Горы дышат огнем

К СВОИМ, В РОДНОЙ КРАЙ

Через несколько дней после прибытия в Лопянский лес меня послали в родные края. Чета имени Бачо Киро в своих действиях к югу от Балкан должна была заручиться поддержкой жителей этих мест.

Легко сказать было Мильо: «Мы немножко сбились с пути и вместо Бунова вышли к Миркову». Но я-то знаю, как это случилось...

Из землянки мы отправились еще засветло. Кругом была темень, и мир казался первозданным хаосом. В темноте человек теряется. Расстояния как бы исчезают: кажется, вот-вот взойдешь на гору, что виднеется перед тобой, но будешь идти всю ночь, а так и не доберешься до нее. Утром свет разворачивает цепь гор, растягивает пространство.

Забрезжил рассвет, все больше отделяя землю от неба, которое совсем низко нависло над горами. Вершина, казавшаяся совсем близкой, в действительности фантастически высоко уходит в самое небо, и взобраться на нее представляется немыслимым. А мы ползли, жалкие и потерянные. Меня все больше терзала мысль о тщетности наших усилий. Кроме того, приходилось сознаться, что мы сбились с пути. Мильо все молчал, прислушивался, внезапно исчезал куда-то и возвращался, по-прежнему не произнося ни слова. А ведь он был не из молчальников.

— Мильо, постой, попробуй сориентироваться!

— Давай, давай, а то ночь пройдет! Мы уже выходим на дорогу...

Что делать? Я не жалел сил, и не по моей вине мы проходили ночь впустую. Мы шли по шелестящему, зыбкому слою листьев, натыкались на гнилые деревья, однако твердости горной дороги под ногами не чувствовалось. Где-то мы сбились с пути, а стоит здесь допустить ошибку, и вместо Южной Болгарии легко очутиться в северной ее части. Мне все время казалось, что мы идем в направлении Этрополя.

— Послушай, братец, ты ведь не сильнее, чем горы. Разве тебе не жалко наших ног? Попробуй взять какой-нибудь ориентир!

— Пойдем, пойдем. Вот здесь эта дорога, сейчас, сейчас.

Он пытался выглядеть веселым, но мне он напомнил тех, кто рассказывает о змее: от головы до хвоста — восемь метров, от хвоста до головы — десять, всего — тридцать... Я уважаю человеческую настойчивость, но не такую, что заставляет биться головой об стенку. Мне казалось, что мы, как козы, бродим где-то в поднебесье.

Я сказал «козы»? Много лет спустя, глядя на новые картины Златю Бояджиева, я вдруг по-иному увидел ту ночь, полную хаоса. Эти козы Бояджиева, спускающиеся прямо с неба по отвесным скалам (просто удивительно, как они не распорют себе животы!), это нелепое восхождение с горы на гору и это чувство, которое вызывает немыслимая, но зримая высота, — это та самая ночь. Только тогда все казалось более беспредельным, более мрачным.

И более страшным. Первородный страх потеряться, погибнуть... Безнадежность лишала всякого реального представления о месте и времени — где ты, в каком веке? В такую густую, непроглядную ночь, в безысходной ситуации тебя охватывает чувство безумного одиночества. И хотя рядом с тобой идет твой товарищ, ты — одинок...

И этот невыносимый крик совы! Он раздается внезапно, совсем близко, почти рядом. Вздрогнув, я остановился. Остановился и Мильо:

— Слышишь? И она заблудилась, видно?..

Я молчал. Так Мильо неожиданно признался, что мы сбились с пути. Сова замолчала, но ее крик продолжал раздаваться у меня в ушах. Только мы снова тронулись в путь, крик повторился. Протяжный, замирающий на самой высокой ноте, будто крик человека, который ищет кого-то и боится, что так и не найдет. Кричит, будто жалуется на свою судьбу. Крик вдруг обрывается, но растревоженное эхо продолжает кричать: «у-у-у». Тишина впитывает каждый звук, чудится, кричит лес, сами горы.

Я знаю, что это птица, но не могу избавиться от чувства, будто это кричит человек в предсмертной агонии. Пусть это не так, но какое это имеет значение, если ты сам одинок и сердце твое стынет в противной пустоте? Когда сова замолкала надолго, замолкали и горы вокруг. Странно: тебе не хочется, чтобы сова закричала опять, и в то же время очень мучительно ее молчание... И только винтовка возвращала меня из этой бездны в реальность ночи и к самому себе: она сползала с плеча, я инстинктивно прижимал ее и сразу же вспоминал, кто мы такие.

Если б кто сказал мне тогда, что мы бродим уже тридцать ночей, я бы поверил...

Утро вечера мудренее — до чего же правильно сказано! На рассвете у какой-то речушки Мильо признался:

— Андро, мы с тобой, кажется, вместо Бунова вышли к Миркову...

Хорошо еще не сказал, что специально выбрал эту дорогу!..

Я слышал его голос, видел, что он идет, останавливается и поджидает меня, но не мог понять, когда это я отстал, и ускорял шаг, где было поровней. Потом я снова слышал его голос и опять удивлялся, что отстал. Шагал, но мне виделась она, на какой-то далекой и знакомой дороге... Ну да, в лесочке между Бистрицей и Симеоновом. «Как тебя отпустили?» — «Такое я получила задание». Я обнимаю ее, сжимаю ее руку. «А меня еще не отпускают в отряд. Тебе что-нибудь надо?» — «Да, брюки гольф, а для Колки ботинки сорок шестого размера». — «Как хорошо, что мы вместе!» — «Если получится, пусть пошлют тебя только в наш отряд!» И вот мы уже в лагере около скалы-крепости. Но как можно на глазах у всех так нежно гладить ее волосы?.. Если б они знали, что мы...

— Послушай, как ты можешь спать на ходу?

Я вскипаю от гнева на Мильо за то, что он разлучает нас, а потом чувствую обиду: как это «спать»? Но я и в самом деле сильно отстал, и в голове тяжесть...

Значит, можно дремать даже на ходу? Все-таки это какой-то отдых. А Мильо удивляется... Может, рассказать ему, что мне снилось? Он, конечно, сразу подмигнет: сочиняешь, мол. Я надеялся из Бунова послать ей весточку, думал, о чем напишу ей, и поэтому нет ничего удивительного, что увидел ее во сне. Это было моим вторым открытием: на ходу можно и сны видеть.

Днем через знакомого пастуха Доко Бикова мы дали знать о себе Йонче. К вечеру он пришел к Сопа Чешме и повел нас в Мирково. Жил он на главной улице, но в то время в Пирдопском краю было относительно спокойно, и мы могли не опасаться неожиданной встречи с полицией. Винтовки, завернутые в брезент, нес Мильо, и по виду нас можно было принять за землемеров со своим инвентарем.

Йонче (потом он станет Ангелом, и мне трудно называть его иначе) не бросился к нам с распростертыми объятиями и даже немного смутился, когда я его обнял. Но я-то хорошо знал его. Это был человек большого сердца. Своих товарищей он любил верно и преданно, но внешне эти чувства не проявлял.

Я знал: ему стоило немалого труда убедить своих домашних в том, что мы его старые друзья-землемеры. Я сразу же почувствовал: Ангел все такой же. А ведь за эти два года человек мог сильно измениться.

Ангел отвел нас на второй этаж в знакомую мне комнату. Она была почти пустая, но показалась такой милой и родной. Давно я не входил в крестьянский дом. С тех пор как оставил Софию, прошло всего двадцать дней, а кажется — вечность. Я возвращался в старый, утерянный мир. Сначала я очень болезненно ощущал расставание с этим миром, остро чувствовал нехватку тысячи вещей, иногда совсем мелких, которые имел и не ценил. А у людей они есть... Тяжелое и гордое чувство!

Мы вспомнили жестокое лето сорок первого года, выдержать которое нам помог наш оптимизм; вспомнили, как в ивняке под Пирдопом мечтали об отряде... Уже не было среди нас Марина, не было Велко, не знали мы, где Стефан Минев. Не было, вероятно, и уездного комитета РМС. Но ремсисты остались в селах, и их надо было разыскать. В Мирково Ангел их знал. Он сказал, что попытается восстановить связи в Бунове, Смолско, Радославове. Со своей стороны я подчеркнул, что сейчас все силы необходимо направить в отряд, но и не запускать работу на селе. Оружие. Одежда. Продукты... Разведка, усиленная и тщательная разведка! И все — разумно, тактично, ловко!

Может, мне и не стоило говорить Ангелу о разумности и тактичности. В эти бурные годы, несмотря на свой резкий характер, он умел работать осмысленно и спокойно. И все же иногда его так и подмывало отколоть что-нибудь из ряда вон выходящее!

Я знал, что за человек Ангел. Он был красив и лицом, и душой. Особенно радовало меня, что он имеет военный опыт: Ангел только что вернулся из армии. Тем более что служил он в бронетанковых войсках! Мы и понятия не имели о танках, а он настоящий танкист. В отряде пока не было партизан из наших краев, и я, имея в виду таких, как Ангел, подумал: «Скоро увидите, каких бойцов мы дадим!» Мирково в свое время послало четников в отряд Филипа Тотю, трех юнаков Ботеву и двадцать восемь ополченцев на Шипку. «Поп Недельо пусть будет готов с крестом в руке к тому, что я приду, чтобы призвать села к оружию!» — припомнились мне слова Бенковского, этого кристально чистого, святого бунтовщика, уроженца здешних краев. И Недельо действительно стал крестоносцем летучей четы[64], за что его сначала приговорили к смертной казни, которую затем заменили пожизненным заключением в Акии...

Пока шел разговор, мы угощались орехами и виноградом. Сколько же мы съели!..

Вечером садами и огородами Ангел проводил нас до постоялого двора бая Сандо, что на шоссе София — Пирдоп. Домик прятался в густом фруктовом саду. Здесь произошла наша встреча с Захарием Акмановым. Мы договорились о паролях и условных знаках, чтобы иметь возможность использовать для наших встреч этот удобный дом, расположенный так уединенно.

Друзья немного проводили нас. Прощаясь, мы высоко над головой подняли винтовки. Наш путь лежал в горы вдоль реки Буновчицы. Узкая, почти высохшая, она журчала чуть слышно, будто разговаривала с нами.

И тут началось...

Сначала легкие покалывания в животе, потом появилось такое чувство, будто вода там бурлит, как на мельнице. А потом нас так скрутило, что мы то и дело бегали в кусты. Обойдет меня Мильо — и в кусты. Я миную его — и туда же. Одной рукой поддерживаешь брюки, в другой — оружие. Боже, как же непохожи мы сейчас были на тех, какими романтически настроенные люди представляют себе революционеров! Разве мы знали, что свежие орехи в сочетании с кислым виноградом так подействуют на желудок?..

Дороги-то у нас было всего на час, а пришли мы только на рассвете. Мы были измучены, губы наши пересохли, лица стали пепельными. Мы едва взобрались на чердак одной из хижин недалеко от Бунова. Мне казалось, что спать я буду по крайней мере месяц.

Этот день незабываем. Мне очень понравилась та хижина, одиноко стоявшая среди мягких, зеленых лугов около Буновчицы.

Целый день я мысленно был с Верой...

Через треугольное отверстие в покатой крыше на чердаке я вижу почти облетевшие деревья. Кое-где висят красные высохшие яблоки: каждый хороший хозяин оставляет их, чтобы следующий год был урожайным. От одного их вида слюнки текут: эти яблоки — самые вкусные! Желтеют ивы, контрастируя с сочной, еще зеленой травой. А выше — сезановский вихрь: зеленые дубы рассыпным строем взбираются по склонам гор, огненные взрывы кленов, светящиеся сети паутины, темно-красные кроны диких груш, оранжевые пояса невысоких буков. А солнце целый день купается в Буновчице, и смеется речушка. Эх как мне хотелось искупаться!..

Мильо самозабвенно спал. Я и рассказывал, и спрашивал, и слушал ту, что сейчас была рядом. А той, которая ждала меня в Софии, я писал письмо. Ни одно письмо в жизни не далось мне с таким трудом, как это. Писать надо было так, чтобы полиция ничего не смогла понять, а Вера все бы поняла. Переписка партизанам была запрещена, но мое письмо шло абсолютно надежным путем: верная Павлина из Бунова могла отнести его в Софию и передать черноглазой красавице ловкой Цеце, а та отдаст его нашей приятельнице Елизавете Радучевой, у которой Вера возьмет его и оставит ответ.

Что я писал? Не могу сказать точно, потому что Вера послушалась заклинания: «Сожги его сразу же!» И все же с помощью полученных от нее позже писем и вспоминая тот день, я постепенно восстанавливаю его в памяти. Ничего о жизни отряда, все иносказательно. Кроме просьбы о брюках гольф (большая часть моих осталась на колючих кустах терна) и ботинках сорок шестого размера для Колки письмо содержало также вопрос о том, как поживают наши друзья. Потом следовал самый нужный и самый бессмысленный вопрос: что делаешь ты? Я хорошо знал, что она не может рассказать мне о своей ремсистской работе... Я чувствовал ее рядом с собой. Это был праздник, невидимый никому и неисчерпаемый для меня, праздник во мне.

Ныне, желая проникнуться духом того времени, я ищу письма погибших и живых. Ничего! Или почти ничего. Как жестоки мы были, сами того не ведая, когда не думали об этом. Если б товарищи, идущие на верную смерть, могли бы хоть что-нибудь сказать своим напоследок! И каких слов мы лишились!..

Днем приходила бабушка Неда. Мильо знал ее. Она поговорила с кем-то, и позже пришел низкий, плотный, краснощекий здоровяк с воинственно торчащими усами. Он явно очень гордился ими и время от времени подкручивал их, вероятно, чтобы привлечь внимание. Если б не добрая, открытая улыбка, его можно было бы испугаться. Это был ятак Чичо[65]. Это ему принадлежала хижина, в которой мы расположились.

Собственно, всю ятацкую сеть в Бунове создал бай Георгий Марков, старый коммунист, железнодорожник. Это был спокойный человек — из тех, кто мало говорит, но много делает. Жил он в Хаджи Димитре и, естественно, постоянно бывал в Бунове, поддерживал для нас связь с Софией. Нам помогала его мать — бабушка Неда. Помогал и его брат Стефан — Чичо со своей женой. Помогала бабушка Мана, его теща, а также сестра его жены тетя Катерина со своим мужем Кольо и их дочь Павлина — «почтальонша». Вот семейственность, правда?

Славное Буново! Оно слышало голос Левского и устами восемнадцати своих сыновей поклялось сражаться за свободу под Самарским знаменем[66].

Мильо, обожавший таинственность, о чем-то шушукался с Чичо, а я с наслаждением слушал мягкий говор, такой же, как и в моих родных местах. Потом Чичо ушел.

Не помню, о чем мы говорили с Мильо в этой хижине. Историю его жизни я узнал позже: исключили из гимназии, трижды попадал в тюрьму, отбыл воинскую повинность, был рабочим на резиновой фабрике, работал секретарем Подуянского райкома РМС, был инструктором военной организации. В отряд пришел после побега из хасковской тюрьмы, вместе с Владо. Он был на год старше меня. Сильный, плотный, с русыми волосами и бровями и зоркими глазами. В минуты возбуждения лицо его полыхало. Мильо был боевым, активным, шумным человеком.

Вечером ложбинами и оврагами мы пробрались в село. Нас встретили осанистая женщина, высокий, худой парень и Чичо. Мильо чувствовал себя здесь своим человеком (Зорка Петровска была родственницей Лены) и авторитетно стал рассказывать им о положении на фронтах, о нашей борьбе. Я лишь время от времени делал отдельные замечания, когда чувствовал, что это необходимо. Мы отдали Чичо письма, и он ушел.

После ухода Чичо бабушка Зорка почувствовала себя полновластной хозяйкой над нами и принялась угощать нас. На круглый низкий обеденный стол она поставила фасоль с мясом, сыр, мед, яблоки, айву, орехи — как на сочельник. Дело принимало серьезный оборот, и мы решили не посрамить партизанского племени: в наших краях ничто так не радует хозяев, как вид кушающего с аппетитом человека. Это своеобразная похвала хозяйке за вкусно приготовленные блюда. Бабушка Зорка пригласила нас к столу, а вслед за тем ей пришлось, вероятно, удивляться: куда это так быстро девалась вся еда?

Илко, ее сын, был шофером в Софии, но часто приходил домой, и нам это было весьма кстати. Мы подробно расспрашивали его о тамошних делах. Ему льстило, что его рассказом интересуются партизаны. Мы дали ему несколько поручений, и он с готовностью повторял: «Есть. Я вам скажу одно: есть!» Было видно, что он говорит это от чистого сердца.

Было уже поздно, и бабушка Зорка предложила нам отдохнуть. Мы вошли в комнату: светлый деревянный пол, побеленные известью стены, потолок из светлых буковых досок. Под потолком висели ветки с айвой и яблоками. Вошедшего сразу же охватывал упоительный, тонкий аромат. Белоснежные простыни отливали синевой.

Но... не настолько мы чистые, чтобы спать на таких простынях!.. И зачем только мы сказали это? Ого, как возмутилась бабушка Зорка. Вы же гости! Где это видано, где это слыхано, чтобы гости спали на полу?..

Высокая, белолицая, светлые глаза блестят из-под черного платка, шерстяное платье, затянутое в талии, как колокол, — бабушка Зорка покорила нас. Под ее взглядом нам ничего другого не оставалось, как подчиниться!

— А теперь спокойной вам ночи и чтоб увидеть во сне ваших... — улыбнулась она.

Мы положили винтовки рядом с собой, разделись. Ух, черт побери! Насколько легче становится, когда снимешь все доспехи! Как холодят простыни!

Однако вскоре я начал испытывать неудобство. Чисто физическое. Под тяжестью наших тел мягкие пружины растянулись, и чувствовал я себя как в люльке — и высоко, и ненадежно. Мерещилось все время одно и то же: мы улепетываем в одних кальсонах, за нами с криками и гиканьем бегут жандармы, а крестьянки надрываются от смеха...

Я потихоньку поднялся и стал одеваться.

— Оденусь-ка и я, а то не заснуть. Только тихо, чтобы не услыхали! — откликнулся Мильо.

Мы улеглись на жесткий пол и заснули сном праведников.

А бабушка Зорка и Илко целую ночь по очереди дежурили на балконе, охраняя нас.

На следующий вечер, когда мы уже собирались уходить, бабушка Зорка вдруг сказала: «Подождите, сейчас я вам кое-что подарю». Мы стали было отказываться, но она, не обращая на нас внимания, принесла что-то длинное, тяжелое, завернутое в тряпки. И от такого подарка мы отказывались! Это было турецкое ружье, хорошо сохранившееся и с патронами. История этого ружья уходит в далекое прошлое и может даже показаться выдумкой. Муж бабушки Зорки во время одного из военных походов захватил это ружье в рукопашной схватке у турецкого солдата и спрятал его в Бунове. Он хотел было отправиться с ним в бой во время Сентябрьского восстания, но восстание не докатилось до села... И вот эта «турчанка» теперь у нас. Уж теперь-то это ружье заговорит!..

Как тут не поцеловать руку бабушке Зорке?

Перекрестила она нас, или мне это только показалось в темноте, но ее жест напомнил мне о матери. Да, рука ее действительно поднялась для благословения.

Равнина — совсем другое дело: мы и не заметили, как дошли до Челопеча.

А потом опять лесной край, горы. В глухом глубоком овраге вьется река Воздол. Молчаливо встречает путников приютившаяся в укромном месте старая водяная мельница. Под нашими ногами проскрипел мостик, и мы пошли по пологому склону. Слева от нас — высокие скалы, обрывы. Резкий контраст лунного света и тени вызывал чувство тревоги, хотя мы и знали, что здесь спокойно.

И вдруг слышим:

— Это туристы. Видно ведь, что это туристы. Их сразу можно отличить.

Мильо щелкает затвором винтовки и кричит:

— Кто вы?! Что вы там делаете?!

Откуда берется этот холодный пот, который мгновенно прошибает человека в таких случаях? Идиотская ситуация: они находятся в двухстах шагах от нас — наверху, над нашими головами, за толстой каменной стеной дома Ивана Ганата, а мы — на совершенно открытом месте, освещенные предательской луной, хоть фотографируй. Да они нас могут камнями перебить!..

— Туристы мы, отстали от своих! — я повернулся спиной, чтобы они увидели рюкзак. А винтовки?

— Ну ясно, ведь говорил я тебе, что это туристы! — послышалось в ответ.

Испытывая дрожь во всем теле и какое-то чувство жалости к себе (того и гляди, влепят из укрытия!), мы сделали несколько шагов и свернули в горы. Быстро прошли мимо людей, выглядывавших из-за стены. Когда мы удалились на порядочное расстояние («Будь молодцом, да и держись подальше!» ), я заметил:

— Вот так-то, ловко!

Мы присели, чтобы прийти в себя. Прислушались. Все спокойно... В нам снова вернулась способность шутить.

Может, эти люди испугались? Или сделали вид, будто ничего не заметили? При желании они могли убить нас в два счета. Однако они могли ведь спрятаться за стеной и вообще не подать голоса? А ведь они окликнули нас! Может, хотели предупредить, что теперь здесь выставляется полицейский пост?..

Через деревянную калитку в заборе, сложенном из больших камней, мы входим в сад бай Сандо Пушкарова. Ветвистое ореховое дерево, тонкие высокие сливы, пышные яблони, развесистая груша создавали замечательную картину: серебристо-белый цвет чередовался с сочным черным и — никаких полутонов! Этой картиной можно было любоваться бесконечно.

Мы приоткрыли калитку. Во дворе сильно пахло козьим навозом. Мы шли осторожно. Собачонка только теперь заметила нас, но мы кинули ей булку, и она забилась под навес.

Постучали в окно. Бай Сандо выскочил босой и, обхватив нас за плечи: «Входите, входите!», втащил в дом. В комнате спали дети.

Пока он зажигал лампу и закрывал окошко, я гадал, узнает ли он меня. Не оборачиваясь, он спросил:

— Скажи, Мильо, почему не пришел Бойчо? А этот парень откуда?

— Бойчо отправился в другие края, а парень этот... наш это парень.

Бай Сандо повесил лампу почти над самой моей головой. И вдруг хлопнул меня по спине:

— Да ты ли это? Смотри-ка! Так бы сразу и сказал! Вон кто пришел. Что же ты молчишь?

Он крепко сжимал мою ладонь своими потрескавшимися руками, хлопал меня по спине и, по крайней мере, раз десять успел назвать меня по имени, и я каждый раз повторял ему: меня зовут Андро!

От удовольствия он даже почмокивал: «Снова мы увиделись, смотри-ка! Да, живой с живым встречается, только мертвые... Ты видел, как погибли эти бедняги, Марин и Велко?..»

Я тоже не из молчаливых, но бай Сандо не давал мне сказать ни слова. Ему было около сорока, лицо его уже избороздили морщины, большой нос, стершиеся зубы. Когда он смеялся, глаза его становились маленькими и лукавыми. Сейчас они блестели от слез. Он щурился и подмигивал мне: держись, дескать. Наша встреча всколыхнула воспоминания. Марина он очень любил, еще тогда говорил о нем: «Вот это человек!»

Мы припомнили прошлое. Я и не подозревал, что оно так сблизило нас. Однако больше не было с нами третьего — Марина, а он связывал нас еще тесней.

Потом бай Сандо разжег огонь в печке.

Ну и бедняк же он! На земляном полу не было ни простого домотканого коврика, ни циновки из кукурузных листьев. Деревянная кровать, котел для воды и еще один котел — поменьше, ободранный шкафчик для хлеба и тарелок, железная печка, и ничего больше. (Тем вкуснее показался соленый перец и жидкий фасолевый суп, которыми он угощал нас на следующий день. Он готов был оставить голодными своих, лишь бы накормить нас.)

И все время он что-то говорил — весело, безудержно.

— А вы теперь идете из Стыргела?

— Почему из Стыргела?

— Ну-ну, не притворяйтесь, будто не знаете, что сегодня туда пришли партизаны.

Мы и в самом деле не знали этого: ведь уже несколько дней мы находились в пути. Я почувствовал, что Мильо охватила обида. Он смотрел на меня вопросительно: «Видишь, что сделали? Без нас отправились!..»

Бай Сандо знал о партизанах очень мало. Правда, снежный ком молвы оказался еще не таким огромным: их было пятьдесят человек («Как бы не так, полиция опять наврала!»), захватили село — никто и не пикнул («Значит, успешно!» — обрадовались мы).

Потом мы узнали: это была хорошая операция; прошла она четко и быстро, но не принесла такой радости, как Бунове. Люди в Стыргеле были совершенно задавлены бедностью: они очень боялись властей и их сердца еще не открылись для нашей правды. Поэтому здесь бачокировцев не встречали так, как в других селах.

Не обошлось и без курьезов. Когда штурмовая группа приближалась к селу, из здания общинного управления выскочил лесник и, дрожа от страха, закричал:

— Бегите-е-е! Зайцы идут!

И бросился бежать. Мустафа к нему:

— Стой! Какие такие зайцы? Ты что, издеваешься?

Вот как растерялся человек!..

Я спросил бай Сандо о его разговоре с бай Кольо Евтимовым: Бойчо и Мильо посылали его на связь с секретарем районного комитета. И тут он разошелся: с мельчайшими подробностями рассказал, где встретился с ним, что тот ему велел (бай Сандо очень часто употреблял это слово), и сердито закончил:

— Этот бай Кольо — подумать только! — этот бай Кольо Евтимов сказал мне, что нет у него связи с партией! Ну скажи мне, как вести тут работу? Это мне-то он говорит такие вещи!

— Не обижайся, бай Сандо! Если каждый будет знать, что бай Кольо — коммунист...

— О, боже мой! Да ты понимаешь, что говоришь? Значит, я — каждый?

— Ну хорошо, я знаю, ты — честный человек, но ты — «земледелец»[67] , а здесь — партизаны, отряд... Дело нешуточное. Необходима осторожность. А вдруг ты стал жертвой обмана?

— О, боже мой! Как меня обманут? Я не какой-нибудь дикарь! Ведь Бойчо и Мильо тоже сюда привел наш человек, Тома.

Я подумал: «Даже если сказал бы, что тебя послал я, и то бай Кольо мог не поверить... А самим идти в Радославов нельзя; придется действовать через товарищей из города...»

А бай Сандо никак не мог успокоиться. Такой уж он был — огонь! Одно слово — и он уже в пути! На следующий вечер мы ковырялись в овраге, как настоящие кладоискатели. Где-то здесь с Марином и Велко Сандо спрятал несколько винтовок и пистолетов, но где именно? То и дело мы принимались отсчитывать шаги то от одного ориентира, то от другого — все напрасно! Не помогали и заклинания Сандо: «О, боже мой, как ты не можешь меня понять?! Сейчас, сейчас мы их найдем!»

Мы выбились из сил — и все впустую. Я успокоил себя мыслью, что мы нашли нечто более ценное — бай Сандо. «С такими людьми, — подумал я, — можно жить. И даже выжить...»

Казалось, даже солома на сеновале бай Сандо шумела гостеприимно. А сам хозяин время от времени приходил поговорить и рассказать, что происходит в селе. И так целый день.

Как только начали сгущаться сумерки, мы поспешили к бай Ивану Ганате, пока не выставили пост, на который мы наткнулись вчера вечером. Иван Ганата, узнав от бай Сандо, что мы в селе, пригласил нас к себе, да и я хотел его повидать. Прийти в дом к кому-нибудь означало то же самое, что познать душу этого человека. Мы должны были вовлечь в наше движение как можно больше людей. Мы должны были знать, остались ли бай Иван и тетя Неда такими же, как раньше.

Мы вошли прямо в кухню. Бай Иван ахнул и мягко пропел: «Ну-у-у!» Взяв нас за плечи, усадил на треногие стульчики: «Ну-у-у, пришли, значит, ребята!» Тетя Неда осмотрела на нас испуганно и не без колебаний протянула нам руку: «Ну, добро пожаловать!» Это «ну» могло означать готовность помочь, но, скорее всего, оно выражало тревогу. Это меня не смутило: я знал тетю Неду.

...На сеновале Ивана Ганаты я провел несколько дней после ухода в подполье в сентябре сорок первого года. Тогда многое было внове, и я запомнил все до мелочей. Я читал тогда «Гроздья гнева» Стейнбека, и образ суровой, строгой матери Джоуд навсегда слился в моей памяти с тетей Недой. На подпольщика Марина она кричала так, как его мать не кричала бы на него, но и заботилась она о нем тоже не хуже родной матери. Пилила она и меня: «Мало мне одного, так и этого привели. Боже ж ты мой, наверняка меня спалят!» Однако, заметив, что кусок не идет мне в горло, тяжелой рукой взлохмачивала мои волосы: «Ешь, ешь, не обижайтесь на меня. Боже, чтоб отсох мой язык!..»

Мы сидим у очага, охваченные приятным теплом, и ведем разговор с бай Иваном. Говорим непринужденно, обо всем. Тетя Неда время от времени выходит во двор, и я не могу понять, то ли у нее там какое-то дело, то ли недовольна чем, то ли она выполняет сейчас функции караульного, которого мы не выставили.

Я жду, что скажет она. Так обстоит дело в этом доме. Бай Иван, душа-человек, мягкий и самоотверженный, сразу же повел откровенный разговор. Однако иногда он может наобещать больше, чем способен сделать, или даже забыть о своем обещании. А у тети Неды сказано — сделано! Рассуждает она весьма здраво. Она подумает и о доме, и о детях, и о муже, и о том, что ставит семью под удар. Командует она, но не так все это просто. Она никогда и виду не подаст, что не считается с мнением мужа, и подчинится ему, когда надо. Это сразу становится понятным при первом же знакомстве с ними. Бай Иван — низенький, с короткими, кривыми, как у кавалериста, ногами, подвижной, с пружинящей походкой и лицом весельчака. Тетя Неда невысокая, плотная, крепкая, с тяжеловатой походкой и квадратным строгим лицом.

— Посидим немножко и скоро отправимся. Не беспокойтесь! — сказал я, зондируя почву.

— Да ты что?.. Андро или как там тебя зовут? Ты все время меняешь имя, и я не могу упомнить... Ты иногда такое скажешь, что хоть стой, хоть падай. Эта дверь, — тетя Неда кивнула на дверь, — открыта для вас в любое время. Вы, конечно, и через забор перелезете, но ни к чему вам карабкаться...

Эти слова я и хотел услышать. Жили они с бо́льшим достатком, чем бай Сандо. Тетя Неда возилась у печи и принимала участие в разговоре. Приняв решение, она повеселела. А с бай Иваном мы обсуждали все: и положение на фронтах, и нашу политику, и невзгоды партизанской жизни. Он вырос в горах, как раз там, где скитались мы. Приобрел он и партизанский опыт: в тех же самых краях действовал после сентября 1923 года партизанский отряд, в котором воевал и бай Иван. Поэтому он все время давал нам советы. Конечно, время было сейчас другое, но кое-чему мы могли у него поучиться. Среди его советов был и такой: «Если спугнешь зайца — ложись на его место. Во-первых, он его нагрел, а во-вторых, это самое важное, он не лежит там, где ходит человек!»

Эта книга — книга о жизни. Случилось так, что вскоре после нашего визита в этот дом бай Иван был схвачен и осужден. Он в своих «Воспоминаниях-исповеди об аресте и сливенской тюрьме» рассказал об этом с наивным деревенским лукавством, в манере народных песен и сказаний.

«В Пирдопе в околийском управлении вопрошают у Ивана Минова, почему он принял четников в своем доме и накормил их.

Иван говорит агентам: «Четников я не видал, в доме их не принимал, пить и есть им не давал, но меня к ним отвели Васил Цокерче и Тома, а я, как только понял, что они хотят бунт поднять в Болгарии... сразу же им отказал...»

Агенты ему не верят, его мучают и бьют. Иван тогда говорит, что ничего другого не знает. В Пирдопе его мучили ровно месяц. Недка часто навещала его и спрашивала: «Иван, скажи мне, виновен ли ты?» Иван ей только отвечал: «Недка, верная супруга, обо мне ты не горюй. Только работу всю справляй, дочку не тревожь и не пугай тем, что я в тюрьме. Когда наказ получишь, придешь, передачу принесешь». А Недка любит Ивана, каждый день в Пирдоп приходит, чтобы повидаться, и начальнику говорит: «Чем Иван так провинился, что ты его не освобождаешь?» Начальник говорит Недке: «Иван выходит из себя и начинает бросаться на полицейских, и я думаю-гадаю, как бы его укротить и получить от него показания. Если ты этому не веришь, я вызову Ивана. Ты его расспроси, пусть он тебе расскажет».

Вызвали Ивана, ввели в кабинет, посадили перед Недкой, и Недка Ивана спрашивает: «Иван, супруг мой верный, скажи мне, почему ты такой злой? Кто тебя злит — начальник или эти софийские агенты? И почему ты весь в крови, на меня и посмотреть не хочешь?»

Иван своей Недке сказал: «Занимайся своим делом, а меня не жалей. Я отвечу за все». А Недка Ивану: «Разве тебе не жалко меня и своей единственной дочери, которую ты так любишь?» Иван смотрит на дочь, по лицу ее гладит, а сам на дверь все посматривает. Начальник Недке говорит: «Скажи, что с ним делать?» — «Оставь его, господин начальник, он очень нервный и не терпит лжи и хвастовства...»

Вот таков Иван, пастух из Челопеча. Он не разрушиль Болгарии, а ее спаситель. Я люблю Болгарию и умираю за нее.

Это я пишу для того, чтобы мои односельчане и наследники, сыновья и дочери, братья и сестры, все родные знали, в чем меня обвиняли...»

Каждый раз, когда я представлял себе, как невысокий, смирный бай Иван бросается на полицейских, а начальник думает-гадает, как его укротить, меня разбирает смех... Летописец, конечно, слишком увлекся, но сделал он это совершенно бескорыстно, просто его подвела песня...

Потом следуют только письма, неотправленные письма. Кто разрешит отправить письмо из полицейского участка? «Недка, если б ты знала, куда я попал, где сейчас нахожусь, ты бы меня оплакала живого. Если что попросишь — получишь палкой; если спросишь о чем — ответят пинком. Жаловаться мне, Недка, некому: бог высоко, царь далеко. Не разрешают писать и тебе. Поэтому ты прости меня за то, что я не даю тебе знать о себе. Я тебя не забываю, но не вольно́ мне с тобой разговаривать. Свобода моя ограниченна, каменные стены высоки...

Недка, жена моя! Недка, супруга моя верная, ты меня всегда слушалась, послушайся и сейчас: расти детей и присматривай за хозяйством. Это наказ твоего мужа!..

Потом, когда мы собирались в доме бай Ивана или у бай Сандо, Иван рассказывал о тех временах, пел песни, о пастухах и гайдуках, о своих страданиях. Живой, лукавый, таким он и запомнился. Мне выпало на долю сказать ему прощальное слово на этой земле, а он, улыбающийся и в этот момент, уже не слышал меня.

И тетю Неду я видел недавно. Она не знала, что дни ее сочтены, а я старался не выдать своей печали и казаться веселым. Слава богу, она ничего подозрительного в моем поведении не заметила, и ее лицо, покрытое морщинами, радостно светилось.

Прокопавшись целую ночь в овраге и не найдя никакого оружия, мы с Мильо на рассвете отправились на гору Мургана, а бай Сандо вернулся в Челопеч.

Помню, был яркий солнечный день. Мы хорошо поспали, хотя и недолго, но как-то быстро почувствовали себя отдохнувшими. После полудня солнце начало ласково пригревать, это было несколько необычно для конца октября. Мы искупались. Конечно, не одновременно. Лазар рассказывал, как в один из жарких дней он и Цветан решили искупаться в реке. Они уже разделись догола, когда мимо них проследовали полицейские. Такого нарочно не придумаешь! И им ничего другого не оставалось, как вежливо кивнуть и сказать: «Добрый день, господа!» Полицейские стыдливо отвернулись и продолжали свой путь к Дикому лесу на поиски «разбойников». Шедший следом лесник Пешо, наш ятак, незаметно шепнул Лазару, чтобы они поторопились уйти...

Усвоив этот пикантный опыт, мы купались по очереди, охраняя друг друга. Однако раздетый, даже под охраной товарища, чувствуешь себя бессильным в этой глухомани и беспомощным, как младенец. А ведь было же и такое удовольствие на земле, как быстрая речка, блаженное чувство легкости!..

Потом мы отправились осматривать горы. Разве есть в нашей Старой Планине некрасивые места?..

На горном хребте, протянувшемся от Мургана к Бабе, громоздятся фантастические скалы-утесы. Кажется, будто какая-то подземная сила вытолкнула ввысь кипящую лаву, которая моментально застыла. Ветры сделали свое, и теперь одни утесы стали похожи на неприступные крепости, другие — на каких-то сказочных воинов. И даже здесь, в камнях, зарождается жизнь: кое-где видны пятна мхов.

Под утесами раскинулись просторные поляны, чистые и мягкие, еще совсем свежие. Они протянулись до самого букового леса возле ущелья. К югу в лучах солнца мерцает Пирдоп. Единственный Пирдоп, к которому ведут пастушеские тропы изо всех сел, расположенных в котловине. За ним в тихом желто-оранжевом пламени — Средна Гора. К северу — одни горы, покрытые лесами и лугами, спускающиеся к равнине и Дунаю. (Увидев совсем близко острие Свиштиплаза, мы сразу же определили самый короткий путь к нашему лагерю.) Посмотришь на восток — складки гор тянутся куда-то к Вежену, отлянешься — перед тобой Мургаш.

Просторы — безбрежные, исхоженные нами вдоль и поперек. Все это — партизанская, чавдарская земля, по которой, выражаясь гайдуцким языком бай Цветана, гуляют партизаны.

Лежа на спине, погруженный в свои мысли и мечты, я ждал чуда, и это чудо свершилось: рядом со мной сидел усатый воевода Панайот Хитов: «Отсюда мы отошли к Златице, где в какой-то овчарне встретили Тотю с четырьмя парнями. Мы захватили Тотю с собой и отправились к Этропольским горам. Там мы напали на златицкого мюдюра[68] и победили его. В тот же самый день за нами была послана сильная погоня, и мы попали в беду. Турки окружили нас со всех сторон. Я расставил ребят и приказал каждому занять свое место в засаде. Счастье улыбнулось нам. Я убил софийского бюлюкбаши, а ребята уничтожили четырех турецких жандармов и нескольких ранили». Он показывал те места, где развертывались события, и я отчетливо видел, как все это произошло...

Однажды мы гостили у бай Павла Минова, брата Ивана Ганаты. Ето овчарня находилась у самой вершины горы на такой уединенной, поросшей папоротником поляне, что я подумал: «Построить бы здесь хижину!» (Впоследствии здесь действительно выросла туристская база «Мургана», которой гордятся челопечане.) Овчарня была сложена в форме конуса из длинных, тонких стволов бука, связанных наверху и покрытых листьями, по которым стекала дождевая вода.

На вбитой в землю суковатой палке висел небольшой черный котел. На слабом огне варился куртмач[69]. Молоко было осеннее, густое, и его приходилось все время помешивать, чтобы не подгорело. Бай Павел орудовал закопченной деревянной ложкой. Мы с Мильо и два пастуха прилегли. Время от времени вспыхивали тонкие щепки, и таинственные тени плясали на смоляных буковых бревнах.

Тепло. Уютно. Мы с бай Павлом и виду не подали, что знаем друг друга. Мы говорили о политике, о положении на фронтах, о партизанах, а пастухи рассказывали о своем крае. В этой задымленной лачуге на Балканах, через открытые двери которой виднелось звездное небо, легко было мысленно вернуться на сто лет назад, к пастухам, побратимам Захария Стоянова. Какими беспросветно темными были те люди! Этих отшельников в народе называли вампирами и лешими. Мои земляки не просто ушли с тех пор на сто лет вперед, они стали уважаемыми людьми.

И все же от рассказов пастухов на меня повеяло дыханием той далекой эпохи. Один из пастухов, тщедушный человечек, без конца рассказывал истории о телятах с двумя головами и ягнятах с шестью ногами, о мертвецах, что кричат в могиле, о поросятах, которые едят детей. Когда речь зашла о русских, он удивился, что я не знаю, какие у них есть лучи: пустят они их — сразу все машины у германцев останавливаются. А кроме того, русский может спать в снегу три ночи — и ничего ему не делается... Рядом с такими людьми чувствуешь себя беспомощным — спорить с ними бесполезно! Я понимал, что рассказы эти имели одну цель — развлечь нас и понравиться нам. Неизвестно, что они потом расскажут о нас...

Куртмач получился замечательный! Он был совсем такой, как дома. А где еще найдешь такое молоко, которое пахло бы всеми горными травами?

Мы отправились к нашей землянке.

Какими разными бывают деревья! Здесь буковый лес весь светился. Кругом — мягкая осенняя пестрота, но каждый оттенок под лучами солнца приобретал особую свежесть. Никогда не видел я такого красочного леса! Потом мы вошли в грабовую рощу. Непрерывным дождем падали мелкие листья, превращаясь под ногами в труху. Деревья все больше обнажались, лишь белели пятна на стволах. А потом — дубняк! Глубокая колея на проселочной дороге тоже засыпана листьями. Перистые листья, цвета светлой меди, будто только что выкованные искусным мастером, застилали землю шелестящим ковром. Казалось, ступи на них — и они зазвенят металлическим звоном, но они мягко шуршали под ногами.

Красив ты, мой лес!..

Время, которым мы располагали, истекало, и нам пора было возвращаться в чету.