доходили до высоких, пахнущих смолой сосен. И далеко-далеко виднелась узкая полоска Бодденского залива.

Временами, говорила ему Вера, особенно в обеденный перерыв или в пересменку, когда здесь шумно и людно, она невольно спрашивает себя: а как оно будет, когда в огромных светлых помещениях останутся одни эксплуатационники, энергетики, технический персонал и немногочисленный управленческий аппарат, а вся эта армия строителей, монтажников, и они в том числе, перейдет на новые рубежи?

Иногда, говорила она, ей вспоминаются строки из одного стихотворения, и она негромко произносит вслух эти строчки о замке великанов:

Это стихи из его детства, он сразу узнал их, и с ее помощью восстановил в памяти целиком.

Вера помнила все стихотворение, она нашла его в немецкой школьной хрестоматии. Еще она обнаружила в этой потрепанной книге пожелтевшую детскую фотографию с темным пятном на уголке. Как хрестоматия оказалась в доме, кто ее принес и оставил у них в этой страшной сумятице войны, никто из домашних вспомнить не мог. Так она и пролежала до того времени, когда Вера подросла и научилась читать.

Сколько раз она мысленно представляла себе, какой человек пронес эту книгу через ужасы войны и какая судьба его постигла. Тысяча разных предположений! Эта школьная хрестоматия с заложенной между страницами детской фотографией с темным пятном на уголке куда сильнее будоражила ее фантазию, рисуя картины горестных страданий, чем если бы она точно знала историю книги и ее хозяина.

Штробл понял Веру. Понял, что она хотела сказать своим: «…Где великаны?» — я спрошен. — Они пропали давно». Но эта мысль ему пока претит. Зачем эта ретроспектива, зачем переноситься в будущее и смотреть на их жизнь оттуда, когда они, «великаны», уйдут отсюда, а останется только творение их рук, этот «замок»? Они живут сейчас!

И чтобы строчки о местах, «…где во время оно стоял замок великанов», зазвучали по-иному, он возвращает ее из будущего в мир саг, которым и обязаны эти строчки своим рождением, но связывает при этом далекое прошлое с недавним.

Он как бы читает ей лекцию по истории здешних мест. Делая широкий жест рукой, объясняет: «Вон там, на западе, видны руины монастыря. В двенадцатом и тринадцатом веках в нем жили монахи, управлявшие всей округой, бесчисленными деревнями и малыми городками; а там, южнее, стоял город, где правил другой властелин, какой-нибудь, Густав-Адольф, например, и сюда, в Бодденский залив, приходили его суда после очередной битвы, выигранной или проигранной. А к востоку — маленький городок на острове, откуда фашисты обстреливали ракетами английские города, чтобы хоть ненадолго продлить дни своего черного владычества».

А как обстоит вопрос с историей рабочего класса? Здесь история начинается, можно сказать, с них. И краеугольный камень они заложили этим памятником, который принесет свет и тепло в дома миллионов людей!

Вера поглядела на него и спросила — глаза ее озорно сверкнули, — исчерпываются ли этим его знания о деяниях рабочих в здешних местах. И тогда она предложила ему предпринять небольшую прогулку.

До деревушки, куда Веру привез Штробл, рукой подать — километра три. Посреди деревушки стоит старая кирха с сильно накренившейся башенкой. Предание говорит, что когда дьявол, живший на острове, заметил, что в деревне построили кирху, он поддел копытом камень и швырнул в ее сторону. Попасть не попал, но мощным воздушным потоком башенку скособочило.

В деревушке царит тишина. Одинокий петух с горделивым видом похаживает вдоль деревянного забора. Ветерок колышет отцветшую сирень. Кладбище, что ютится под сенью кирхи с накренившейся башенкой, не особенно ухожено. Кладбищенская стена, увитая черно-зеленым плющом, покрытые мхом и посеревшие от времени каменные надгробия. И другие могилы, с белыми камнями и позолоченными надписями.

Это Вера привела Штробла на кладбище, и она же показала ему одну могилу, несколько осевшую от времени, как и большинство старых могил. Но букетик сирени на ней увял совсем недавно. Вера хочет рассказать Штроблу историю о человеке, который здесь похоронен. Штробл никогда прежде ее не слышал. Но теперь не забудет никогда.

Двадцать первое мая 1920 года. По деревне проезжают грузовики. Стоящие в кузове крестьяне кричат охрипшими голосами:

— Привет, ребята, вы с нами?

Ребята с ними. Они молодые сельскохозяйственные рабочие, и свою первую огненную купель уже прошли. Обезоружили помещиков и кулаков, разобрали хранившееся в их тайниках оружие. Они бастовали с тех пор, как до них докатилась весть о путче Каппа-Лютвитца[21]. Узнав, что группы путчистов выступили против них, чтобы силой заставить вернуться на поля и фермы помещиков, с оружием в руках дали им бой. Батраки и рабочие победили, но допустили одну решающую ошибку: не разоружили врага. Два дня спустя путчисты заняли городскую водопроводную станцию, угрожая прервать снабжение водой рабочих районов. Батраки приняли решение помочь братьям-рабочим. Утром двинулись в город, окружили водопроводную станцию, залегли. Началась перестрелка. Но враг вел огонь не только из здания станции. Кто-то предал наступавших — в тылу тоже оказался враг. Вооруженные батраки бились стойко. Но их положение оказалось безнадежным, пулеметный огонь не давал поднять головы. Некоторым удалось где ползком, а где перебежками уйти из-под огня, спастись в лесу. Но один, тяжело раненный, остался лежать метрах в ста от здания станции. Солдаты рейхсвера[22] схватили его, поставили перед водокачкой и забили насмерть ударами прикладов. На другой день батраки забрали его труп и похоронили на кладбище под сенью кирхи с накренившейся башенкой. Звали его Бруно Якли.

Сохранилась его фотокарточка, рассказывала Вера. По словам местного учителя, краеведа-любителя, который написал историю своей деревни, Бруно был крепким, широкоплечем парнем. Совсем еще молодым, восемнадцатилетним. Белокурым. По вечерам, вернувшись с фермы, любил надеть чистую рубаху и постоять с парнями на околице, попеть и пошутить. Любил по праздникам поплясать в деревенском трактире под музыку дребезжащего граммофона.

С кладбища они направились на деревенскую площадь. В центре ее стоит памятник Бруно Якли, молодого крестьянина с винтовкой в руках. В его честь и сельскохозяйственный кооператив носит имя Бруно Якли.

Он слушал и смотрел на нее, не отрывая глаз, и если о чем и был в состоянии думать, то об одном: только когда я буду вместе с этой женщиной, для меня начнется настоящая жизнь. Наверное, она поняла его чувства, потому что он увидел совсем новое выражение ее глаз. Нет, оно еще не было таким, как на портрете, висевшем в кабинете отца Веры. Но похожим, очень похожим. Вера тоже думает, что могла бы быть с ним счастлива, говорил Штробл. Тут его не переубедишь, и он от своего не отступится.

Именно у этого памятника Вера и сказала ему:

— Ты видишь историю, и не видишь человеческих историй. Но истории людей и есть история страны.

Шютц выслушал его, не перебивая. Он был удивлен, испуган, хотел спросить: «Ты уверен? Не ошибаешься? Ты и она! Спустись на грешную землю, старик! Мы здесь, на нашей стройке. Мы выдержали не одну бурю, в разные передряги попадали. Может, кто-то и натворил глупостей, потому что черт знает сколько живет без жены. Иной раз в этом состоянии и на луну завоешь! Но зачем же за звезды хвататься?»

Но ничего не сказал и ни о чем не спросил. Слушал, молчал. А Штробл, словно угадав шестым чувством все его вопросы и сомнения, проговорил:

— Да, есть Виктор. Да, она за ним замужем. И у них есть ребенок. Нет, о своем замужестве она никогда не говорила. И тем более не жаловалась. Но глаза-то у меня есть. Я вижу и слышу. И чувствую, как она ко мне относится. Не обязательно понимать все на свете, но музыка любви понятна на всех языках. Я не сомневаюсь — ей в браке с Виктором неуютно. В его вежливости есть что-то леденящее.

Тут он солгал. Солгал Шютцу, пытаясь наперекор всем сомнениям обмануть и себя самого. Вежливость Виктора была трогательной, сердечной. Это несомненно. Может быть, поэтому Штробл и обрушился на это его качество.

Совсем стемнело. Наступила ночь. Волны мягко плескались у мола. Время от времени из воды вылетала рыба и с хлюпаньем ныряла обратно. К ним приближался один из рыболовов.

— Это Юрий, — сказал Штробл. — Поймал-таки, наверное, судачка. Говорят, их здесь полным-полно.

— Ты только не пори горячку, — тихо проговорил Шютц. — Хорошо обдумай еще раз все, что ты решил.