Год со Штроблом

25

Карнавал. Время шуток и веселья. Ночной бал производителей работ. «Производителей работ»? Кто произнес первым это малопривлекательное словосочетание, напоминающее о временах мануфактур? Впервые его употребили, когда ни о каких «производителях работ» у Боддена не могло быть и речи. Тогда в зале заседаний горсовета обсуждалось, сколько бараков-общежитий необходимо построить, сколько предприятий общепита, сколько и каких магазинов, кинотеатров, школ и спортивных площадок.

Город нуждался в рабочих-строителях и стройматериалах. Требовались повара и кухонный персонал, продавщицы и почтовые работники, истопники и уборщицы — весь этот народ предстояло привлечь из всех уголков округа для обслуживания строителей и эксплуатационников АЭС.

Производились точные и подробные расчеты, при этом непременно указывалось, на скольких специалистов в каком году можно рассчитывать, подразумеваются ли те люди, которые будут строить электростанцию, или те, кто будет ее обслуживать. Но кто это сказал — «обслуживать»? Разве такое малозначащее слово подобает употреблять, говоря о столь значительном предприятии? Не уместнее ли говорить о «производителях работ»? А разве человек, что-то производящий, не есть «производитель работ»? Для изящного словотворчества времени нет, итак, назовем их «производителями работ».

И это они устроили бал-маскарад? За год до принятия в эксплуатацию первого блока? В такие дни, когда не должно случиться, ну, совершенно ничего такого, что могло бы поставить под удар конкретные плановые сроки? Но что значит не должно случиться… Они просто ничего подобного не допустят. И они построят свою АЭС, тут нет двух мнений. А там, где год спустя приступят к работе операторы и дозиметристки, техники-турбинщики, механики-эксплуатационники, молодые ребята уже сегодня учатся у советских специалистов в самых разных областях. А целая дружина плановиков и экономистов, бухгалтеров, машинисток и телефонисток, девушек в почтовых оконцах и старик, выдающий талоны в столовой, — все они вместе уже сегодня создают по мере сил здание того, что вскорости будет возглавляться генеральным директором АЭС, иметь секретаря парткома и председателя профкома, что будет всеми именоваться Народным предприятием «Атомная электростанция». Но сегодня все они скромно называются «производителями работ».

Но отчего бы им и не попраздновать, «производителям работ»? По какой такой причине? Да и строителям заодно? Правда, и это слово выбрано не особенно удачно. Зато удобно! Незачем перечислять представителей всех профессий. Одновременно оно позволяет считать их теми, кем они сами себя считают, а попросту говоря, людьми, которые эту штуковину ставят на ноги и поэтому могут себе позволить по-отечески посоветовать разным там специалистам в белых халатах и ангелам-хранителям по защите от излучения, требующим соблюдения повсюду стерильной чистоты: глядите в оба, не повредите того, что мы вам построили!

Карнавал есть карнавал, а в аду все равны: марксисты, атеисты, специалисты. Две недели кряду в районном Доме культуры черт знает что творилось: пилили, вколачивали гвозди, пахло клеем и краской, целые тюки тюля и кипы блестящей бумаги превращались в причудливые рожи и скачущих верхом на помеле ведьм, сооружалось чистилище, имитировались решетки для медленного поджаривания грешников, страшные адские пропасти и уютные укромные уголки для разномастного сброда, прописанного в аду.

Потому что девиз карнавала: «Встретимся в аду!» Кто сюда не вхож, пусть пеняет на себя. Но разве им не место здесь, этим разбойникам, жандармам и солдафонам? Только как сюда затесался сам господь бог? Он в белом одеянии и с бородой из ваты, нимб у него совершенно съехал на одно ухо, черные глаза горят огнем, и танцевать он любит вполне по-земному, что и обеспечивает ему право на одно из мест в первых рядах ада. И не он ли несколько дней назад возмущенно возражал в этом самом доме с трибуны неведомому оппоненту:

— Да на что бы мы годились, товарищи, если бы нам не удалось по-хозяйски распорядиться теми миллионами, которые государство выделяло для стройки в Боддене! — И он, словно Зевс-громовержец, начал метать в участников собравшегося актива такие понятия, как интенсификация, рационализация, квалификация, поясняя на примерах, в чем их смысл в данных условиях. Но даже самый внимательный наблюдатель вряд ли смог бы предположить, что два дня спустя вновь встретится с этими серьезными людьми, отплясывающими вокруг господа бога, нарядившись в платья неисправимых грешников.

— Та-та-та-та-ра-та… — пел господь бог.

А возле него вприпрыжку скакал проказник Буратино, любимец детей, в полный человеческий рост, с красными щеками и длинным носом. Но… разве за ним не скрывается носик вздернутый? И не виднеются ли из-под шапочки с кисточкой кудри, всего несколько лет назад бывшие тугими косами девушки по имени Зинаида?

А зачем пожаловал в ад повар? Сварить адскую похлебку или перевернуть грешников на решетке?

— Поторапливайся, Герда, мы опаздываем, — сказал повар час с небольшим назад даме червей, шедшей сейчас с ним под руку.

Когда повар был молод, он работал токарем на заводе Борзига в Берлине. Позднее его специальность называлась «расточник», а завод — Народное предприятие «Бергманн-Борзиг». Но к тому времени повар был уже инженером, и не на заводе «Бергманн-Борзиг», а в Гидрострое, И переехал сначала в Лаузитц, а из Лаузитца — в Саксонию, а из Саксонии — в Шпреевальд. В промежутке между этими переездами три года прожил в Берлине. Вернувшись оттуда, положил в папку, где лежал диплом инженера, другой — об окончании Высшей партийной школы. И вскоре после этого оказался в Боддене. Жена всегда была рядом, куда бы его ни послали. Только во время его учебы в Берлине — нет. Три года они писали друг другу письма. Скучать ей не приходилось: и родительский комитет в школе, и президиум комитета Национального фронта[18] отнимали достаточно времени, а ведь есть еще семья и заботы по дому. И вдруг возникает вопрос такой необычайной важности:

— Скажи, Герда, могу ли я себе это вообще позволить? Нет, ты посмотри, Герда: брюки в клетку, поварская куртка и высокий колпак! Берг-повар? Да они там все с хохота попадают!

А вот кто в данный момент чуть не упал от хохота, так это сам повар — когда он увидел господа бога, скачущего по блестящему паркету в паре с премиленькой кошечкой. Тут у него вырвалось:

— Ничего, Герда, одет я в самый раз.

Рядом стоят два офицера, они в восторге от своих новеньких мундиров, которые немного топорщатся на груди, но зато — какое сочетание красного с зеленым, какие позументы, сколько золота!

Эти гости вне себя от радости, похлопывают друг друга по плечам, а тот, у которого острые морщинки у глаз, смеется во все горло и восклицает:

— Не-ет, хор-рошо, ей-богу, хор-рошо!

А кто впустил сюда школьницу? Личико сердечком, глаза огромные, платье черное, передник белый, в косичках у ушей накрахмаленные бантики. Такая скромница — и в аду? Ах, вот в чем дело: она без ума от учителя, сухопарого, в узких брюках, в пенсне и с указкой в руках, и даже называет его просто по имени, Володей. Все ясно, в ад ее поместили по заслугам.

«Сегодня мы бьем в барабан, сегодня нам всем плясать до утра…» Черный ангел в гимнастическом костюме, отлично подчеркивающем его рельефные мускулы, с газовыми крылышками, как у стрекозы, над лопатками, самозабвенно танцевал, повинуясь какому-то внутреннему ритму, с девушкой в зеленом. «Приди и дай мне руку твою, — напевал черный ангел, — потому что сегодня — наш день…» И вдруг умолк, будто слова песни вылетели у него из головы.

— Черт побери! — только и выдавил он из себя.

С каких это высот спустилось к ним существо, порхающее над паркетом? Богиня она или фея? Развевающийся нежно-желтый шелк платья прекрасно контрастировал с ее волосами цвета воронова крыла.

Не один черный ангел произнес: «Черт побери!» Девушка, чуть не утонувшая в огромном пестром крестьянском платке, стоявшая у края танцплощадки, тяжело вздохнула: «Эх, хоть бы раз в жизни выглядеть бы такой же волшебной!..» А казак, который вел это волшебное существо под руку, сказал:

— Вера, ты неотразима.

Он сказал это по-русски, но она, наверное, его слов не расслышала из-за гремевшей музыки и потому никак не отреагировала.

«Сегодня мы бьем в барабан, — раскачиваясь, взявшись под руки, пел и хлопал в ладоши весь зал, — сегодня мы будем плясать до утра!»

Шериф, сопровождаемый Шютцем и Штроблом, вошел в зал, когда черный ангел восторженно воскликнул: «Черт побери!» — и сразу ощутил, как заиграла его кровь. Широко расставив ноги, он, несколько грузный, заложил обе руки за широкий пояс, стоял у края танцплощадки и одной ногой отбивал такт. На рубашке в клетку блестела шерифская звезда. А шляпу с широкими, загнутыми полями шериф носил и в будни, когда сидел за рулем своего бетоновоза. «Сегодня нам наливают со скидкой, со скидкой, и так до утра…» — замурлыкал шериф, обуреваемый жаждой приключений.

Друзья безрадостно наблюдали за пестрой карнавальной суетой. Шерифа это не трогало — он достаточно намаялся, пока доставил их сюда. Сначала один из них разразился страстным монологом о способности пойти на риск и о том, какой черной неблагодарностью тебе за это платят. Потом другой, придя в ярость, выбежал из комнаты, а когда вернулся, стал словно ниже ростом и заметно сник. Шериф работал в другом стройуправлении и к неприятностям, которые эти оба по собственной вине взвалили себе на плечи, не имел ни малейшего отношения. В этом, как он считал, ему повезло. Но на сей раз он отказался от своей обычной тактики: до тех пор подначивать этих боевых петухов, пока они не рассмеются. Вместо этого взял у приятеля ключи от вездехода, и они успели приехать на карнавал в самый последний момент.

Он догадывался, что к их испорченному настроению имеет самое непосредственное отношение блондин испанец в декоративном блестящем плаще, который при их появлении быстро завел свой мотоцикл и промчался мимо стоявшего у их барака вездехода. От шерифа не ускользнули недобрые взгляды, которые друзья послали ему вслед. Оба они явились на карнавал в обыкновенных вечерних костюмах, что немедленно привело к неприятностям. Святой Петр, стоявший с символическим ключом у входа в ад, возопил:

— Без карнавального наряда? Только через мой труп!

Шерифу пришлось пригрозить, что он поможет ему выполнить свою клятву, и тогда святой Петр пропустил их. Но теперь, когда они уже были в зале, для шерифа ничего, кроме карнавала, не существовало.

Он успел разглядеть в толпе черного ангела с его забавными газовыми крылышками и расхохотался:

— Нет, вы только посмотрите на Эрлиха!

Тот пробился к ним сквозь толпу танцующих, ухмыльнулся:

— Вы мне напоминаете двух тайных агентов! — а потом добавил: — Да, я тут вот что о Вернфриде узнал. Он кое-что пронюхал и потопал прямо к уполномоченному. Как, вы уже знаете? Ну, я с ним поговорю по-свойски, с этим пронырой…

— А-а, с меня хватит! — скривился шериф, отстраняя черного ангела.

Шериф высмотрел такую дичь, которая куда как интереснее Вернфрида, Шютца, Штробла и их чертовой зазубрины, вместе взятых! Эта каштановая грива как-то встречалась ему на пути. Каштановая грива и зеленое платье, тонкое-тонкое зеленое платье. Шериф прищелкнул языком и немедленно проложил себе дорогу через всю танцплощадку.

Там стояла Норма, переступая с пятки на носок в своих золотистого цвета сандалиях. Грустная, раздосадованная чем-то и, в сущности, довольная тем, что верзила с ангельскими крылышками оставил ее в покое. Девчушка в пестром крестьянском платке испуганно поглядывала на нее снизу вверх. Без Нормы Аннхен вряд ли пришла бы на этот карнавал.

В школьные годы Аннхен всегда участвовала в карнавалах. В каждом классе. То наряжалась кошечкой, то зайчонком. А однажды даже трубочистом. Сейчас об этом не могло быть и речи. После смены Аннхен успела на первый же автобус и с двумя пересадками добралась до своей деревни.

Когда она ехала обратно, в ее сумке лежал цветастый платок, который подарила ее матери украинская колхозница, и красные лакированные сапожки ее подруги Аниты. Они ей были велики размера на полтора, и пришлось вдобавок побожиться, что она вернет их на следующий же день, во какой шик!

Аннхен стояла у танцплощадки и прекрасно представляла себе, какой ее видят остальные: красивая девушка в русском национальном наряде. Пусть и не такая налитая, как плясуньи из ансамблей народного танца, но разве сейчас худые не в моде? И разве она не так же элегантно покачивается на каблуках своих длинных сапог, как Норма в своих золотистых сандалиях? Пока что ее еще танцевать не приглашали. И что из того? Вечер только начался.

Внимание Аннхен привлек широкий жест чьей-то руки. А, это шериф отодвинул в сторону черного ангела. Рядом с ним — двое в серых костюмах.

— Посмотри-ка, Норма, — прошептала Аннхен. — Помнишь этих двоих, мы туда носили кофе.

Ее реакцию Аннхен не смогла объяснить себе не только сразу, но и много позже.

— Если он захочет заговорить со мной, отвлеки его, Аннхен, как хочешь, но отвлеки!

Аннхен заметила, как самый высокий из троих внимательно поглядел в их сторону, но Норма успела уже скрыться в узеньком проходе за задрапированной черным и красным материалом стеной. Перед самым носом Аннхен возникла обтянутая рубашкой в клетку грудь — шериф направился к качающейся стене. Аннхен отступила на шаг назад, закрыв спиной проход, в который улизнула Норма.

— Здесь хода нет! — громко проговорила Аннхен таким голосом, каким девушки-подавальщицы объявляют в столовой о конце обеденного перерыва.

Она уперлась кулачками в бока, полагая, что приняла устрашающий вид. Но звезда шерифа, находившаяся в опасной близости от ее лица, не отдалилась. Напротив, рука шерифа легла на ее талию и сжала, как в тисках. Ее приподняли вверх, на уровень шерифской звезды, повернулись вместе с ней и какое-то мгновение продержали ее, задрожавшую неизвестно почему, на весу, а потом осторожно поставили на пол. И он прошел мимо нее, следом за Нормой. Аннхен потребовалось несколько секунд, чтобы справиться с внезапной слабостью в коленях, а потом она, скрывшись за дверью дамского туалета, с облегчением перевела дыхание — она увидела там Норму. И сразу же у нее вырвался испуганный возглас:

— Что ты делаешь, Норма, опомнись! Такое красивое платье!

Норма не стала ничего объяснять. Сняв платье, она вырезала ножницами, которые одолжила у уборщицы, разной формы прорези в платье. Что там сказала Аннхен? «Красивое платье»? Норма сделает его еще красивее! Если она уже сейчас кажется в нем кому-то все равно что нагой, то он сможет убедиться, что она способна предоставить его глазу куда больше наготы, если захочет! При чем тут какая-то жалкая пара сантиметров ткани? Уберем все, что считаем лишним! Пусть получится платье, сшитое вроде бы из зеленых листьев! А если повесить на шею бумажные гирлянды — будет смотреться?

— Чудесно! — Аннхен в восторге захлопала в ладоши.

Норма удовлетворенно кивнула. В своем триумфе она не сомневалась. А платья ей ни чуточку не жаль. Оно ведь и в самом деле выглядело вызывающе, а теперь, поколдовав ножницами, она превратила его в настоящий маскарадный наряд.

— Мне бы еще твои красные сапоги — это был бы предел!

Аннхен с тоской поглядела на свои распрекрасные сапожки. Нет, к ее платью они в самый-самый раз. Она ведь, можно сказать, почти что в оригинальном русском наряде! Аннхен немного приподняла одну ногу, словно желая спрятать сапог под юбкой, но Норма не собиралась отступать от задуманного. И вообще: неужели не приятнее носить сандалии, если они на полтора размера больше, чем сапоги, которые тоже больше на полтора размера?

«Сегодня нам наливают со скидкой…» — гремела музыка за дверью.

Потом музыканты сделали короткую паузу. Кто-то произнес со сцены шутливую речь, встреченную общим смехом. Когда Норма и Аннхен вновь оказались в зале, оркестр играл вальс.

Шютц стоял на прежнем месте, неподалеку от танцплощадки. Кто-то напялил на его голову феску, на плечах лежали кружочки конфетти. Норма исчезла. Улли тоже куда-то запропастился, танцует, наверное. Когда Штробл не проявил почти никакого интереса к рассказу о Вернфриде, черный ангел сказал:

— Ну, не хотите, как хотите, — и тоже оставил их: надо же найти партнершу на вечер!

— Если мы простоим здесь еще несколько минут, нас начнут принимать за детали декораций, — сказал Шютц, глядя на Штробла со стороны.

Тот стоял мрачный, не произнося ни слова. «Незачем нам было приезжать сюда, — подумал Шютц, — у нас и без того голова кругом идет». Некий докладчик с рожками, как у черного козла, залез в «чан с кипящей смолой», чтобы пропеть оттуда самодельные частушки. «Хелау, хелау, хелау», — подпевали собравшиеся музыкантам, отвечая взрывами хохота на каждое удачное «попадание». «Хелау, хелау, хелау», — это Бергу вручили орден «Большой жаровни» за то, что он умеет хорошенько «вжарить» тому, кто не выдерживает сроков. «Хелау, хелау, хелау!..» Еще строфа, и еще одна: «А сварщики, известно, конечно, вам всем, толпятся у кухни — зачем бы, зачем бы, зачем? Да потому что привыкли пялить зенки, у кого из девчонок какие коленки!» Визг, хохот, аплодисменты: «Хелау, хелау, хелау!..» Что, еще частушку о них? Вот вам, пожалуйста: «Не верь, что их трубопровод хорош — поищешь, зазубрину с ходу найдешь!»

«Хелау, хелау, хелау», — загремел оркестр. Музыканты награждали звуком фанфар каждую удачную остроту. А это, без сомнения, одна из лучших! Но кто-то сделал музыкантам знак, и они снова заиграли вальс. «Дунай, ты такой голубой, голубой…» Черные козлиные рога, торчавшие из «чана с кипящей смолой», пропали. В последний момент рядом с ними была замечена голова в поварском колпаке.

Шютц крепко держал Штробла за руку. Тот рвался к чану.

— Это неслыханное свинство! — возмущался Штробл.

— Брось, — успокаивает его Шютц. А что еще сказать?

Под музыку «Прекрасного голубого Дуная» скользят мимо них пары. То тут, то там появлялась высокая фигура черного ангела — он был едва ли не выше всех. Не исключалось, что он разыскивал пересмешника с черными козлиными рогами, вот почему Шютц, остановив черного ангела, сказал и ему:

— Брось!

«Хватит и того, — думал он, — что сегодня один уже потерял голову».

Иногда они ловили на себе взгляды. Насмешливые и понимающие, с упреком и с сочувствием, безучастные и злорадные.

Святой Петр, возопивший при их появлении у входа, пришел с подмогой, чтобы по-настоящему выдворить их из зала.

— Отстань от нас раз и навсегда, — предупредил его Шютц.

Ничего этого Штробл не замечал. Он не сводил глаз с танцующих, где образовался круг, посреди которого Вера танцевала с Виктором; вот ее хлопками пригласил танцевать господь бог, за ним — повар, из объятий учителя она перешла к красному офицеру, а теперь направилась к краю танцплощадки, прямиком к Штроблу, которого святой Петр по-прежнему тянул за собой. Бросив насмешливый взгляд на святого Петра, мягко положила ладонь на руку Штробла. «Дунай, ты такой голубой, голубой…»

Шютц остался в одиночестве. Оглянулся, ища глазами стойку бара. Подумал: «Вот возьму и напьюсь. Штробл занят, друзья — тоже. Главное, чтобы мне не попался больше на глаза этот светловолосый испанец или этот, с черными рожками, тогда я ни за что не отвечаю. Больше ничего плохого со мной не случится». Почувствовал, как кто-то дернул его за рукав пиджака, повернул голову. Из-под огромного платка на него смотрели сияющие круглые глаза.

— Вы меня в этом наряде не узнаете?

— Тебя? — удивился Шютц.

— Ну, помните, я кофе приносила. Тогда, на субботнике!

— Ах, вот ты кто! — Шютц рассмеялся. — Ох, и укутали же они тебя.

— Зато все оригинальное, без подделки! — она на секунду опустила глаза, как бы разглядывая свое платье.

— Что да, то да, — согласился он, увидев, сколько нетерпения в ее глазах. — Карнавальный костюм у тебя — первый сорт.

— Знал бы ты, как я его берегу! Случись что… у моей мамочки такая тяжелая рука, врежет — не обрадуешься!

Они рассмеялись, На танцплощадке бурлил целый водоворот. Вера опять танцевала с Виктором, Штробла нигде не видно. Стараясь казаться повыше, Аннхен шла рядом с Шютцем на цыпочках. «Эх, пригласил бы меня кто-нибудь, я хотя бы разглядела, кто там, в кругу. И вообще — просто потанцевать бы!»

— Ты вроде кого-то ищешь? — спросил Шютц.

Аннхен вспомнила о руках, крепко обнявших ее за талию, покраснела и сказала:

— Нет, никого, только девушку одну, мы с ней вместе пришли.

— Она, наверное, уже кого-то подцепила, — сказал Шютц. — Пойдем-ка со мной, выпьем по рюмочке.

Аннхен кивнула.

Добраться до бара оказалось делом непростым. Бар изображал чистилище. Путь туда вел по темному коридору с тяжелыми портьерами темно-красного цвета, а потом вниз, по скользкому наклонному желобу. Огонь в чистилище тлел под огромных размеров жаровней, на стенах дрожали тени адских огней.

— Прозит! Будь здорова! — сказал Шютц, опрокидывая в себя рюмочку корна[19].

Между прочим, уже шестую за короткое время, которое они просидели в баре с Аннхен. Наискосок от них веселилась компания Берга. «Одно из двух, — подумал Шютц. — Либо ему уже все известно, и он влепит, мне так, что я долго помнить буду, либо пока не знает, и тогда… Тогда он еще узнает об этом и все равно влепит мне так, что я долго не забуду. Возможности-то две, а альтернативы нет. Такие, как Вернфрид, всегда побегут жаловаться к таким, как Берг. Знают, что их выслушают. А тот, конечно, разорется…»

— Ты почему ничего не пьешь? — спросил Шютц Аннхен, перед которой стояли две полные рюмки.

— Как же, как же — я две уже выпила, — защищалась та.

— Давай, я тебе помогу, — сказал Шютц, беря одну из ее рюмочек. — Ты одну, и я одну — вот мы их и уберем! — они чокнулись стеклянными рюмками, сказав друг другу: «Прозит! На здоровье!»

«Может, мне лучше стоило бы выпить этого искрящегося напитка, который они называют «чертовым пойлом», а не этого чистого крепкого корна, от которого я только трезвею», — подумал Шютц и хотел было отставить рюмку, как вдруг увидел глаза испанца. Тот стоял в двух шагах от их столика и смотрел прямо на него. Но во взгляде его не было ни ярости, ни злобы, ни тем более желания отомстить. Скорее испанец выжидал, рассчитывая на что-то. В этой безмолвной схватке они словно говорили друг другу: здесь не будет ни драки, ни выяснения отношений, здесь не задают вопросы и не отвечают на них, здесь выжидают. И здесь же выяснится, кто выиграет, а кто проиграет.

Неужели корн все-таки подействовал на него? Девушке пришлось дважды ткнуть его локтем, чтобы он прислушался к ее словам.

— Да вот же она! — сказала Аннхен.

— Кто? — не понял Шютц.

Норма стояла за спиной испанца. Со снисходительной улыбкой она отодвинула поближе к нему пустую рюмку и вернулась в зал. Шютц, отнимая ее у шерифа, успокоил того:

— Я тебе ее скоро верну.

Сердце Аннхен екнуло, когда она увидела это. Пригласит парень в клетчатой рубахе ее на танец или нет? Он стоял совсем рядом. Аннхен так и ощущала, как он крепко прижмет ее к себе.

«Нет! — закричит она тогда. — Вы не смеете!» И забарабанит кулаками в его грудь, пока он не отпустит. Но он как будто ее и не заметил, а считал только шаги, на сколько удалилась от него Норма.

Ну и пусть. Тогда ей не придется ни кричать, ни молотить кулаками по его груди. Пройдя через весь зал, она спустилась по лестнице, села на предпоследнюю ступеньку, сняла платок и принялась ждать Норму — должна же та когда-то здесь пройти. Что за дурацкий карнавал!

Шютц протанцевал с Нормой полкруга.

Разговора у них не вышло.

— Неужели нам с тобой не о чем поговорить?

— А о чем?

— О тебе, о твоих делах.

— Спасибо!

— Тогда обо мне и о моих делах!

— Еще раз спасибо!

— Раньше ты была другой.

— Ты тоже. А теперь я хочу потанцевать вон с тем…

Черный ангел с удовольствием принял ее из рук Шютца. А рядом с ним появился шериф.

Шютц, брошенный у края танцплощадки, почувствовал, что корн все же разгорячил его. Стоило чуть запрокинуть голову, как лучи красного, зеленого и синего прожекторов сразу сдавались в один. Вспомнил, что когда он проходил мимо столика, за которым сидели Саша с Зинаидой, его угостили каким-то чертовски крепким напитком. «Значит, не от одного только корна», — эта мысль почему-то принесла ему облегчение. Штробла нигде не видно. Вера танцует с Виктором.

— Привет! — крикнул он школьнице, пролетавшей мимо него в объятиях офицера, и протянул руку.

— Ой, это ты! — воскликнула та и вместе с Юрием остановилась. — А мы тебя искали!

Они взялись под руки, втроем прокатились по наклонному желобу и, потолкавшись, очень довольные оказались в преисподней.

Невысокого роста крепыш матрос с ямочками на щеках обнял Шютца.

— Пойдем выпьем за наших детишек, — матрос поволок его к жаровне, жестами показывая, что они все имеете выпьют сейчас за его Ванюшку и за всех остальных детей.

— Ох, Олег, и хитрец же ты! — Шютц хлопнул его по плечу. — За твоего Ванюшку мы все выпили в день его рождения! Сейчас мы выпьем с тобой за моего… который еще будет! Знаешь, если родится мальчишка, мы тоже назовем его Ванюшей!

Над жаровней нависли целые грозди жаждущих и страждущих. К самой стойке они пробились с превеликим трудом.

— Четыре рюмки водки! — потребовал Шютц.

— Пять! — поправил его черный ангел.

Оказавшись рядом с Шютцем, он обнял его за шею.

— Я не могу не выпить, потому что меня бросили! Девушка в зеленом! — черный ангел замотал головой.

Шютц устроился за столом между Варей и Юрием. Володя прижался к плечу Вари и дирижировал указкой в такт звукам марша. Шютц поднял рюмку:

— За наших мальчишек, — и тут он вдруг вспомнил, что не поднимал еще тоста за Фанни, и сказал: — Нет, мальчишки подождут! Выпьем сперва за Фанни. Это моя жена! — и все выпили сперва за Фанни.

А потом до сыновей очередь так и не дошла, потому что к ним присоединились Виктор с Верой и предложили:

— Давайте вспомним всех, кого мы любим! — и Виктор чокнулся рюмками с Верой.

Шютц опрокинул в себя свою рюмку и подумал: «Интересно, спит ли Фанни?» Посмотрел наверх, на висевшие над баром часы. И увидел, как циферблат превратился в три круглых диска, а те — в плоские физиономии, которые, глядя на него сверху, ухмылялись: «Здесь не бьют и не дают сдачи, но здесь же выяснится, кто сильнее». Шютц с трудом отвел взгляд от них, огляделся, увидел друзей, правда, будто в тумане, рядом приглушенно звучали их голоса, смех, а высокие ножки табурета, на котором он сидел, гнулись под ним, как резиновые. Не наломать бы сейчас дров! Шютц встряхнулся, постарался сконцентрироваться, уставился как бы в одну точку, на Юрия, на морщинки у его глаз, на его русый чуб — и вот уже контуры стали отчетливее, вернулась острота зрения. Как приятно слышать знакомый, слегка хрипловатый смех Юрия.

— Ты мой друг, Юрий, — Шютц обнял его за плечи. — Ты мой друг, и поэтому я тебе скажу: я не пойду к Бергу! Я знаю, пойти стоило бы, но я к Бергу не пойду. Нет, не пойду. И знаешь почему, — Шютц вдруг развеселился, — потому что Вернфрид свою оплеуху заработал. Штробл тоже получил в ухо по делу, но Штробл мой друг. И ты, Юрий, тоже мой друг, — и Шютц похлопал Юрия, который стоял рядом с его табуретом, широко расставив ноги, по спине.

Юрий выпил еще рюмку водки, а потом ту, которую не сумел одолеть больше Шютц. Выпив, он утирал губы ладонью и произносил: «Хорошо!»

Шютц снова поглядел на часы: теперь циферблат уже не двоился и не троился.

— Три часа утра, Юрий, — сказал он. — Вот и новый день.