Горы дышат огнем

НУ ЧТО ЖЕ, НЕ ТАК УЖ МЫ ПЛОХИ...

— И говорить нечего! Это — лучшая из проведенных нами операций! — категорически заявляет Гошо (он же Шомпол).

— Чушь! Если бы мы их всех до одного не перебили... Не говори, а то плакать хочется!

— Э, зато они разбежались, как тараканы. От страха ум потеряли! — воодушевленно говорит Храсталачко.

— Оставь ты этих гадов! Я тебе говорю о селе. Нигде нас так не встречали, как в Смолско. Такое только в песне можно услышать! — И Гошо слегка покраснел: его всегда влечет к поэзии.

— Хватит вам тявкать, львы-титаны! — привычно машет рукой Стефчо, и верхняя губа его дрожит от смеха. — Продолжаем. Бери слово и говори!

Собрание ненадолго прервалось: Стефчо давал Мустафе и Тошке распоряжения в отношении Кочана — бай Герго Микова, ятака из Лопян. Стефчо сидит на нарах, поджав под себя одну ногу. Другой разгребает землю и время от времени говорит:

— Подожди-ка, подожди, давай посмотрим...

При этом он всегда режет воздух ладонью. Рядом с ним сидит Коце, обеими руками обхватив колени и опершись о них острым подбородком. Коце внимательно слушает. Бойцы прилегли на нары: кто — на спине, кто — на боку. Караджа, Здравко, Данчо примостились на чурбаках возле печки. Рядом, на нижних нарах, сидят Лена, Бойко и Соня. Иногда они ссорятся по пустякам, но сейчас же мирятся. У выхода бай Горан сворачивает огромную цигарку, Брайко нетерпеливо ходит взад-вперед. Картина постоянно меняется: кто-то отворачивается и растирает затекшую ногу, кто-то встает, чтобы размяться. Все возбуждены, людям не сидится. Все это не похоже на обычное собрание.

Наши собрания... Все равно, партийные, ремсистские или общие. Они проходили очень оживленно. Каждый принимал в них самое активное участие и чувствовал себя творцом, равноправным и нужным участником нашего великого дела. Вместе, вслух обдумывали мы все, что составляло нашу жизнь, — от разгрома фашистов до распределения кожи на ботинки.

Не подумайте, что каждый, как дипломат, выбирал выражения... Или что не было личных выпадов! И несправедливых обвинений!..

Дисциплина и свобода, однако, замечательно сосуществовали. Свобода требовала от нас быть справедливыми, и это было самым серьезным ограничением и залогом настоящей дисциплины.

Если и наблюдалось какое-то неравенство, то оно касалось не прав, а обязанностей: на долю командира их приходилось больше.

Это были собрания уже сформировавшихся людей: здесь никогда не звучали унылые или враждебные выступления.

Наши собрания — размышления, откровенные разговоры, творческое сотрудничество, наша сила.

Разбор боевой операции в Смолско был в самом разгаре.

Я знал это село, знал, как бы поступил каждый из нас, а товарищи так живо рассказывали обо всем, даже изображали в лицах, что я невольно почувствовал себя участником этих событий. Да, только почувствовал. Мы договорились со Стефчо, что он будет предупреждать нас о каждой боевой операции, чтобы мы могли принять в ней участие. А тут обходим мы как-то со Стоянчо села и вдруг слышим новость: партизаны заняли Смолско! «Это не по-товарищески!» — подумали мы и отправились к своей землянке. Стефчо сказал лишь: «Так надо было» — и заверил, что хотя фашизм и загнивает, но пока еще не уничтожен, что у нас еще будет возможность показать свою храбрость.

...От Биноклева ущелья чету повел Ангел, мирковский ятак. Он настоятельно просился в отряд, однако в селе он был намного нужнее. (Помню, случалось и так: товарищи, которых мы звали в горы, отвечали нам озабоченно: «А здесь кто останется?» Позже они твердили: «Сколько раз я просился в отряд!» «Нет, — говорили мне партизаны, — ты наша опора здесь»!» Вот как бывало, друг!..) В этот момент Ангел испытывал большое удовлетворение и уверенно вел чету через Шаваркорию, по крутым тропинкам через дубняк прямо к селу. Он хотел побывать с нами и в селе, а потом уйти с четой, но понял: нельзя.

Далеко еще до рассвета. Глухую тишину нарушал лишь изредка крик петуха. Пронизывающая, холодная мгла. Бойцы залегли у каменной ограды села. Уточняется пароль, место сбора. Шесть бойцов штурмовой группы исчезают в темноте.

Мильо, Гошо и Данчо заходят в какой-то дом. Там крестьянин, его жена и маленький ребенок. Оправившись от испуга, хозяин рассказывает им все, что знает. Штурмовая группа выходит на базарную площадь. Глаза бойцов слезятся от напряжения. Они слышат, как бьются их сердца.

Когда уже окружили здание общинного управления, неожиданно появилась какая-то женщина с фонарем и закричала: «Стойко, не открывай дверь!» Стойко, ее сын, не понял и открыл. В этот момент крик женщины перешел в тонкий визг: крепкая рука зажала ей рот. Не успели мы войти, как Стойко рухнул на пол. Чего не бывает с сонным человеком! Потребовалось определенное время, чтобы к нему вернулся дар речи.

Это был единственный воин. Он дежурил у телефона. Пустыми оказались канцелярия, кабинет старосты, комната секретаря — сборщика налогов. Чета, оставив засаду на дорогах, ведущих к Байлову и Петричу, вошла в село. Началась обычная работа. Стойко пришел в себя и старательно помогал нам. Так называемые охотники — всякий сброд, который власти бросали против нас, ушли в Мирково. Полицейский спал у себя дома. Спали и те, кто был нам нужен. Стойко показывал дорогу. Наши парные патрули исчезали и вскоре возвращались, ведя арестованных. В здании управления, будто на срочное задание, собрались жандарм, полевой сторож, лесник, некоторые из наиболее влиятельных селян. Они не переставали бормотать, что, дескать, никакого сопротивления не оказали... Пришел и староста, плотный мужчина лет сорока. Такого раньше не было: он спокойно, за руку поздоровался с командиром и комиссаром, будто те пришли к нему в гости, и жестом руки пригласил их сесть.

— Милости просим, господа! Вас, конечно, интересуют секретные документы? — И открыл сейф.

Тошко, расторопный паренек, которому не было, пожалуй, еще и восемнадцати, большой энтузиаст, взахлеб рассказывал потом, как они с Колкой арестовывали старосту:

— Входим, щелкнули затворами винтовок: «Руки вверх!» А он: «А, хорошо. Я знал, что вы придете. Должна же и до нас дойти очередь». И отдает свой пистолет.

Этот староста подписал чистые бланки, приложил к ним печать, и потом мы изготовили удостоверения личности для наших людей...

Коце сортировал документы, куча у сейфа росла. Деньги мы оставили — это была плата за реквизированное имущество. На пишущей машинке будем отстукивать листовки, а из ружьишка — стрелять по жандармам.

Село занято, но оно еще не стало нашим. Оно молчало. Может, это молчание враждебно? Вряд ли нам окажут теперь сопротивление, но нас могут встретить с безразличием или скрытой ненавистью... Веришь, что этого не будет, и все-таки, пока не увидишь лиц людей...

Они уже идут. Молва опережает глашатая, который торжественно бьет в барабан и напевным речитативом зовет селян на собрание, где будут выступать дорогие гости, партизаны.

— Молодцы, вы выполнили свое обещание! — по-свойски говорит нам один мужчина.

— А что же мы вам обещали?

— А мы ведь были в Петриче и там вас пригласили. Вы обещали, и вот — пожалуйста!

— Ах, черти вы хитрые! На Гылыбце тоже вы были? Расправились вы с этой полицией. Может, уж хватит? — подмигнул нам беззубый старик, сам наверняка порядочный хитрец.

— По-моему, вас все больше становится! — вмешался другой мужчина, и в его словах явно чувствовалось желание, чтоб нас было больше.

Площадь перед зданием управления уже заполнилась, а жители все шли. Встал Коце. Наступила такая тишина, что село казалось вымершим. Смолчане никогда еще не собирались так дружно. Пришли все — дети, мужчины, женщины. Тогда живое честное слово нелегко было донести до народа, дорогу приходилось пробивать оружием, и люди принимали его, как живительную влагу. Наш молодой комиссар рассказывал собравшимся о партизанских тропках, о гремящих фронтах Украины, о грядущем дне освобождения, а жители то хмурили брови, то вдруг улыбались. Конечно, были и такие, кто сразу не соглашался с нами, но, увлеченные, они не проявляли своих чувств. Может, старики, многое повидавшие на своем веку, думали: «Доживем — увидим... Уж каких только сладких речей мы не слышали!..» Однако лица светились надеждой и одобрением.

Когда Коце заговорил о тяжелом положении народа, кто-то не выдержал и замахал шапкой: «Правильно! Жизни нет!» Большинство одобрительно зашумело, другие зашикали: «Тише, дайте послушать!»

— Где же спасение? — спросил комиссар, и кто-то громко крикнул в ответ:

— В Отечественном фронте!

Видно, это был наш человек или слышал наши речи в другом селе.

Когда наступила тишина, слово взял староста:

— Селяне, эти люди пришли к нам в гости. В горах хлеб не родится. Пусть же каждый принесет им что-нибудь.

Женщины направились к домам, сетуя на свою недогадливость. Но оказались и более предусмотрительные: они уже доставали из-под фартуков «что бог послал». Эх, где же этот бог? Если бы он мог каждый раз давать по стольку не только для нас, но и для них самих! У нас собралось столько хлеба, сала, сыра, яблок и орехов, что мы с трудом могли все это захватить с собой.

Женщины и девушки окружили Лену, Бойку и Соню, разглядывали их, расспрашивали. Некоторые пожилые крестьянки глядели с укором: зачем женщины-то отправились в горы и носят брюки? Известно ведь: гайдуцкое дело — мужское... Другие же смотрели на наших партизанок с гордостью и даже тайной завистью. А девушки, преодолевая застенчивость, обнимали их и отдавали им свои теплые кофты.

Мужчины-партизаны не чувствовали себя забытыми: смолчанки прикалывали им к груди большие хризантемы, втыкали цветы дикой герани в дула винтовок.

Теперь мы понимали, как рождаются народные песни...

Да, времена меняются. Наши высокие душевные стремления ничего общего не имеют с погромами, чинимыми карателями, но в памяти народа остается все.

Ведь это же было Смолско!

«Мы уже издалека видели его и не могли нарадоваться, глядя на опрятные домики и огороженные дворы. Вскоре все это должен был охватить опустошительный огонь. Жестокая миссия!»

Нет, слава богу, это не нам предстояло его сжечь. Это говорит Захарий Стоянов.

«...Я люблю смотреть на Смолско весной с холма, где вьется дорога на Пирдоп. Река внизу скрыта. Ее очерчивают густые заросли вербы. За узкой полосой полей буйно зеленеют сады. Вверх по холму взбирается Смолско со своими белыми домами, с кофейно-красными крышами. Если прищурить глаза, кажется, что эти дома устремились к самой вершине. Действительно, как цветы в венке, сплетаются друг с другом хребты Среднегорья (здесь есть и вершина по названию Венок), поросшие темными лесами, светлой травой, расчерченные вехами дубов. А за ними — Стара Планина».

Действительно жестокая миссия — сжечь Смолско, которое, как и Тырново, расположено на крутом холме. «Через несколько минут в селе уже бушевала буря. Буйные красные языки пламени, смешавшись с дымом, закрыли ясное весеннее солнце, метались из стороны в сторону, поднимались к небу. С треском рушились постройки. Село погрузилось во тьму, и мы сами испугались содеянного нами! Оставшийся в несчастном селе скот в испуге несся к еще неподожженным кварталам. Лаяли и выли собаки, подняв морды к небу, будто просили пощады...» Каратели не всегда успевали довершить дело: сгорело только пятнадцать домов.

А сыновья и дочери Смолско были в то время на укрепленных позициях у Петрича.

В Смолско в двадцать шестом году была создана первая ячейка РМС в Болгарии. В следующем году был убит славный сын этого села и всей Болгарии Иван Пенев. В светлую сентябрьскую ночь сорок первого года мы с Марином отсюда послали в казарму пятнадцать ремсистов...

Память обо всем этом, конечно, ожила в Смолско в тот день.

Смолчане, особенно женщины, расспрашивали о нашей жизни.

— Ну хорошо. Живете вы в землянках, а дым откуда выходит? — спрашивала женщина с ребенком на руках.

— Как, неужели и мужчины месят хлеб? — удивилась другая. — Какие же вы тогда комиты[77]?

— Да у нас уж так: женщины учатся стрелять, а мы — месить хлеб. Разве это зазорно?

— Почему зазорно? Хорошо. Ну а хлеб вы замешиваете с дрожжами или с содой?

Все нужно было объяснить. Только одного не могли мы сказать: где точно находится наш лагерь. В горах! Тот, кому нужно нас найти, знает, как это сделать.

По-городскому одетая толстушка удивляется:

— Одежда на вас старенькая, но чистая, залатанная. И побриты, и вид у вас не голодный. А говорили: кожа да кости; заросшие, как арестанты.

Перед боевой операцией мы всегда приводили себя в порядок. Мастер-парикмахер Здравко ловко стриг нас. С лезвиями для бритья было трудновато, но постепенно мы набрались опыта и научились их точить. Данчо, конечно же, не удержался от шутки:

— А у нас есть и салон-парикмахерская. Высший класс! Проветривается со всех сторон!

— Да ну! — принимает толстушка игру. — А где же она находится?

— В каждом овраге, где вода.

Не бог весть какая шутка, но сейчас она вызывает громкий смех женщин.

— А скажите, когда вы возьмете власть, земля, как в России, отойдет коммуне? — меняет тему разговора пожилой крестьянин.

— Сегодня, бай, еще рано говорить об этом... — быстро вмешивается Брайко, чтобы не позволить какому-нибудь неосторожному юноше опередить себя.

— А эти проклятые налоги. И вы их будете требовать? — спрашивает другой крестьянин.

Кто-то спросил Храсталачко, общими ли будут женщины. Тот вместо ответа покраснел. Здравко обругал его потом в землянке:

— Почему ты не врезал ему как следует? Таких простачков среди крестьян больше нет! Только враг мог задать такой вопрос.

Про Здравко говорили, что у него язык как бритва. Симпатичный, подтянутый, Здравко был невысокого роста, крепкий, с усиками на небольшом лице. В Этрополе он чем только не занимался: был вратарем футбольной команды «Ботев», артистом в самодеятельном театре, музыкантом в духовом оркестре, парикмахером. Потом все бросил и вместе с женой Соней, ремсисткой, отправился в горы...

Атмосфера была самой сердечной и простой. Партизаны и крестьяне быстро нашли общий язык.

Смолчане знали приказ: если придут партизаны — скрываться по домам, иначе расстрел! Они знали, что потом придут каратели... Но можно ли расстрелять все село?..

Бачокировцы пели так, будто честь их отряда зависела именно от этой песни...

Не знаю, действительно ли мир возник из туманности, но вот что может наделать туман, мне известно... Туман сгущался. Лишь ветер внезапно разрывал его, образуя просветы, и все село тогда просматривалось до поворота шоссе. Народ давал нам дорогу. Бачокировцы шли мимо толпы селян. Стефчо, Коце и Мильо перешептывались о чем-то в здании управления. Телефонная связь здесь не была перерезана, иначе в околии сразу бы поняли, что на село напали партизаны. А так при проверке дежурный успокаивал начальство: все в порядке. По нашему приказу дежурный полицейский начал кричать по телефону так, будто говорил с другим миром... Он просил старшего в Миркове прислать подкрепление, чтобы схватить четырех партизан, скрывающихся в сарае. Полицейский говорил так убедительно, что, казалось, сам верил своим словам, а трое партизан стояли рядом и улыбались... Услышав, что старший обещал прислать подкрепление, партизаны разбили аппарат, похлопали полицейского по спине и покинули село.

Туман то рассеивался, то сгущался.

Бойцы четы наугад спустились к реке, а потом взобрались на холм. Из них только Цоньо бывал раньше в Смолско. Если даже он и помнил дорогу, то ориентироваться в этом молочно-белом хаосе было просто невозможно. Дозорные шли в стороне от тропы. Ноги бойцов вязли в липкой грязи. Наконец какой-то крестьянин указал путь.

У кручи над Беровым долом туман рассеялся, и слева внизу стал виден поворот дороги.

План был предельно прост: половина бойцов располагается на склоне одного холма у крутого поворота, другая — на вершине противоположного холма, и, как только появится грузовик, все открывают по нему огонь...

Коце со своими людьми отправился к вершине противоположного холма. Стефчо и другие остались по эту сторону.

Внезапно раздался гул мотора. Мы опоздали!

Появился грузовик. Он двигался к повороту, а никто из нас еще не занял намеченных позиций. Те, кто находился в грузовике, заметили бойцов группы Коце и открыли огонь прямо из кузова, накрытого брезентом.

Стефчо скомандовал «Огонь!», но в это мгновение грузовик исчез из поля зрения: дорога проходила под нависающей скалой. Но вот он вновь появился. Выстрелы Стефчо, бай Михала, Цоньо, Мильо, Храсталачко, Ванюши, Брайко заставили грузовик остановиться.

Находившиеся в грузовике «охотники» и полицейские, всего человек тридцать, залегли у дороги и открыли стрельбу. Открыли огонь и бойцы группы Коце.

В бою время измеряется мгновениями выстрелов, а каждый выстрел — настоящая вечность: настолько мучительно ожидание его результата — попал или не попал в цель? «Охотники» и полицейские сначала чувствуют себя уверенно: в ответ на свои автоматные очереди они слышат лишь одиночные винтовочные выстрелы. Старший из них подал команду «В атаку!», но никто из полицейских не решился броситься по склону вверх, туда, откуда партизаны посылали в них больше ругательств, чем пуль.

Однако нашим нельзя затягивать бой: выиграют от этого только враги.

Стефчо поднимает руку. На фоне темного неба вырастает атлетическая фигура бай Михала с винтовкой над головой, громовым голосом он командует:

— В атаку, товарищи! Ура-а-а!

И бросается вниз. Вслед за ним остальные бойцы четы. Они бегут вперед не сгибаясь, во весь рост. Вот они выскочили на шоссе. Атака выглядела немного неорганизованной, но в этой спонтанности была и своеобразная гармония.

Агенты и полицейские пустились наутек.

Переднее стекло грузовика пробито пулей. Шофер забился под кузов. Кто-то из партизан направил на него винтовку, и тот замер, недвижимый. Хорошо, что его не убили: ведь он оказался знакомым нашим товарищам из Челопеча и его насильно мобилизовали.

— Чуть было не подох я, братишки, как собака, чуть было не подох! — со слезами на глазах говорил он, обнимая бойцов.

Преследование врага продолжалось. Агенты и полицейские пересекли ручей, скрытый в ивняке, и вверх по холму бросились к густой дубовой роще. Партизанские пули не давали им ни минуты передышки. Со стороны дороги преследованием врага руководил Стефчо.

Я иногда думаю: как из этого плотника из Чурека, закончившего только прогимназию, получился такой командир?.. Впрочем, многому его научила жизнь. За распространение листовок его бросают в тюрьму. Оказавшись на свободе, он устраивает у себя на квартире подпольную типографию. Ее обнаруживают — снова тюрьма. Не успел он выйти из тюрьмы — как в его доме обыск. Находят листовки, но на этот раз он скрывается от полиции, переходит на нелегальное положение. В конце концов полиции все же удается схватить его, но на суде он отвергает все выдвинутые против него обвинения и его оправдывают. В марте 1942 года он попал в опасное положение: кто-то из солдат воинской части, где Стефчо вел пропагандистскую работу, выдал его. Позже, в отряде, он расскажет об этом Лазару очень просто, без тени рисовки: «Надоело мне таскаться по тюрьмам и участкам. Я решил, что бы ни было, все отрицать. Вызывали на очную ставку — все отрицал. Били — все отрицал. Запугивали — опять отрицал. Иногда везет человеку. Может, потому, что следователь был не очень опытным, но в моем досье появилась такая запись: «Данных о том, что участвовал в подпольной работе, нет». Это позволило мне избежать тюрьмы, но осталась угроза ссылки. Не знаю почему, но меня вдруг отпустили. Не удача ли? Тогда я решил — больше полиции не попадусь!..»

Среднего роста, плотный, с надутыми щеками (будто всегда его разбирает смех), русоголовый, со светлыми смеющимися глазами, Стефчо всегда умел оставаться самим собой и никогда не пытался возвеличить себя. А командир он был удивительный! Все у него получалось как-то легко, будто он и не прилагал никаких усилий.

Стефчо знал, когда подняться в атаку первым. Сейчас он совершенно неожиданно остается у грузовика, чтобы руководить боем на расстоянии. Это труднее: приходится сдерживать свой порыв, а он хотел бы бежать впереди всех. Он имел на это право, но должен был поступить так. Ребята, разгоряченные, исчезли в лесу. Однако если враги опомнятся, то могут устроить опасную засаду...

— Внимание! — предупреждает всех Стефчо. — Бай Михал, возьми влево, они свернули туда.

Агенты и полицейские скрылись за вершиной холма, а бойцы попытались двинуться в обход. Стефчо понял, что преследование может оказаться безрезультатным, и приказал бойцам вернуться.

Раскрасневшиеся, запыхавшиеся от бега, ребята возвращались один за другим. Только Ванюша продолжал погоню. Он стрелял на ходу, ругал полицейских последними словами.

— Ванюша, назад! — крикнул Стефчо.

Но Ванюша уже взбежал на вершину холма. «Сейчас они могут его сразить. Последний хмырь просто со страху убьет его. Он даже не пригибается, бежит во весь рост...»

— Ванюша, сюда! Приказываю!

Цоньо взглянул на Стефчо. Никогда он его таким не видел: глаза налились кровью, лицо белее снега.

«Приказываю!» подействовало на Ванюшу. Он остановился, оглянулся и, погрозив удалявшимся врагам винтовкой, резко повернул назад.

— Что с тобой? Почему бежишь во весь рост?

Ванюша свирепо смотрит на Стефчо и в то же время по-детски обиженно.

— Я — красноармеец. Если враг показывает спину — бей, не давай ему опомниться! Так меня учили...

— И меня так учили, но соображать тоже надо. Я за тебя отвечать не хочу! — не может сдержать себя Стефчо, и Ванюша с удивлением смотрит на него.

Однако веселое настроение быстро рассеивает напряженность. Разгорелся спор: куда мы направимся на грузовике?

— Не галдеть! Садись! Давай в село! — махнул Стефчо шоферу.

Мы уселись в кузов и отвернули брезент. Грузовик тарахтел на подъемах. Крестьяне, кажется, и не собирались расходиться. Лишь те, кто, наверное, ждал полицейских, быстренько разошлись, опять увидев в селе лесовиков. Остальные же радостно встречали нас. Грузовик остановили на околице, где находились корчма и кофейня.

— Все целы? Раненых нет? — посыпались вопросы.

Дети лезли в кузов грузовика, женщины бросали цветы, мужчины приветственно махали фуражками и кожаными шапками. Появились глиняные кувшины с водой: очень хотелось пить. Мустафа величественным жестом протянул манерку какой-то старушке, чтобы та налила в нее воды. Огорченная старушка вернула манерку:

— Продырявлена, сынок, манерка-то, не держит воду!

Такие были наши потери.

Встав на грузовике в полный рост, Мильо держал пламенную речь. Еще бы, в таком настроении не приходится искать слов!

— Сегодня утром мы обещали вам покарать каждого, кто поднимет руку против народа и народных повстанцев. Мы выполнили свое обещание!..

«Браво!», «Так им и надо!» — послышалось в ответ.

Бачокировцы выстроились, и колонна двинулась вперед, с трудом прокладывая себе путь сквозь толпу. Смолчане долго махали вслед партизанам, будто не прощались с ними, а звали к себе.

Грузовик пришлось оставить. В горах лучше двигаться в пешем строю. Человек пройдет там, где и горные козы иногда бессильны взобраться. По кручам чета направилась к Гылыбцу.

— Но вы были не правы, товарищ командир! — В таких случаях Ванюша говорил «вы», и только по-русски. — Я знаю одно: гони врага, бей его!

— Слушай, Ванюша, давай сейчас не будем затевать спор! — сказал примирительно Стефчо. — Мы же уже говорили об этом...

Но подождите... я еще не рассказал вам о Ванюше.

С ним мы встретились, когда я пришел с Мургаша в Лопянский лес.

Едва вырвавшись из объятий друзей, я вдруг услышал русскую речь:

— Ну а наши все вперед и вперед. Как себя фрицы чувствуют, а?

Я резко повернулся. Этот звучный русский язык! И такая любовь в этом наши!

— Вы что, русский?

— Я? Я — Ванюша. Красноармеец.

И его голос, и мягкое лицо были совсем обыкновенными. Признаться, я ждал чего-то необычного! В его словах я уловил гордость: он — солдат великой армии. Рядом с ним и я почувствовал себя сильнее. Впервые в жизни я видел живого красноармейца. И с нами, в партизанском отряде!

Мы обнялись. Он откинул голову назад, и я смотрел на него так, будто мы встретились после долгой разлуки.

Он был выше среднего роста, русый. Ему едва перевалило за сорок, но выглядел он намного старше. Таким делали его вставные зубы, глубоко запавшие глаза и глубокие морщины на бледном лице. Мою радость омрачила мысль: «Сколько пережил этот человек!»

...Путь, который прошел Ванюша, прежде чем попал в Лопянский лес, был самым длинным и страшным по сравнению с тем, что выпало на долю любого из нас.

Сын бедного крестьянина. Родился где-то на Волге. Тогда это был совсем глухой край. Рано начал трудиться на волжских пароходах. Как мог, молодой парнишка помогал революции. Потом осел в Ташкенте, работал на стройках. Побывал он и в других районах Советской страны. «Умный ты, Ванюша! — похлопывал его по плечу Караджа. — Знал, что когда-нибудь придется тебе нам все это рассказывать, вот ты и старался увидеть побольше!»

С первого дня войны, оставив жену и трех дочек, Ванюша пошел на фронт. Яростные, отчаянные бои. Невыносимые страдания во время отступления.

Гитлеровцы наступали на Барвенково. Это был сорок второй год. Ванюша подвозил на грузовике боеприпасы. Вдруг перед ним оказался ревущий «тигр». Секунды казались вечностью. Ванюша молниеносно заложил мину и бросился в ров. Оглушительный взрыв, танк горит, только Ванюша этого не видит.

Из минутного рая беспамятства он возвращается, чтобы пройти через земной ад.

Контужен, засыпан землей, придавлен тополем. Кора на дереве ободрана, ствол перебит, как белая кость... И немцы! Что может быть страшнее гитлеровского плена? Каждый день приносил встречу со смертью — от истощения, болезней, железного крюка или шприца. Он готов был принять любую из них, кроме одной, самой страшной, той, которая лишила бы его родины. А палачи придумывали самые невероятные издевательства, чтобы убить достоинство пленников, лишить их человеческого облика. Даже нам, верившим ему, его рассказы казались просто невероятными. А о каких еще более ужасных вещах мы узнали позже!

Полуживого, с выбитыми зубами, Ванюшу бросили однажды в товарный вагон. Вместе с другими пленными вагон запломбировали, и поезд повез их неизвестно куда. Все, кто пытался бежать через пролом в полу вагона, погибали.

Ванюша попал в Софию, в немецкую авторемонтную мастерскую. «Как-нибудь да убегу! Братский народ, добрые люди помогут!»

А пока «работал» на гитлеровцев: машины он ремонтировал так, что те в скором времени окончательно приходили в негодность. И все время посматривал в сторону Витоши...

«Никогда нельзя спешить!» — советовал он нам, но сам не всегда следовал своему принципу. Однажды он починил грузовик так, что тот развалился, не выехав из мастерской. Его вызвали для объяснений. Ванюша предпочел «объясниться» сам: оглушил гаечным ключом фрица-конвоира и исчез во мраке. Проход через колючую проволоку он прорезал задолго до этого случая.

Ванюша скрывался на Витоше. Однажды он наткнулся на белоэмигрантов. К счастью, они еще не утратили любви к своей бывшей родине и передали Ванюшу нашим товарищам из отряда имени Хаджи Димитра.

О нем узнали Христо Синигеров и еще несколько наших из Мирково. Чего только они не были готовы сделать для Ванюши! Они его взяли к себе, даже нашли врача — зубного протезиста, и тот сделал для Ванюши протез. Самым смешным мне казалось то, что эти мирковчане хотели опекать Ванюшу (в полном смысле этого слова) до прихода Красной Армии. «Но Ванюша не давал нам покоя — к партизанам да к партизанам! Мы с ним носимся как с писаной торбой, а он — фашистам, говорит, помогаете, если меня не отдаете в отряд!» Ванюша и в селе не оставался без дела: вырезал клише, с которого было напечатано множество листовок. Теперь это клише хранится в Музее революционного движения. В конце концов, когда в селе начались облавы и возникла опасность, что Ванюшу схватят, его передали бай Георгию, отцу Лены.

— Мы ехали поездом в Саранцы. Я всю дорогу должен был молчать: болгарского я не знаю, а если заговорю по-русски, то всякое могло случиться. Идет кондуктор: «Билеты, пожалуйста!» Я молчу. «Билеты, пожалуйста!» Бай Георгий подает и мой, объясняет: «Это глухонемой...» — Ванюша заливается смехом. — Но бывало и похуже. Какой-нибудь гад начнет ругать Красную Армию, а мне так и хочется схватить его за шиворот: «Замолчи, сволочь!» Однако приходится молчать.

Впрочем, если быть откровенным, то надо сказать, что наша любовь к Ванюше прошла сквозь испытания. Прежде всего, нас огорчило то, что он беспартийный. Мы знали, что беспартийных намного больше, и все-таки... Нам казалось, что уж он-то проник во все глубины марксизма. Кроме того, нам хотелось — мы, конечно, друг другу не говорили этого, — чтобы он был богатырского роста.

Чего мы, в сущности, хотели? Это был человек, а мы делали из него идола. И забывали, что сами мы так или иначе все были профессиональными революционерами.

Когда мы узнали Ванюшу ближе, поняли, что он прекрасный, чистый человек, простой парень. Он был настоящим патриотом, безукоризненным воином. Таким мы его и запомнили — нашего Ванющу. Нет более сильной любви, чем та, что прошла проверку в испытаниях...

Он был скромным, сердечным, внимательным. Тихо сидел, бывало, где-нибудь в углу землянки или возле нее. Никто бы и не подумал, что этот человек прошел такой нелегкий путь. И все время он что-нибудь мастерил. Любая работа ему по душе. Он был мастер на все руки! Ванюша пек пирожки, чинил сапоги, изготавливал деревянную обувь, чинил наше оружие, делал шомполы. Обмотку катушки для радиоприемника он сделал так (несколько тысяч витков), что получилась она даже лучше фабричной (сам Храсталачко, несколько спесивый мастер-электротехник, снял перед ним шляпу!). Он хотел приспособить наши винтовки для автоматической стрельбы и все сердился, что мы не можем найти для него соответствующего инструмента.

Особенно оживлялся он по вечерам. Мы окружали его, и он рассказывал. Теперь мне трудно припомнить все его рассказы. Врезались в память те, где речь шла о выпавших на его долю испытаниях. Он не пытался нас чем-то удивить, да и рассказчик он был не бог весть какой. Однако тогда, если Ванюша рассказывал, никто не хотел идти за дровами или за водой, а часовые из караула приходили раздосадованные. Эти простые рассказы подкупали своей сердечностью и тем, что нам их рассказывал человек оттуда.

— Ничего, товарищи! Прогоним фашистов — и у вас будет хорошо! Вы будете приезжать к нам, а мы — сюда. Настоящее братство!

Может, я вспоминаю не лучшее, что говорил Ванюша. Но ведь слова стираются в памяти, ведь стираются даже золотые монеты... И будто для того чтобы подтвердить, что все это будет, он включал радио на полную громкость, а когда диктор замолкал, замечал:

— Идут, идут наши! Надо их встретить как следует.

Он слушал все передачи из Москвы. Слушал и молчал. Взгляд его был устремлен куда-то далеко-далеко. В эти минуты никто не мешал ему мыслями побыть на родине...

— Почему вы мне так говорите, товарищ командир?

Подбородок Стефчо опять задрожал:

— Слушай, Ванюша, ты что, хочешь, чтобы тебя убили? Что у нас в чете, сто красноармейцев, что ли?

Стефчо сказал то, о чем думали мы все, но только сейчас мы совершенно четко осознали это. Понял это и Ванюша. И сказал тихо, каким-то незнакомым голосом:

— Я должен сражаться, сражаться! Да вы знаете, что это такое: красноармеец был в плену?

Мы не знали. И поняли его только позже...

— Давай, Ванюша, спустим с них шкуру! — обнимая его, сказал Брайко. — Но ты, браток, на рожон не лезь!

Если бы бачокировцы тогда не опоздали, они могли бы перебить всех «охотников» до одного. Но и так неплохо: один убит, двое ранены. Гонимые страхом, враги бежали до Миркова. Там они собрались все только на следующий день. А в рапорте они утверждали, что «были вынуждены отступить перед превосходящими силами противника (60 человек!) и вследствие беспросветного тумана». До прибытия жандармерии пирдопская полиция избегала столкновений с бачокировцами...

— Андро, — предложил Караджа, — нужно напис ать что-нибудь такое... Ты меня понимаешь... ну, вроде:

Даже Орлин, скупой на похвалы, сказал:

— Ну что, ребята! Не так уж мы плохи...