Горы дышат огнем

НА БАРРИКАДАХ

Чуть только пригрело солнце, крыша землянки начала протекать. По балкам поползли тоненькие струйки. Подобно рекам одного бассейна, они сливались вместе и стекали вниз. Когда капли падали на наши головы, мы на чем свет стоит ругали их за вероломство. «В Лопянском лесу землянка не протекала. Здесь, — думал я, — крышу мы делали в спешке». Сырость начала удручающе сказываться на нашем настроении. Некоторые стали сонливыми. Мы подшучивали над Алексием: мол, проспишь тот день, когда Гитлера схватят в своей берлоге. Алексий сонно отвечал: «Когда дело дойдет до этого, я буду первым!..»

Мы решили более интенсивно заниматься гимнастикой, борьбой на свежем воздухе, плясками. Однако и этого было недостаточно. Боевой отряд, чтобы поддержать свой моральный дух, должен действовать. Таков извечный закон.

Бойцы стремились к действиям, как к жизни и радости. «Руки у меня чешутся схватить какого-нибудь жандармчика! — смеялся бай Горан и тут же ворчал: — Храбры мы на язык у печки!» «Ну, этой весной мы им зададим трепку!» — убеждал всех Тошко. А миловидный Пенко щелкал зубами и рычал, как настоящий матерый волк. Ему очень хотелось иметь устрашающий вид: «У-у-у, зло меня берет на фашиста!»

Паренек казался все таким же малолеткой, хотя за осень и зиму он подрос. Пенко подозревал, что мы все еще считаем его ребенком, и старательно доказывал, какой он опытный боец. Он мог узнать твой голос, даже увидеть тебя, но если он стоит на посту, то обязательно потребует: «Стой! Пароль!», а потом примирительно скажет: «Смотри, как бы я не всадил в тебя пулю. На посту я дружбы не признаю!» Он был крепенький, но иногда сил ему не хватало, и он выдерживал только благодаря своему детскому — нет, уже мужскому — упорству...

Как не вспомнить и наш «кошатник»! Это, конечно, несерьезное занятие, но у нас было и такое. Первого марта устроили вечер встречи весны, а поскольку в эту пору начинают свои вопли коты, то мы и назвали его кошатником.

Я сочинил куплеты и пел их с невидимой гитарой в руках на мотив одной противной песенки, которую запускали по радио тысячу раз в день.

— Никогда! — ревели полные энтузиазма «коты».

Могли ли мы оставить без внимания и «нашего министра», болгароубийцу?

Не очень смешно, правда? Но тогда это сходило...

Стефчо предлагал проводить операции в бурю и снегопад. Мы возражали ему, зная, что представляют собой в это время мрачные лопянские овраги. Антон не хотел рисковать: он чувствовал себя в ответе за всех. Сейчас я думаю, как это неукротимый Велко не настаивал на немедленных действиях? Он, как и другие, считал, что за одну ночь мы не успели бы осуществить операцию и вернуться. А как провести день в голом снежном поле?

И нам с Колкой нельзя было спускаться с гор, чтобы вести апостольскую работу. Конечно, рядом со своими товарищами мы чувствовали себя лучше всего, но ведь и в селах мы были в безопасности: нас двоих всегда укрыли бы! Не говоря уже о том, что в селах нас куда лучше кормили, да и встречи с людьми давали нам много неожиданной радости. Однако мы должны были подчиниться, как бойцы, чтобы не подвергать опасности всю чету. Живую связь с околийским комитетом мы поддерживали через Коце.

Теперь я считаю, что действовать все-таки можно было. Дух отряда, дух четы требовал этого. Конечно, легко быть умным задним числом. Не раз мы теперь говорим: «Сейчас бы нам в партизаны!» Изучив опыт партизанского движения в мире, мы переосмыслили и свой...

В один из тех дней пришел Коце. Я вспоминаю об этом, читая четвертое письмо от Веры: «Я очень рада, что могу тебе написать. Рада, что ты жив и здоров. Твое письмо, посланное к моему дню рождения, я не получила, но думаю, что оно еще придет... Очень мне хочется побывать у тебя. Если наши меня отпустят, я сразу же приду... Мне тяжело без тебя, но скоро мы увидимся и будем счастливы». Еще одно свидетельство того, какими мы были оптимистами! «Я не думаю сейчас, что мне грозит что-нибудь плохое. Будь спокоен за меня». Будь спокоен. То же самое писал и я: будь спокойна... И мы не рассказывали о пережитом, щадили друг друга.

«Ботинки 46-го размера готовы. При первом же удобном случае я постараюсь, чтобы они нашли применение. Пусть этот человек напишет несколько строчек, если это возможно». Ура! Еще немного — и Колка их получит!

— Кричи «ура»! Вера пишет, что тебе сшили ботора́.

— Э-э, хватит!

— Вот, слушай! Осталось только их переслать...

Колка слушает, но уже не верит — достаточно он натерпелся:

— Оставь это дело, Андро, и скажи Коце, чтобы принес какие-нибудь цырвули.

— Ладно, а насчет ботинок не сомневайся...

Боже, что за пророк! Он не был прав и оказался прав: он получил эти ботинки накануне отправки на фронт. Правда, он тогда обул армейские, но зато, когда вернулся живым и здоровым, эти ботинки явились для него хорошим подарком. В них он поехал на учебу в Москву... История одной пары ботинок!

...Гошо, улегшись на спине, пел «Ж’атандр тужур тон рётур...»[113], а я думал о Вере. Она написала мне: «За прекрасную весну, которая наступает! Люблю тебя. Всегда твоя...»

Из белого мрака неожиданно возникают трое незнакомцев.

— Здравствуйте, товарищи! — И застывают у входа. Застываем и мы. Однако через мгновение бенковцы разражаются криками:

— О-о! Максим, Маршал, Святой Петр!..

На посту стоял Матей, но он им ничего не сказал. Оставили они здесь девять партизан, а нашли — двадцать восемь.

— Товарищи, да вы что, размножаетесь, что ли? — смеется Максим.

Нам было известно это имя — командир отряда имени Георгия Бенковского. Много наслышались мы о нем и теперь с интересом, внимательно рассматривали его. Невысокий, плечистый, плотный, широкое лицо с черными усиками, а волосы — русые. Спокойный и в то же время живой взгляд. Темно-синие брюки гольф навыпуск, сверху сапог; плащ-палатка, фуражка, низко надвинутая на лоб. Он показался мне медлительным, но вскоре я убедился, что любое дело у него спорится. Строгое выражение лица, но приветлив и умеет смеяться от всей души.

Маршал оказался не кем иным, как Доктором... Осенью, во время одной встречи с Антоном у Лыжене, его товарищ вдруг крепко обнял меня: «Здравствуй, дружище!» Я вгляделся в темноту: «Это ты, Викил! Братец!» Сокурсник Веры, пламенный бонсист. Да и мог ли он быть другим? Ведь он был из Стрелчи! В партизанах с весны; сначала — в районе Пазарджика; потом — в своем краю.

Высокий, стройный красавец с усами, он и в самом деле походил на маршала. Сейчас он мне показался даже более крупным, может быть, потому, что упирался головой в балки потолка. Он быстро располагал к себе. Люди сразу же чувствовали его доброту, человечность и доверчиво сближались с ним. Именно таким и должен быть партизанский врач! Вскоре его выберут секретарем партийной организации отряда.

Святой Петр был уже в возрасте, крестьянин, старый коммунист и партизан, он держался с чувством собственного достоинства.

Разговоров хватило на всю ночь. Никто не сомкнул глаз. Мы быстро подружились.

— Что там долго думать?! — предложил Максим. — Приходите к нам. Может, вместе кое-что предпримем?

Интересно было узнать, кто где действует; вот как связь с Антоном помогла нам в этот трудный момент. Мы пригласили их в Лопянский лес, но Максим оказался прав:

— Нет, так мы вас не пустим. Вон где отряд.

И мы отправились в Средну Гору. Каждый чувствовал, что это начало пути к чему-то значительному.

Молчаливо распростились мы с нашей землянкой, с которой так много было связано... Мы заботливо укрыли ее, и она осталась неоскверненной. Наступит день, и мы вернемся сюда.

Вышли мы засветло. Нас мучила одышка, сказывалось отсутствие тренировки, а шли мы быстро. Начали спускаться с Партизанского пригорка. Круча — не устоишь на ногах!.. Я вдруг взревел от боли и упал. Будто кто отрубил мне правую ногу. Смешно! Глупо! Я колотил по ноге, а боль не разжимала своих челюстей. Казалось, она впивалась в меня все глубже.

— Что с тобой, Диалектика? Вывих, что ли? — спросил бай Горан.

— Похоже, жила какая-то во мне лопнула. Наверно, помираю.

— Не спеши, мы еще не готовы к поминкам.

Вокруг меня собралось несколько человек. Крикнули передним, чтобы те подождали. Я лежал беспомощный. У них был тоже беспомощный вид. Кто-то стянул с меня сапог и растирал ногу. Я испытывал чувство вины оттого, что задерживаю их, и в то же время меня охватил страх: что, если не смогу идти?..

Позвали Доктора. Маршал авторитетно заявил, что это самое банальное растяжение сухожилия, которое пройдет само, а сделать ничего нельзя.

Остается стиснуть зубы и идти!

«Ты не доктор, а маршал!» — захотелось мне крикнуть ему, но, сдержавшись, я проговорил:

— Все что угодно, только бы не нога! Куда я без ноги? — Меня пробирала холодная дрожь.

— Верю тебе, братец! — сочувственно отозвался Данчо. — Посмотри-ка на Папратачко: идет себе без головы — и ничего! Но без ноги...

— Эх какой же ты умный! Ум у тебя прямо из штанов течет! Давай поможем человеку! — И Папратачко помог мне подняться.

Я почти не помню этого похода. Удивительно, как я дошел до конца. Боль то ослабевала — и я волочил ногу, повиснув на палке, то скручивала меня — и я валился, полз на коленях и локтях. Меня поднимали и помогали идти. Тяжелее всего было чувство безнадежности: боль не проходила.

Лагерь бенковцев находился в Златенском, на красивой поляне под Климашем, где в свое время собирались гайдуки. Бенковцы разбили там нечто вроде палаток, но только без стен. То падал снег, чавкая под ногами, то шел дождь и дул пронизывающий ветер. Стояла отвратительная погода. Вскоре разгорелись костры. И вот в таких условиях мы отметили Международный женский день. Доклад сделала Лена, потом последовала литературно-музыкальная часть. А мне было не до праздника. Промокший до мозга костей (ведь мне пришлось ползти по грязи), я чувствовал себя слабым, униженным болью, чуждым радости, которую испытывали товарищи.

Потом мороз усилился, и снег, как плесень, покрыл деревья. Стояла глубокая ночь, но я не спал — учился ходить. Кругом белое горное безмолвие, и сердце мое вновь пело.

...И снова разрозненные картины. В памяти всплывает то одно, то другое: мандра на шоссе, ведущем к Стрелче; поляны-аэродромы; мудрые, внушающие чувство покоя буки; третья ночь — землянка. И двойственное чувство — чего-то мучительного и неожиданной легкости. Мучила нога, но легким был путь. Не было здесь старопланинских хребтов, упирающихся в самое небо, и даже я, хромающий, сказал Доктору:

— Да это просто песня — ходить по Среднегорью.

— Подожди, подожди, братец! Еще такая круча будет, что всю душу вымотает!

Мы шли, шли, и в конце концов я не выдержал:

— Послушай, Доктор, а где эта чертова круча?

— Да мы ее, Андро, давно уж прошли!

Я рассмеялся. Удивительная Средна Гора! Бесконечные леса. Поросшие густым кустарником неглубокие овраги — укрытия. Мягкие холмы... Партизанские горы!

И уж совсем партизанскими были Баррикады.

Это название придумали бенковцы. Сама местность называлась Крест. Наверное, какое-нибудь каменное изваяние, автором которого была природа, подсказало людям это название? А может, и крест над неизвестной могилой? Мало ли людей гибло здесь? Или это был символ веры и готовности идти на любые жертвы? Символ тех, кто шел на подвиг и в этом лесу? Богдан-воевода, Детелин-воевода, Дончо Ватах, Добри-воевода. И за каждым именем — песня. История. И множество гайдуцких судеб.

В более поздние времена эти поросшие дикой геранью суровые скалы и в самом деле стали баррикадами. Здесь занимали позиции солдаты, поднявшие Владайское восстание[114]. Некоторые из них сейчас в партизанах. Здесь нашли прибежище многие из участников Сентябрьского восстания, оставившие после боев окрестные села. Здесь располагались копривштинская чета, четы Кискинова и Икономова.

Баррикады. Когда-то, еще в школьные годы, мы мечтали о баррикадах, о том, чтобы вскричать когда-нибудь, как Йохан[115]: «Идите-ка сюда! Идите, подлецы!» Однако вот таких Баррикад мы не видели даже во сне!

И как было не собираться здесь гайдукам, партизанам, поэтам? Достаточно побывать здесь один раз, и ты познаешь красоту и могущество родной земли. Белые александрийские буки-колонны делали небо зеленым. Упоительные поляны — нога тонет в мягкой траве. Живые каменные массивы, исхлестанные дождями и ветрами, гармоничные, неповторимые. Как в гениальном творении, все здесь пропорционально: монументальность граничит с интимностью, громадные буки и утесы порождают чувство легкости и простора. На западе взгляд упирается в Бунаю. Почти прямо на севере возвышается первопрестольный Богдан. В ясную ночь на юге до самого Пловдива светятся огоньки разбросанных на равнине сел.

Теперь все было белым. Может быть, поэтому землянка кажется особенно темной. Шестьдесят человек набились на нары в два этажа, рассчитанные на тридцать человек. Бенковцы удивили нас своей системой объявления тревоги: часовой дергал за невидимую проволоку, и в землянке раздавался страшный звон. Это стучали друг о друга подвешенные консервные банки.

Вместе с несколькими товарищами я поднялся в каменную хижину, расположенную шагах в ста пятидесяти над землянкой. Роскошь! Уединенную каменную хижину образовывали вертикально стоящие гранитные глыбы-грибы. Ее обогревал костер. Спереди вся она была открыта. И вид, и воздух, и тишина! О таком кабинете можно лишь мечтать!

Постоянный пост выставлялся в двадцати метрах от землянки. В хорошую погоду (когда опасность возрастала) второй пост выставлялся на тропинке, ведущей к Копривштице, третий — около каменной хижины, а четвертый — на удалении примерно в пятьсот метров. Сейчас это место называется «Могила Страхила».

Как-то на рассвете я заступил на этот пост. Я поднимался на утес, чтобы подальше видеть, прогуливался у его подножия. Солнце румянило верхушки деревьев, матово белел снег на буках. Внизу еще стояли сумерки. Я почувствовал какой-то неуловимый аромат — то ли снега, то ли дикой герани... Тишина казалась осязаемой. Весь этот безмолвный, несказанно красивый мир будто не дышал. Таким покоем веет только от спящего ребенка. Трудно было представить в эту минуту, что где-то идет война, извергаются кратеры взрывов в городах, люди захлебываются кровью... И, почувствовав вдруг в своих руках винтовку (она уже часть тебя, ты ее даже не замечаешь), спрашиваешь себя: зачем она мне?..

Появилась белочка. Сначала я услыхал легкое постукивание ее когтей по замерзшей коре. Внезапно мне за воротник потекла снежная струйка. Я поднял голову — белочка пристально смотрела на меня с низкой ветки. Потом поиграла передо мной, оставляя птичьи следы на снегу, и исчезла в розовой выси, мгновенно преобразуясь: красная, оранжевая, даже зеленая — в отблесках света и тени... Моя приятельница Вихра.

Ладно, пусть я человек лирического склада, но не могу не сказать, что на этом же месте спустя двадцать лет я слушал Кару (теперь он уже генерал)... Когда пришли на Баррикады, то первую ночь спали на подстилке из дикой герани. Мягкая, душистая подстилка. И все чувствовали сладкую легкость, светлыми были и сны...

Бенковцы одеты так же пестро, как и мы: штормовки, гольфы из домотканой материи, полицейские и гимназические шинели, даже модные зимние пальто, сапоги, туристские ботинки, цырвули — резиновые или из свиной кожи. В большинстве это — деревенские люди, но были здесь и рабочие. Школьников сразу можно отличить, хотя они держатся воинственно и одеты в солдатскую форму. Уже на другой день мы знали, кто сидел в тюрьмах, кто брался за винтовку во Владае и в 1923-м, кто сколько месяцев или лет пьет воду только из горных источников. Коммунисты — от ветеранов до молодой поросли. Такова ситуация. И здесь нет других.

С Ильо, политическим комиссаром отряда, стрелчанином, мы были друзьями со студенческих лет. Мы радовались встрече. Радовались, что живы, и не только этому. Была и более глубокая причина. Мы прошли с ним серьезную проверку: то, к чему мы призывали на бонсовских собраниях, стало для нас единственно возможным образом жизни.

Ильо был смуглолицый, с черными как смоль, буйными волосами. Лицо его выражало одновременно и строгость, и доброту. Особенно запоминались глаза. Называли его Мечо, казался он медлительным, даже неповоротливым, но в минуту опасности был ловок и находчив. Он бежал от полицейских средь бела дня, когда его вели из дома на вокзал.

Ильо говорил медленно, взвешивая каждое слово. Он не любил щеголять красным словцом, но все сказанное им имело огромное практическое значение. «Только дисциплинированный и умный руководитель может вести и сплачивать массы; только сердце может порождать привязанность сердец; только сильная вера в победу может вселять отвагу; только смелость может увлекать на борьбу и даже на смерть» — это был его катехизис. Он обладал огромным опытом революционной борьбы. Вместе с Антоном Ильо руководил ремсистами в копривштинской гимназии, участвовал в борьбе на агрономическом факультете, был секретарем районного комитета партии в Стрелче, партизанил в Родопах. Когда он увлекался спором на теоретическую тему, его можно было принять за эдакого книжного червя, но он хорошо знал жизнь.

И что самое замечательное — он был добрым человеком. Я уже убедился, что доброта не мешает человеку быть беспощадным к врагу. Подтверждением тому был и комиссар бенковцев: от его тихих, спокойных слов, бывало, сводило челюсти...

Вспоминая о Каре, я в первую очередь вижу его черные, буйные волосы и удивляюсь, как эта голова может быть сегодня лысой. На его юношеском лице сверкали живые веселые глаза. Однако молодость не мешала ему быть хорошим командиром: до недавних пор он руководил отрядом, позже станет командиром пловдивской бригады имени Василя Левского. Он не был таким уж высоким, но из-за своей стройности казался рослым. Он был скромен, спокоен, ловок. Множество раз вдоль и поперек избороздил он Среднегорье. Партизанам подавай весельчака, а Кара к тому же был и хорошим певцом! Этот парень из Церетелево шел тем же путем, что и Дьякон[116], и так же, как он, был исключен из Пловдивской семинарии. Какая-нибудь сельская церковь лишилась его медного голоса, но этот голос заполнял собой белоствольный партизанский собор под Богданом. Когда он был солдатом, его арестовали, но Каре удалось бежать, и с тех пор начались его партизанские тропки...

Иконом был очень тихим человеком. Как я ни стараюсь, не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь говорил в повышенном тоне. Вся его фигура излучала доброту. Продолговатое лицо, мягкие черты. А улыбался он так, будто собирался показать тебе что-то очень хорошее, и заранее радовался этому... По-моему, эту его улыбку выработала профессия: будучи киномехаником, он обошел все Среднегорье, радуя крестьян маленьким чудом. Если бы я сочинял роман, вы бы могли заподозрить меня в желании найти контрасты, но так было на самом деле: этот мирный человек одним из первых начал революционную деятельность в Панагюрском крае и участвовал в создании отряда имени Георгия Бенковского. В августе сорок третьего года он выстоял в том героическом, закончившемся разгромом партизан бою на «Конской», и чудом спасся. Рассказы о его смелости (только от него их не услышишь!) походили на легенды. Он резко осуждал тех, кто отошел после этого боя от борьбы, и продолжал начатое дело. Этот тихий человек не любил тишины...

А вот о Бомбе, уроженце Стрелчи, попробуй скажи, что он тих и спокоен!.. Он выделялся сразу же, и не только своим именем. Такой парень обычно рождается один на все село, чтоб страдали по нему девичьи сердца. Про таких говорят: писаный красавец. Его внешность можно было сравнить с вдохновенно написанным эскизом: черноглазый, черноволосый, смуглый, мужественный.

Этот парень, казалось, ничто не таил в себе, все в нем было как на ладони. Его прямолинейность трудно было выдержать. Буйный, вспыльчивый, он иногда перебивал старших товарищей. Это могло показаться неприличным, если не знать, что он их очень уважал. Возражения он переносил с трудом. Казалось, он постоянно злится на то, что так молод, и все время тянулся к старшим. А сам так и излучал мальчишеское озорство!

Ему первому пришлось испытать невыносимо тяжелое наказание — бойкот. Однажды в силу своей невыдержанности он нагрубил товарищу, и все решили несколько дней не разговаривать с ним. Он один только знал, чего ему стоило все это, но никого не винил и мужественно перенес наказание.

И хотя Бомба был по-мальчишески резким, мы-то знали его как очень отзывчивого человека. Он хорошо справлялся со своей работой ремсистского секретаря в отряде. Однако его стихией были поход, действие, бой. Смел (пожалуй, кто-нибудь мог воспользоваться эпитетом, который я не люблю, и сказал бы: безумно смел), но, в сущности, это была очень разумная смелость. Бомба! Не знаю, кто его так назвал, но точнее не скажешь!

Для чего он был рожден? Нет, это не странный вопрос. Говорят, такие испепеляют девичьи сердца. Бомба иссушил лишь сердце своей матери. Казалось, он был рожден специально для этого времени. Чтобы сгореть в пламени борьбы. Такое же чувство испытываю я и в отношении других. Васко, например. Не могу я представить их себе людьми мирного времени...

Одним из самых храбрых юношей считался Страхил, хотя этого нельзя было сказать ни по его внешности, ни по манере поведения. Как живой, смотрит он сейчас на меня с фотографии! Открытое лицо, плотно сжатые губы, тонкие усики и будто удивленный, вопросительный взгляд: почему так быстро все прошло? Страхил всегда, казалось, удивлялся, глядя на мир — такой мерзкий и такой чистый! Он был немногословен, даже замкнут, но всегда располагал к сближению. Бывший танкист, он отличался своей выправкой.

Из родного села Крыстевич Страхил ушел вместе с бенковцами, после того как открыто помогал им при его захвате. Максим рассказывал:

«Вдруг мы услыхали голос:

— Куда ты, сынок? Вернись.

Это был отец Страхила.

— Я сказал тебе — не пойду, — настойчиво повторил сын.

Я не спускал с него глаз: хотел видеть, как он перенесет эту тяжелую разлуку с отцом. Однако выражение лица Страхила осталось невозмутимым. Кто знает, может, ему было и нелегко, но он себя ничем не выдал...»

Великий день предстоял Страхилу — тот, в который он стал «бессменным комендантом Баррикад». Эти слова всегда бросают меня в дрожь, но так назвал его один ученик в своем домашнем сочинении...

Странджа, командир отделения, обладал неприметной внешностью: среднего роста, сухощавый, с проницательным взглядом и изможденным лицом. Ему было около тридцати пяти лет. Много пота пролил он в одной пловдивской литейной. Хозяин его был настоящим зверем, и Странджа начал так, как начинали в свое время гайдуки: отомстил за своих товарищей — прибил подлеца.

Жизнь сделала его суровым, но не лишила простосердечности и дружелюбия. Если Бомба в бою бывал горяч, то Странджа отличался хладнокровием, даже бесстрашностью.

Был он и великим поваром и умел из ничего приготовить вкусные блюда. В те годы мы часто повторяли поговорку Странджи: «Будете ходить голодными, но от голода не умрете». За справедливое и доброе сердце его называли Дедушка Боженька. Если б господь бог был таким, я поклонялся бы ему с утра до ночи.

Это страшно, кошмарно: я вспоминаю живого Странджу, и он улыбается мне, и в то же время вижу его голову, одну только голову. Полицейский, стоя на крыле автомобиля, поднял шест с головой в воздух, а трое в грузовике сжимают винтовки, будто собрались стрелять в эту голову. Из-за ограды торчат пять-шесть фуражек, и, вцепившись в сетку ограды, стоит маленький мальчик, по-видимому школьник, оцепеневший при виде головы, которая сама движется из Стрелчи. Фотографировали жандармы — старательно, воодушевленно, на долгую память...

Велко из Смилца был высоким, худущим, сутуловатым, с рябым лицом и ранними морщинами. Наш Гошо тоже был смуглым, но чернота Велко переходила в синеву, особенно, когда он замерзал. Смельчак, он люто ненавидел фашистов. По всем вопросам высказывался прямо, без уверток...

Командиром отделения был и Бойчо, широколицый юноша с полными губами и большими глазами под густыми бровями. Решительный, дисциплинированный, энергичный, он обладал и таким ценным для партизана качеством, как умение ориентироваться в горах, хотя вырос в равнинном крае, в Калоянове. Энтузиаст, каких мало! Был хорошим рассказчиком, правда, немного злоупотреблял тем, что в литературе называется гиперболой. Но беды в том не было: бенковцы знали его и каждый раз одергивали: «Ври, да знай меру!» или «Сколько же тут процентов правды?..»

Если был Папанин на полюсе, то почему ему не быть и у нас на Баррикадах? Позже мне посчастливилось увидеть настоящего. Они были одного роста, оба невысокие, но советский — полный, улыбающийся, а копривштинский — худенький, кудрявый, с воинственным видом. Лицо его становилось торжественным, когда он пел свою любимую: «Мы — молодая гвардия». А наедине, за дружеской беседой, Папанин простецки улыбался. У меня есть его снимок, сделанный в первые дни свободы: юнацкая куртка, плотно сжатые губы, суровый взгляд. Он ушел в подполье десять лет назад и долго скрывался. Потом его схватили и мучили так, что он вскрыл себе вены, однако выжил и провел два года в тюремной «академии». Он славился как хороший охотник и стрелок. О жандармах ему лучше было и не говорить!

Горяч был и другой копривштичанин, внук участника восстания 1876 года, племянник Антона Иванова. Он был молод, хотя и выглядел значительно старше своих лет, но уже принадлежал к числу ветеранов: он давно участвовал в революционном движении, не раз совершал побеги из полицейских участков, имел опыт вооруженной борьбы. Все почти забыли, что первоначальной его кличкой была Бора, и дали ему певучее имя Лебедь. Во время одного ночного похода он шел впереди колонны и вдруг исчез. Его красивого полета никто не видел, но все услышали звучный всплеск воды в водоеме. «Как лебедь полетел!» — с восторгом рассказывал потом Ильо. И Бора навсегда стал Лебедем, может быть как раз потому, что совсем не отличался грациозностью.

Бывают такие истории: сколько их ни повторяй, они сохраняют свою прелесть. К их числу относится следующая. Лебедь вел колонну и, дьявол его знает как, отстал в темноте. Около шести дней скитался он в поисках товарищей. Искали и они его, но напрасно. Когда же они все-таки нашли друг друга, Лебедь невозмутимо или, точнее, с возмущением принялся обвинять своих в том, что они его потеряли: он, мол, был ведущим и надо было идти за ним! Вспоминая этот случай, друзья подшучивают над ним до сих пор. Это уже стало игрой, а он лишь смеется — узколицый, длинношеий, в очках. (Написал я это, а вот сейчас, когда правлю свою рукопись, нет уже Лебедя!)

Был и Вихрь. «Плод юношеской фантазии!» — подумал я, впервые услыхав это имя. Однако оно очень подходило к его обладателю: подтянутый, стройный, с мелкими чертами лица и светлыми глазами, быстрый — не догнать...

Постоянно подшучивали друг над другом такие неразлучные друзья, как ветераны бай Стайко и Святой Петр, и совсем еще юнцы Алеша и Детелин. Бай Стайко был стреляный воробей. В подполье находился с августа сорок первого. С изрытой оспой лицом, крупным носом, массивный, он казался неповоротливым, но ходил, как лань. Только однажды у него отнялась нога — шагу не ступить. (Помню, я испытывал при этом то ли удовлетворение, то ли облегчение и не мог преодолеть этого чувства: с бай Стайко произошло то же самое, что и когда-то со мной. Потом я очень полюбил Досту. Он каждому говорил «дост»[117], и в конце концов его прозвали Достой.

Святой Петр из Стрелчи и в самом деле носил при себе небольшую связку ключей, но предназначены они были не для райских ворот, а для дверей общинных управлений и домов богатеев. Успех почти всегда сопутствовал ему, кроме тех случаев, когда это особенно было нужно. Своенравный, с тяжелым характером, он иногда был склонен к проявлениям партизанщины, а это, следует подчеркнуть, случалось в обоих отрядах редко. Однако парень он был неплохой и ловкий боец!..

Алеше, тоже из Стрелчи, было семнадцать лет, и как-то неловко называть его опытным революционером, но он им был! Еще гимназистом, он на «отлично» выдержал испытания перед полицией. Несколько месяцев его таскали по участкам и тюрьмам, однако вынуждены были отпустить за отсутствием доказательств: не мог же он им объяснять, что руководит РМС в копривштинской гимназии? Он умел работать с молодежью. Товарищи любили и уважали его. Хитер он был за троих, и Ильо прозвал его Кумушка Лиса.

Самым молодым, вероятно, был Детелин, шестнадцатилетний копривштичанин, унаследовавший имя известного воеводы. Пусть говорят, что трехлинейка в два раза больше его, но держал он ее крепко. В нем еще было столько детского очарования, но он на глазах мужал...

Кто-нибудь, возможно, скажет: хватит, разве можно запомнить стольких людей? Понимаю. Однако я их никогда не забуду.

Не могу не познакомить вас с бай Цико. Рядом с ним люди чувствовали себя моложе и бодрее.

То, что бай Цико выжил, само по себе является в известной мере чудом. Он рано лишился отца и совсем ребенком ушел из родопской деревни Арда. В поисках пропитания отправился в Пловдив. Но ведь не хлебом единым жив человек — и он стал ремсистом. Вскоре его арестовали. Он бежал. Девять лет он проводит то в подполье, то в тюрьме (в то время приговор к двадцати пяти годам заключения был большой честью), то на родине, то в Греции. Правда и тюрьма ему пошла на пользу: там он занимался своим образованием. После нападения гитлеровцев на Советский Союз начался его долгий путь по Родопам. Он стал одним из организаторов отряда имени Антона Иванова. Потом он — в отряде имени Георгия Бенковского. В бою на «Конской» был ранен, но уцелел.

Бай Цико, секретарь партийной организации бенковцев, шел к людям с открытой душой и добрым сердцем. Он любил свою работу и был счастлив, что избрал такой трудный путь в жизни. Любил свою винтовку и называл ее Пенкой. Любил свою манерку, и для нее у него нашлось имя — Минка...

Помню, стояли сильные морозы, нос не высунешь из землянки, а бай Цико спешил с баклагой и манерками к источнику: сегодня он был дежурный водонос. Мы называли его водочерпий! Принесет воду и предлагает: «А ты не забыл попить?» Ты только что пил — все равно не отказывайся! Он будил даже спящего: «Выпей сладкой водички!» Тому не до воды, он отворачивается, что-то бормочет. «Послушай, тебе же хочется пить, но ты сонный и не понимаешь этого. Выпей!» Тот только машет рукой и пьет.

Песни он любил, как людей. Один блокнот он уже исписал и мелким, убористым почерком заполнял второй. Каких только песен там не было: болгарские, русские, сербские, французские, греческие, итальянские, турецкие, арабские... и даже на языке эсперанто. Он пел их сам, учил других и даже дирижировал хором.

Гошо научил его одной нежной, протяжной песне (не помню, то ли арабской, то ли еврейской), у которой был тяжелый, отрывистый припев с ударением на каждом слоге: «Ко-тел ма-ра-бу». Вскоре бай Цико переделал это в «Ко-тел с ба-ра-бой»[118], и хор мощно, увлеченно исполнял его вариант песни. В ответ на аплодисменты бай Цико раскланивался всегда очень скромно. Чудесную программу он подготовил ко дню Парижской коммуны.

А теперь о нем расскажет еще и Максим: «Вряд ли во всей стране найдешь такого библиотекаря. Прежде чем получишь от него новую книгу, выслушаешь целую лекцию о том, как беречь книгу, как читать ее и когда вернуть.

— Книга что живой человек, — говорил он, — береги ее от сырости, а то она может схватить тяжелую болезнь и пропадет, а другую взять неоткуда. Я ценю ее даже выше человека, потому что одной человеческой жизни не хватит, чтобы собрать столько ума-разума, сколько содержится в ней... Так что береги ее как следует...

Не дай бог было потерять книгу! Он так тебя проработает на собрании, так пропесочит, что места себе не найдешь».

«А что, у этого человека не было никаких недостатков?» — спросите вы. Почему же? Иногда он проявлял некоторую ограниченность, был склонен к сектантству, что ли. Но ведь сектантство сектантству рознь. Сектантство может защищать чистоту коммуниста, а может и оправдывать тупость, умственный разврат, угодничество. И даже если мы в чем-то не соглашались с бай Цико, то всегда чувствовали чистоту его побуждений...

Потоки и реки текут вниз. Человеческие потоки способны подниматься вверх, чтобы слиться в реки на вершинах гор. На Баррикады стекались потоки со всего Центрального Среднегорья.

Первая чета формировалась в сорок втором, около Стрелчи, главным образом из стрелчан. Командиром ее был Святой Петр. Следующей осенью в бою погиб комиссар четы Танчо Шотлеков. Приток новых бойцов в чету продолжался.

В сорок втором к западу от Панагюриште начинает действовать еще одна чета. В сорок третьем две эти четы образуют отряд имени Георгия Бенковского. После нескольких операций он быстро приобретает популярность. Потом он временно объединяется с одноименным отрядом ихтиманцев. Однако после героического боя на «Конской», где погибли командир Марин Христов (обаятельный молодой человек! Как о нем говорили!), Ралчо Сапунджиев и многие другие, уцелевшие разбрелись по разным сторонам, и лишь некоторые из них пришли на Баррикады.

В селах на равнине — Старо Железаре, Церетелеве и других — тоже появились подпольные группы. В сорок третьем Кара объединяет их и ведет в горы.

В октябре 1943 года отряд был сформирован. Тридцать партизан выбрали командиром Кару, а политкомиссаром — Ильо.

Мне нравятся слова Максима, простые и точные: «Теперь мы заводим личные дела на людей, где находят отражение наиболее важные моменты их биографии. Тогда люди шли к нам с верой в победу и с ненавистью к фашизму. И нам этого было достаточно. Мы давали им партизанские псевдонимы, и с ними они жили в отряде. Теперь каждый сам создавал свою новую биографию, и никто не интересовался ни рекомендациями со стороны, ни чьими-то ходатайствами, ибо человек, идущий на смерть во имя светлых идеалов, не нуждается в опекунах и покровителях. Здесь собрались люди, готовые в любой момент сложить голову во имя победы над фашизмом...»

Под Богданом бенковцы обратили в бегство отряд полиции. В конце октября они взяли село Крыстевич.

Имя отряду дали после того, как он получил боевое крещение. Георгий Бенковский! Больше всего отрядов носили его имя: Ихтиманский, Асеновградский, Видинский, Черноморский и, кроме того, некоторые отряды в других бригадах. Почему? Партизаны восторгались многими гайдуками, деятелями национально-революционного движения, революционерами-коммунистами, однако, перед глазами каждого из нас в первую очередь стоял образ Бенковского во главе Летучей четы. И если теперь с нами в строю не было Бенковского, мы хотели, чтобы его заменил отряд...

Потом были взяты Душанцы (об этом мне рассказывал Антон). В декабре партизаны во второй раз вошли в Крыстевич: надо было свести счеты со сборщиком налогов, лютым фашистом. В первый раз его не было в селе, а теперь ему не удалось избежать народной кары. Он хотел было выхватить пистолет, но его опередили. Бенковцы доказали людям: «Как бы полиция ни бесновалась, мы живы!» В селе была разрушена работавшая на гитлеровцев фабрика. Тогда и попал к партизанам брезент, из которого они пошили плащ-палатки, рюкзаки и штормовки.

Бенковцы хорошо подготовились к зиме: их запасы состояли не только из муки, полученной в Душанцах. Однажды они захватили у кулаков около семидесяти свиней. Однако, повстречав большое стадо рогатого скота, реквизированного у копривштичан, бенковцы не взяли ни одной коровы, а всех вернули крестьянам.

За осень, во время успешных операций, и за зиму, в ходе разведывательных действий, бенковцы крепко сдружились. В их отряде тоже проводились занятия, изучалось оружие, шла боевая подготовка. Они изучали исторический материализм, политическую экономию, историю партии большевиков и нашей партии. Много внимания уделялось тому, чтобы в отряде была крепкая дисциплина, товарищеские отношения, высокая мораль. Бенковцы разработали свой кодекс. Там были такие слова: «Три вещи есть у нас в жизни: наше славное коммунистическое движение, наши дорогие далекие семьи и наши прекрасные товарищи».

Никогда ни одна регулярная воинская часть, как бы сильна ни была солдатская дружба, не может быть такой сплоченной, внутренне единой, как партизанский отряд. В армию люди идут по мобилизации, очень разные, иногда и в идейном отношении. Партизанские подразделения у нас складывались долго и были организационно прочными. Помимо единства идей, чувств, единства командования еще многие другие факторы сплачивали партизанские подразделения в единый коллектив.

Общего между двумя отрядами было очень много. Мы очень походили друг на друга! А различия? Наш отряд был софийским. В нам приходили находившиеся в подполье работники партии и РМС из Софии, профессиональные революционеры. Отряд имени Георгия Бенковского был более сельским. В нем было что-то от участников Апрельского восстания, от Захария Стоянова, да партизаны этого отряда и в самом деле были их внуками.

Да, если различия и были, они лишь взаимно обогащали нас. Но самым большим нашим богатством была дружба. Сердечная. Мужская. Ей предстояло стать боевой дружбой.