Горы дышат огнем

ВЛАСТЕЛИНЫ ГОР

К нам пришли Лазар, Велко, Васко, Пенко.

Мы всегда радовались тем, кто возвращался живым и здоровым. Этим же обрадовались особенно: ведь они пришли из другой четы. Мы хотели узнать об их успехах. Ведь если они превзошли нас, — значит, отряд становится все сильнее! Правда, втайне мы надеялись, что наша чета все же самая лучшая. В слове «бачокировец» было заключено для нас не только название четы, но и что-то вызывавшее необыкновенное чувство гордости.

Может быть, это нехорошо? Впрочем, почему же нехорошо? Человек начинается с уважения к себе, а от безликости гибнет. Это справедливо не только по отношению к отдельному бойцу, но и к партизанской чете в целом.

Конечно, и бойчоогняновцы были патриотами своей четы, и Васко, сама непосредственность, сразу же принялся подшучивать: «Ого, какие вы физиономии отъели! А что-то не слышно, чтоб вы со всеми гадами разделались!»

К нам пришел командир отряда, и мы сразу почувствовали себя увереннее. Большинство бойцов встречались с ним еще в бытность его заместителем политкомиссара, и теперь их интересовало, не зазнался ли он, став «главным командиром». Выяснилось, что нет. Его очень любили. Особенно за то, что он презирал показную удаль. Это наши ребята тонко чувствовали и безжалостно расправлялись со всякими проявлениями фанаберии.

Лазар был разговорчив и непосредствен. Он понимал шутки и сам любил пошутить. Не как командир, а скорее, как человек он был строгим, но строгость эта не угнетала. Своим здоровьем, выносливостью, ловкостью он импонировал бойцам. Его на зависть тонкое чутье гор делало его «королем ориентирования». Но он хорошо ориентировался и в нашей жизни: если поговоришь с ним и он скажет «ясно», значит, ему и в самом деле ясно. Его уверенность передавалась бойцам и удесятеряла их силы. Когда же в его словах улавливалась самоуверенность, люди напрямик говорили ему об этом, и Лазар прислушивался к их мнению.

Доклад Стефчо был краток и сдержан: вот, мол, что мы сделали. Мне хотелось обрисовать все более внушительно, но в то же время такой тон мне понравился. А в письменном докладе, который мы представили тогда областному комитету и штабу зоны, тон был другим. После сжатого рапорта об основных операциях следовал вывод:

«Смеем вас заверить, что в результате этой оживленной и плодотворной деятельности чета имени Бачо Киро пользуется огромным влиянием в районе своих действий. Партизанское движение становится популярным и близким народу. Нам удалось:

1. Подорвать престиж властей, которые теперь крестьяне считают бессильными.

2. Побудить и воодушевить крестьян на более смелую и активную борьбу с властями.

3. Укрепить наше влияние и авторитет среди народа.

О грандиозном эффекте (м-да... сильно сказано!) нашей деятельности можно судить по следующим примерам: о нас говорят повсюду — в корчмах, кофейнях и т. д., причем говорят только хорошее. Власти даже поторопились раздать населению увеличенные пайки. Люди понимают, что причина этого — наша активность. Крестьяне смеются над полицией, а когда она разыскивает нас, указывают ей ложные направления. Староста села Мирково бежал в Софию и заявил: «Хоть бы они побывали до моего возвращения!», а прежде он утверждал, что в Миркове мы не осмелимся появиться. Старосты Миркова, Челопеча, Радославова и Петрича подали в отставку... На своем пути мы встречаем многих крестьян и пастухов. Они не только не предают нас, а, напротив, часто оказывают нам помощь и готовы стать ятаками. Крестьяне ждут нас и считают, что, приходя в их села, мы оказываем им честь. Они приглашают приходить всегда, когда это нам необходимо. Они саботируют реквизиции. Ходят легенды о нашей численности, вооружении, храбрости и всемогуществе. (Так ли это было в действительности?.. Однако ведь мы это писали!..) Партизан окружают ореолом славы народных героев. Своей деятельностью мы оказываем ценную помощь в создании Отечественного фронта...

Огромное благотворное влияние на моральное состояние бойцов оказывает активизация действий четы. Боевой дух бойцов высокий...»

В тот день я, как никогда, почувствовал, какой дружной семьей стала чета имени Бачо Киро. Наши законы и наша мораль хотя и не отличались от общепартизанских, но все же имели свои особенности. Это была молодая чета и по возрасту (только бай Горану и Ванюше было за сорок), и, главное, по духу. У нас всегда преобладали шутки и веселье. И вели мы себя как-то более свободно, чем этого требовала партизанская дисциплина, но все задания выполняли на совесть. В чете были строгие командиры, но побаивались их лишь те, кто пытался лентяйничать. Были и любимцы, но эти люди никогда не пользовались этим в личных целях. Были и такие, кто иногда норовил словчить. Случались ссоры, возникали споры, иногда кто-то зло шутил... Но, спрашивается, могло ли всего этого не быть?..

Мы были разные по возрасту, по уровню образования и политической подготовке, но жизнь в отряде уравнивала нас. В ту боевую, веселую осень чета имени Бачо Киро уже имела свое лицо, свой характер. «Ну и чудаки же здесь собрались», — можно было иногда услышать от бойцов, но уже сам факт того, что люди так говорили, свидетельствовал о хорошей атмосфере в чете.

Многие из нас вели более или менее ответственную работу в Софийской организации: у некоторых был большой опыт подпольной работы. Такие люди легко могли стать бойцами и командирами.

Но надо было, чтобы они и в самом деле стали ими.

Мы уже многим поделились друг с другом. Каждый стал смелее, добрее. Естественность и вдохновение, которых требовала партия, проявлялись зримо: активные действия не только расширяли масштабы вооруженной борьбы, но и создавали атмосферу, благоприятную для проявления мужества и человеческой красоты...

Лазар сидел на колоде между нарами. Держался он прямо. Хотя я не сказал бы, что он отличался военной выправкой (видимо, она появилась несколько позже), но был он подтянут, в черных брюках гольф и светлой штормовке, на голове — берет. Улыбаясь, оглядел нас («Вы ли все это совершили?..»), прищурился. Было видно, как он радуется. Я даже подумал, что он нам немного завидует (потому что не был с нами), и, когда слегка насмешливо, чтобы не выдать своих чувств, он обхватил Стефчо за плечи, каждый почувствовал, что это объятие относится и к нему.

— Ти-ха, та-ва-рищи, ти-ха! — нарочно по-русски произнес Караджа, чтобы успокоить нас. — Товарищ командир, не расскажете ли нам что-нибудь о бойчоогняновцах?

Если это не был рапорт и мы не находились в каком-нибудь селе, то обычно не пользовались такой формой обращения, как «товарищ командир» или «товарищ комиссар». Лазар, Велко, Стефчо — так было душевней. Караджа, бывалый служака, обожал титулы, называть их было для него удовольствием. (Впрочем, как и для каждого из нас, «товарищ командир» значило наш, свой командир.)

— А ты как думаешь, есть о чем рассказывать? — хитровато подмигнул Лазар.

— Ну конечно...

— Ну что ж, расскажу, и не только потому, что вас это интересует. Мы — один отряд, и четы должны учиться друг у друга. — Лазар говорил серьезно, но улыбка не сходила с его лица. — Могу вам доложить, что и бойчоогняновцы не бездельничали...

...Рашково — очаг революции, когда-то коммуна, село ятаков, помогавших партизанской чете. Однако, как и во всяком стаде, здесь есть паршивые овцы, и нужно быть осторожным. Большую помощь оказывал Пешо, наш знаменитый интендант, рашковчанин.

...Штурмовая группа захватила здание управления. За этой тройкой идут главные силы, готовые к бою. На дорогах, ведущих к Ботевграду и Мездре, выставлены посты. С разных сторон в село входят группы партизан — всего тридцать человек. (Нет ничего удивительного в том, что народная молва, с одной стороны, и полицейские в поисках своего оправдания — с другой, значительно преувеличивали численность партизанской четы.)

Начинается знакомая работа: горят архивы, наполняются наши рюкзаки. Жители угощают нас, а наши ребята раздают им все, что имеется в кооперативе, беседуют с рашковчанами, заполнившими площадь. Начинается митинг. Крестьяне хотя и считают, что староста заслуживает смерти, но не хотят проливать кровь, и старого грешника отпускают. (А потом он, собака, еще будет кусаться!..)

— Да, это было двадцать восьмого октября... — уточняет Лазар. — А четвертого ноября мы вошли в Сеславцы.

...Точно так же, как в Рашково. Только здесь люди сильно запуганы и укрылись в домах. Тогда барабан бьет во второй раз, и глашатай объявляет, что состоится раздача продуктов из кооператива. Этот ход оказывается верным: село оживает, и командир начинает свою речь. Однако крестьяне почти не слушают. Они стараются лишь схватить побольше сахара, риса, керосина и поскорее исчезнуть.

Чета вынесла два смертных приговора. На продолжительные дебаты в селе времени не оставалось. Попа спасла не божья десница, а, скорее, погоня за земными грехами, в результате чего он оказался в другом селе. Полевой сторож получил по заслугам. Его расстреляли в рощице за селом. Самая большая его мечта — получить пятьдесят тысяч левов за партизанскую голову — так и осталась неосуществленной.

— Сколько же вы находились в селе? — удивился Брайко. — Послушай, Лазар, ведь это же в двадцати километрах от Софии!

— Пока не закончили свое дело. Когда появились полицейские машины, мы уже ушли.

Тогда мы тоже понимали, как это важно, но все же не так, как теперь. Эти «бандитские» нападения почти у самой столицы царства Болгарии весьма портили настроение регентам, министрам, генералам, шефам полиции. Именно в этом заключалось большое значение Сеславской операции. И каждой нашей операции.

Я знаю, что нападение на Горну Малину было совершено позже, 13 декабря, но у меня такое чувство, будто мы уже тогда говорили о нем...

Впятером (нужно обладать большим воображением и чувством юмора!) они объявили себя партизанским отрядом и решили напасть на село средь бела дня. Станко и Сандо приближаются к зданию управления и вдруг видят там около десятка полицейских. Неужели отступать? И они с ходу открывают огонь. Дело могло кончиться печально, но кончилось комически: полицейские (ну разве могли они предположить, что на них напали двое?), беспорядочно отстреливаясь, бросились бежать; некоторые из них нарвались на Лазара, Маке, Васко. Одного полицейского тут же настигла пуля. Погоня вскоре прекратилась. Партизаны взяли верх. «Отряд» занял село.

После такой пальбы было не до митинга, и партизаны лишь побеседовали с десятком селян у корчмы. В это время со стороны Новосельцев уже приближались полицейские грузовики. Пятерка скрылась в лесу.

Да, некоторые наши успехи казались сверхъестественными, но от этого они не переставали быть реальными...

Бойчоогняновцы направились было к Краеву в Ботевградском крае, но около этого села полиция проводила большие учения, и это помешало партизанам.

Они вели разведку и в Джурове, где находился центральный полицейский участок. Бойцы не раз предлагали силами двух чет взять Этрополь. Позже я узнал, что наш штаб и червенобрежцы договорились рассматривать этот район как общую базу.

— Теперь старостам в Новосельском крае есть о чем подумать, да и не только им! — сказал Лазар.

Двоим из этих старост думать больше не придется...

Староста Горно Богрова был приговорен к смерти революционным трибуналом за издевательства и террор. Однажды он отправился на вокзал Яна. Лазар, Ленко и Маке решили встретить его на шоссе. Вот появился фаэтон. Все произошло так быстро, что рассказать об этом можно в трех словах (а придется такое совершить — призадумаешься). Повелительный окрик «Стой!», луч фонарика освещает старосту, и тут же пули прошивают его. Он сползает с сиденья. Лошади, напуганные выстрелами, рвутся в сторону, но сильная рука удерживает их. Полевой сторож, также находившийся в фаэтоне, чуть было не убил Лазара. В фаэтоне партизаны оставили листовку, в которой красноречиво рассказали о происшедшем, а уцелевшие кучер и полевой сторож своими показаниями властям во много раз усилили впечатление. Да, на этих гадов надо было больше нагонять страху, чтобы они передавали его и другим.

Здесь можно рассказать и о трех других случаях, происшедших позже...

Митре и Страхил, сын бай Станьо, спустились в Огою, чтобы привести в исполнение приговор, вынесенный старосте. Они выдают себя за торговцев, и это позволяет им останавливать встречных крестьян, расспрашивать их. Вот встретился мужчина в городской одежде с большой глиняной миской кислого молока в руках. Разговорились. Оказалось — перед ними староста. Подозрительный самодур обещает им помочь в торговле — вот только отнесет молоко. Однако Страхил легонько толкает его плечом, Митре, улыбаясь, показывает ему маузер (вокруг люди). Они приглашают старосту пойти с ними. У рощи староста начинает спотыкаться, и его приходится почти нести... Боже ты мой! Какие еще бывают люди! Когда у старосты забрали пистолет и спокойно все ему объяснили, ему вдруг пришла такая идея: сдавайтесь, я устрою вас служить в полицию, так-то будет лучше, а то мы вас прикончим... Митре, артиста в душе, такие слова могли развеселить, но как сдержался Страхил и не зарезал предателя в тот же миг — совершенно непонятно. И в этом случае листовка рассказала, почему староста не вернулся домой...

...Ленко и Доктор, возвращаясь из Ботунца в лагерь, встретили «охотника» с замечательным ружьем. Что мог делать в те дни в горах человек, ни у кого не вызывало сомнений. Дело было совершенно ясным. А у этого гада находилось еще при себе удостоверение, что он служит в полиции. С тех пор он уже нигде не служит...

...Лесного сторожа из Литакова Милчо и Страхил застрелили почти у самого его дома. Этот сторож был «самым надежным сотрудником полиции в преследовании подпольщиков этого района» — говорилось в характеристике, выданной ботевградским околийским начальником...

Я слушал Лазара и думал: «Как легко теперь рассказывать, правда? И как просто кажется все, что осталось позади! А ведь сколько пришлось волноваться и беспокоиться! Мало ли какие неприятности могут произойти...»

Я мысленно участвовал вместе с Лазаром в этих операциях, видел его как командира, хотел понять его как человека...

Год с лишним назад ему в одно и то же время сообщили, что он приговорен к смертной казни и что у него родилась дочь. Он не испытал страха, ему стало даже смешно: ведь каждый прожитый день был отсрочкой исполнения смертного приговора. Лазар был весь во власти радостных чувств отцовства. «В сознание мое проникло лишь одно слово — доченька! После смерти первой дочери самой большой нашей мечтой было снова иметь девочку...»

Я хорошо его помню. А что он пережил, когда бежал к зданию управления (а там всегда могла затаиться смерть) и в сознании его мелькал образ доченьки, «этого маленького комочка»? Я спрашивал Лазара об этом, но он улыбался и не отвечал по существу. А я, чтобы понять его до конца, мысленно переношу своих детей в те дни, и мне становится страшно. Утешает мысль, что они были в безопасности по единственной причине: их еще не было на свете... Очень многое о переживаниях Лазара я впоследствии узнал из записей в его дневнике, сделанных в мае 1942 года: «Дорогая Лена, Аксюша, я не смог дать вам то, что хотел бы, и причина заключается в рабстве и невежестве, которые царят на этой потонувшей в крови и слезах земле. Я пошел по пути, ведущему к истине и правде; он тернист, тяжел, полон невзгод и неожиданностей. Этот путь грозит мне гибелью: Прощайте, родные мои». Видите, насколько он категоричен? Еще одно живое подтверждение тех чувств, ради которых мы дрались не на жизнь, а на смерть.

Он нашел в себе силы выдержать все испытания. Отца, убитого на войне, он не помнил и знал о нем только по рассказам матери. Из Врабева в Троянском крае, где Лазар родился в 1916 году, мать вскоре перебирается в Дамяново в Севлиевском крае и там выходит замуж. О смерти отчима у Лазара остались страшные воспоминания: отчим умер от побоев в сентябрьские дни 1923 года. И об отце, и об отчиме Лазар вспоминал с добрым чувством.

Вот этапы его ученической карьеры: из Свищевской гимназии его выгнали через полтора месяца (не было денег на школьную форму). На следующий год нужда привела его в Софийскую семинарию. Есть какая-то закономерность в том, что из этой семинарии вышло немало будущих коммунистов. Причина, вероятно, заключалась в усилиях, прилагаемых начальством для того, чтобы сделать своих питомцев более правоверными, чем римские владыки. Начался слепой, но сладкий бунт: насмешки над религией, бегство из церкви, нарушение канонов святого причастия. Его исключили, но оставалось право продолжать обучение в Пловдивской семинарии. На следующий год в Плевне он закончил шестой класс гимназии, получил ремсистскую закалку и... высшую степень наказания — исключен навсегда из всех гимназий царства. На следующий год он закончил один курс столярного училища в Тетевене с отметкой «0» за поведение и был исключен из всех столярных училищ. Затем (с фальшивым отпускным свидетельством) учится в торговом практическом училище «Васил Априлов» и экстерном заканчивает седьмой класс в школе имени Бачо Киро. Арест. Экстерном заканчивает и восьмой класс, но к экзаменам на аттестат зрелости его не допускают...

А в жизни испытания на зрелость приходится держать каждый день. Работа в подпольной типографии. Год — в тюрьме. Едва поступил на резиновую фабрику, как его выгнали за участие в забастовке. В унтер-офицерской школе ударил оскорбившего его унтер-офицера. Отделался легко: ему просто не присваивают очередного воинского звания. Потом работает на оловянной фабрике, в прачечной, на текстильной фабрике. Но главная работа — в РМС, в Подуянском районном комитете, среди солдат в Гюмюрджине и Ксанти...

По доносу провокатора его арестовали прямо на улице. Одной недели, проведенной в Эникёй, Лазару оказалось достаточно, чтобы сориентироваться и бежать из концлагеря. Испытаний, которым он подвергся на пути от Эгейского моря до Софии, было очень много. Этот путь привел его в партизаны.

Мы вышли на воздух. Не знаю почему, но в перерывах совещаний люди всегда более расположены к разговорам, личным выводам.

— Лупим их, как хотим.

— Те — два села. Мы — четыре, ну и Гылыбец, — сдвигая фуражку на затылок, сказал Тошко.

— Но мы не прикончили ни одного гада. В этом отношении они нас опередили.

— Это не трудно наверстать. Была бы охота.

— А разве мы не хотим? Пусть и в наших краях стынет кровь в жилах у гадов!

Да, мы наверстаем упущенное, но пока бойчоогняновцы действуют лучше нас...

После таких бесед мы пришли к более зрелым размышлениям: бачокировцы — хорошо, бойчоогняновцы — чудесно, но произошло нечто более значительное — мы стали чавдарцами.

Примерно в это время была получена директива областного комитета партии. Мы прочитали ее с удовлетворением: задания, которые мы получали, выполнялись. Мы их выполняли на совесть.

С живым интересом, будто встречи с близкими людьми, ждали мы эти распоряжения, инструкции, указания, директивы, приказы Главного штаба партизанского движения, штаба зоны. В них детально рассматривались все тонкости партизанской борьбы и ее стратегия. Через «Работническо дело» ЦК заботливо руководил отрядами, часто проводил глубокий анализ наших операций и давал конкретные указания. Призывы народной радиостанции «Христо Ботев» адресовались непосредственно нам.

Так командиры, комиссары, партийные и ремсистские руководители, бойцы обретали уверенность и действовали поистине творчески.

Я спрашиваю себя: может быть, наши силы были не так велики, как кажется сегодня?

Здесь мне на помощь приходит один документ. В отчете за ноябрь начальник Пирдопской околии жалуется: «...Слухи о нападениях подпольщиков в Пирдопской околии сильно взбудоражили население. Встревожены старосты и другие работники общинных управлений, особенно в подвергающихся нападениям районах. Все боятся за свою жизнь, особенно после убийства старосты Горно Богрова, который точно исполнял свои обязанности и развил полезную патриотическую деятельность».

Я оставляю без внимания заявление о том, насколько взбудоражено население и каким страхом охвачены старосты. Но вот фраза о том, что староста «точно исполнял свои обязанности», является фактически оправданием наших действий: мы не убивали просто так...

Внимание! Дальше полицейская хитрость, цель которой — переложить ответственность на других: «На территории вверенной мне околии действуют три подпольные группы: первая — Ботевградская, осуществившая нападение на Буново и Стыргел; вторая — Панагюрско-Ихтиманская, осуществившая нападение на Радославово, Петрич, Смолско и полицейский пост на Гылыбце; третья — Карловская, осуществившая нападение на Душанцы». Однако кроме хитрости есть здесь и доля истины: наша маневренность сбивала полицейских с толку.

Можно себе представить, каково было директору софийского областного управления полиции. Если принимать во внимание только операции нашего отряда, крупные и помельче, то окажется, что ему приходилось будоражиться если не каждый день, то во всяком случае через каждые день-два.

Тревога охватила также министров и регентов. «Борьба с подпольщиками — это наше очень слабое место, и я хочу принять быстрые и серьезные меры, чтобы положить конец этой слабости. Речь идет о безволии или страхе, сковавшем некоторые местные власти, и особенно старост; речь идет и о пассивном отношении населения в некоторых местах... чему, впрочем, больше всего способствует пример местных властей». Следуют советы, приказы, угрозы. Об этом говорится и в строго секретном распоряжении министра внутренних дел Дочо Христова, а с его публичным выступлением вы еще ознакомитесь. Понятно, что тревогу у полиции вызывали действия не только нашего отряда...

В воспоминаниях отдельных товарищей чувствуется сильное влияние тех сведений, которые ими не могли быть получены в период, освещаемый мемуарами. Это снижает доверие к мемуаристу, и я очень хочу избежать подобного недостатка.

О Славчо и его отряде мы узнали из распространенных в селах легендах, из рассказов начальника штаба зоны Калояна. Он же познакомил нас с деятельностью рилских партизан, которыми командовал Желю. Известностью пользовался и Батакский отряд, который носил имя Антона Иванова. Приходили вести и о Среднегорском отряде имени Христо Ботева. С Червенобрежским отрядом мы были соседями и после непродолжительных территориальных споров решили, что Этрополь будет нашей общей базой... Мы договорились и о других общих базах, о ятаках и районах действия. В село Душанцы, находившееся в нашем районе действий, вошли партизаны, и вскоре мы узнали, что это среднегорский отряд имени Георгия Бенковского. Для работы в свои родные края были направлены Огняна и Дамян, значит, партизаны есть и в Плевенском крае. Из песни «Чавдарцы» мы узнали, что и в Ловечском крае действует отряд, который называется так же, как наш. «Работническо дело» писало о партизанском движении в Габровском, Севлиевском, Троянском, Разложском, Старозагорском краях, об отряде имени Васила Левского, горнооряховских и пазарджийских четах.

По слухам, были и другие отряды. Все это создавало у нас уверенность, что партизанские отряды действуют по всей стране.

«Враждебные силы добились за истекшее время значительного успеха. Вооруженные отряды подпольщиков продолжают разрастаться» («Сообщения разведки» военного министерства от 17.XI 1943 г.). И более конкретно: «В октябре было зарегистрировано 210 актов террора по сравнению с 144 в сентябре. Другими словами, число террористических действий увеличилось примерно на 50%. Число нападений с 77 возросло до 145. Это показывает, что за октябрь активность партизан в стране увеличилась вдвое». А вот заключение разведывательной службы армии за 1943 год: «Значительная часть времени и усилий армии и полиции была поглощена борьбой с этой опасностью». А как раз это и было нашей основной задачей на том этапе.

Деятельность болгарских партизанских отрядов вызывала все большее беспокойство и у Гитлера. Немецкая разведывательная служба в Болгарии доносила: «За этот период (с 1 до 15 октября 1943 г. — Прим. авт.) деятельность четников усилилась, увеличилась численность партизанских отрядов, что частично объясняется тем, что все больше крестьян уходит к четникам». Тревога усиливается. В отчете за период с 1 по 15 ноября читаем: «Число актов саботажа и случаев террора за отчетный период возросло. К настоящему времени бандиты действуют фактически на территории всей Болгарии, а главным районом действий коммунистических банд следует считать горные области Средней Болгарии». Пусть будет позволено почувствовать некоторую гордость и нам: и мы были там — «в горных областях Средней Болгарии». И еще одно донесение, которое меняет некоторые мои тогдашние представления в лучшую сторону: «...Всегда следует иметь в виду то обстоятельство, что бандиты располагают отличной разведывательной сетью и с помощью местного населения всегда в состоянии своевременно узнать о предстоящих крупных полицейских операциях».

— А по-моему, может, и не придется нам зимовать в горах. Еще один прыжок — и братушки-краснушки будут у нас! — закручивает усы Брайко.

— Да подожди хоть до лета, а, Брайко? Или тебе уже заказывать лакированные ботинки? — подмигивает Караджа.

Брайко вскипает:

— Да ведь они вот где. Посмотри, ну посмотри! — и тычет пальцем в маленькую карту, вырезанную из газеты. Стоит им здесь повернуть — и они в Добрудже. Здесь же местность ровная, танки мчатся...

— А потом к танкам придется привязывать свиные пузыри и пустые тыквы, чтобы переправиться через Дунай. Не так ли?

— Та пустая тыква, которая у тебя вместо головы, им во всяком случае не понадобится! — быстро парирует этот выпад Брайко. Иногда интересно наблюдать, как резко меняется настроение у этого человека: то он абсолютно спокоен, настроен пессимистически, то по-юношески восторжен.

Каждый по-своему говорил о наших больших надеждах.

Здесь уж ничего не зависело от нас, а мы зависели от Красной Армии и поэтому обсуждали положение на Восточном фронте, как участники происходившей там борьбы. Сведений сколько хочешь! Прежде всего, от ятаков и крестьян. Народ знал все! (Иногда и то, чего в действительности не было, но что должно было произойти, что хотелось бы видеть.) Тогда в селах радиоприемники считались редкостью, да и те были опечатаны. И все-таки... Я испытывал гордость за высокий политический настрой товарищей. Это был не просто интерес и надежда, а демонстрация прямой связи событий с нашей жизнью: когда Красная Армия отступала, немногие верили в нее, но все-таки были такие, а когда началось широкое ее наступление, успехам Красной Армии радовалось все больше людей. Выучивали названия не только городов, но и маленьких населенных пунктов. Мы знали, что каждую операцию нужно подготовить, представляли себе (теперь я понимаю, что весьма приблизительно), чего стоит каждая наступательная операция, и все-таки... Это была наша армия, мы были ее солдатами, и мы считали себя вправе ускорять ее марш.

Исход битвы за Украину был предрешен уже тогда, но завершилась она позже. Последние попытки гитлеровцев закрепиться у Кременчуга, Днепропетровска, Запорожья потерпели неудачу. Они уже потеряли своих лучших генералов, офицеров, унтер-офицеров, солдат. А в Красную Армию вливались все новые и новые части. Ее командиры и бойцы все больше овладевали мастерством ведения боя. Советский народ самоотверженно трудился, давая фронту тысячи танков, самолетов, орудий, «катюш». Мы не были военными стратегами, но хорошо понимали, что стратегической инициативой владела Красная Армия...

Но каждому из нас грозила смерть, и она могла настичь нас раньше, чем придет конец фашизму. Поэтому мы были нетерпеливы...

Союзники воевали в Италии. Лондонское радио рассказывало о героических подвигах моряков конвоев, шедших с оружием, боеприпасами и продовольствием из США в Россию, и мы испытывали благодарность за эту помощь. Однако это не был второй фронт, обещанный, долгожданный. Возникали споры, основанные на том недоверии, которое мы питали к капиталистам. Но мы радовались, что история не бросила против нас силы Америки и Англии.

Мы много говорили и о лондонских правительствах — польском, чешском, югославском, французском. По каждому вопросу были специалисты. Помню, например, Францией заведовал бай Михал. Он ее не только знал, но и любил, хотя жизнь его там была очень тяжелой.

— Ты знаешь, что такое парижский пролетариат? Коммунары? Настоящие коммунары? Они сметут и швабов, и этого склеротика Петэна, и де Голля заставят слушаться. Аллон з’анфан дё ла патри, вив ля Комюн![81] Вы еще увидите, что будет во Франции!..

Бай Михал обычно начинал словами: «Иси Пари, парль лё пепль франсэ»[82]. И, как по радио, вещал, какие чудеса совершит Париж...

Шел уже второй год, как была издана директива о вооруженном восстании. Долгое время ее осуществление казалось нам какой-то прекрасной, но далекой мечтой. Даже той осенью можно было услышать горькие сомнения: «Разобьем ли мы эту гнилую фашистскую власть?..»

Теперь все изменилось.

Мы уже участвовали в вооруженном восстании, хотя оно еще не было всенародным. И мы уже завоевали солидные позиции в борьбе за власть.

Мы не питали иллюзий. Министерство внутренних дел в своих инструкциях то и дело требовало: «Граждан следует привлекать к сотрудничеству с властями». Это министерство очень сокрушалось по поводу того, что граждане «помогают бандитам». Однако мы на себе испытали и другое. За 1943 год Новосельское околийское управление раздало около ста пятидесяти разрешений на ношение оружия гражданским лицам, и таких людей оказалось только в Новосельской околии больше, чем всех нас, вместе взятых.

Что верно, то верно: фашисты защищались обдуманно, организованно, предусматривали все до мельчайших деталей: «В связи с происшествиями, случившимися в последнее время в некоторых околиях, приказываю во всех общинах каждый вечер создавать для действий с 20.00 отряды в составе не менее 30 человек под командованием офицера или унтер-офицера запаса. Эти отряды должны быть разделены на группы для охраны общин и сел и в случае необходимости мобилизовывать население для отражения возможного нападения. Для оповещения населения следует использовать церковные колокола и другие подобные средства» (из приказа помощника плевенского областного директора околийским управляющим от 14 ноября 1943 года). А вот что говорится в инструкции, составленной околийским управляющим и полицейским начальником Тетевена и озаглавленной «господам старостам и начальникам полицейских участков в околии». Назвав нас паникерами и воришками, они в семнадцати пунктах перечисляют всевозможные меры (как жалко это звучит) обороны. Продумано все до конца. Вооружение населения, говорится далее, нужно осуществлять так, чтобы об этом «никто не знал, кроме вас и тех, кого вы вооружили». (Это чтобы мы не отняли у них винтовки.) Наряду с известным «под страхом наказания», без которого не может обойтись ни одно полицейское распоряжение в мире, появляется и более скромное: «Объявить населению, что будут выплачены большие награды за содействие, оказанное при поимке подпольщиков, а семьи пострадавших получат компенсацию». Вторая половина этой фразы навевает печаль и убивает желание получать награды...

По вечерам в разговорах рождались смелые идеи. Здравко предлагал создать кавалерийскую часть — летучую чету. Нофчо и Васко мечтали о партизанском крае. И так далее...

Время для фронтальной атаки редутов врага еще не наступило. Вражескую крепость предстояло брать не штурмом, а сначала подкопаться под нее. Это требовало мастерства и опыта. И мы учились этому мастерству. Вот что говорится о нашей деятельности в документе немецкой разведки:

«Ни на миг нельзя упускать из виду, какую страшную опасность представляет собой деятельность бандитов. Эффективные контрмеры абсолютно необходимы в связи с усилением банд и поскольку страх перед ними охватывает целые селения. Может создаться обстановка общей неуверенности и недоверия сельского населения к властям, что повлечет за собой переход жителей на сторону подпольщиков, а также их содействие бандам в получении продуктов. Согласно полученным сведениям, крупные банды намереваются напасть даже на небольшие города».

Мы наносили и чисто психологические удары. Каждый полицейский должен был задуматься, когда получал письмо от штаба отряда «Чавдар». Вместе с угрозой неминуемой кары в письме подсказывался единственный возможный путь поведения: «...Пребывая в населенных пунктах или вне их, носите винтовки за спиной, а пистолеты в кобуре. Если вы встретите четников, сразу же поднимайте руки вверх. Тем самым вы спасете себя... Вы — болгары! Честным и добрым людям встреча с нами не страшна. Предателям и доносчикам — смерть!» Предупреждения, которые делались старостам (с глазу на глаз, на митингах, письменно), заставляли их отказываться от службы или вести себя с селянами по-человечески. Однако некоторые начинали свирепствовать и еще больше, и с такими приходилось поступать, как с бешеными собаками.

Как-то, когда наша чета заняла Радославово, а я остался с группой внешней охраны, к нам подъехал на телеге один из жителей Челопеча — дедушка Станчо. Слово за слово, и я рассказал, как мы втроем были на похоронах полицейского, убитого среднегорцами. Тогда местный поп угрожал нам и призывал срубить головы ста партизанам в отместку за убитого полицейского. Дедушка настороженно слушал мой рассказ и прерывал его только восклицаниями: «Быть этого не может!» И вот я попросил передать попу наш «партизанский привет». Дедушка только охнул. А я разошелся и стал рассказывать одну историю за другой. Вспомнил и о свадьбе в доме околийского начальника в Пирдопе, где, конечно, негласно присутствовали трое наших парней. Околийский начальник и не подозревал, что принимал у себя партизан. «Ну, большой привет попу! Как-нибудь вечерком зайдем к нему, принесем свои головы, чтобы не нужно было искать нас в горах», — сказал я, прощаясь с дедом.

Я забыл этот разговор, но вскоре все, что я рассказывал деду, услышал из уст людей, да еще с новыми для меня подробностями. Уже были очевидцы того, как партизаны чокались с управляющим, как гуманно поступили, не прирезав его там, как цыпленка. Не скажу, что из-за этой молвы околийский начальник оставил Пирдоп, но «дурацкие сказки простофиль» очень его сердили.

А батюшка?.. Дедушка Станчо честно все ему передал. Испугался поп, стал ночевать у соседей, прятаться по сеновалам. Страх не покидал его ни на минуту. Он догадывался, что кое-кто из жителей села встречается с партизанами, и в одно из воскресений, поднявшись на амвон, заявил, что партизаны — дети народа, как Хаджи Димитр и Караджа, борцы за правду и что сердцем он с нами...

Тогда его вызвал к себе полицейский начальник в Пирдопе. Состоялся крупный разговор. Тюрьмы поп избежал (он был своим человеком для властей), а для нас главное заключалось в том, что власти, были опозорены...

Иван Попов относился в Бунове к числу самых зажиточных селян. Однажды вечером Мильо, Орлин и бай Горан отправились к нему в гости. По́том изрядным изошел хозяин в страхе великом, как писали когда-то летописцы. Разговор с ним мы вели напрямик. Бай Горан время от времени постукивал гранатой по столу. Бай Иван Попов дал в пользу народа деньги и обещал не притеснять бедноту. К своему счастью, он сдержал это слово.

И формально, и фактически фашисты были хозяевами в стране: власть принадлежала им. Однако мы завоевывали другую власть — над душами: мы вызывали страх у господ и пользовались любовью народа...

Я не люблю пустых хвалебных фраз о народе — «народ всегда сам борется за свою свободу», — но не терплю и пессимистических утверждений, что «народу верить нельзя, народ — это стадо».

Демагогия обидна, слепота опасна, неверие губительно.

Прекрасен наш народ, но, как и всякий другой, он многолик, особенно в переломные исторические моменты. К каждому человеку нужно подходить с уважением и трезво оценивать его поступки. Народ составляют люди, и только в живом непосредственном общении с ним узнаешь, что такое народ.

Как грибы после дождя, росли импортно-экспортные общества. Дельцы наживались на войне. Для таких гитлеровская победа была желанной мечтой. Мастерские некоторых ремесленников превратились в небольшие фабрики. Эти тоже работали на гитлеровскую армию. Крестьяне, у которых было что продавать, тоже имели хороший доход. Все эти люди в большей или меньшей степени были защитниками фашизма.

Сегодня легко смеяться над гитлеровской и болгарской «национальной» пропагандой, но тогда она была опасной силой. Нет никакого противоречия, когда ее называют жалкой (из-за ее лживости) и в то же время тлетворной (имея в виду ее разлагающее действие). Если три года подряд твердят одно и то же, если вся эта трескотня раздается на фоне успехов на огромных фронтах, то нет ничего удивительного в том, что многие люди начинают заблуждаться (особенно если учесть, что слов правды они не могли слышать). Фашистская пропаганда была отвратительной, глупой, но она яростно захлестывала репродукторы, экраны, журналы с яркими обложками, газеты, брошюры, плакаты. Она оглушала и опустошала.

Сначала надо было заглушить эту пропаганду, а потом вселить в честные души веру в партизанское движение.

И нам помогала большая сила — демократические традиции народа, его ненависть к фашизму. Другой силой была надежда на Красную Армию, которая шла к Шипке и Плевену. Работала на нас и третья сила — дороговизна, голод, частые призывы мужчин на военные сборы и переподготовку, налоги, реквизиции и всевозможные поборы. Но это были дремлющие силы. Их надо было разбудить, чтобы народ перешел к действию, обрел мужество.

Немецкая разведка весьма точно определила задачи партизанского движения, если судить по «выводам», относящимся к 1943 году: «Главная тенденция — подрыв авторитета правительства и подрыв веры в его пропаганду среди народа». Мне даже нравится этот термин — «подрыв». «Ни на один момент не следует упускать из виду опасность бандитской деятельности и нужно как можно скорее принять против нее решительные меры».

Журчит речушка. Синеют надо мной скалы-крепости. Я присел возле бука, за которым меня не могут увидеть. Мне нужно побыть одному. Нет, не одному...

Я не спешу прочитать это письмо: предстоящая радость всегда больше испытанной. Я хочу насладиться этим маленьким чудом — письмом от нее здесь, в Лопянском лесу! Из Бунова его принес Мильо.

«Я так обрадовалась твоему письму. Это первое полученное мной от тебя... Наверное, ты хотел бы узнать, что у меня нового. Все у меня хорошо... На новую службу пойду, вероятно, завтра-послезавтра, но пока не могу тебе точно написать, каковы условия. Я сказала, на что претендую, и думаю, что моим пожеланиям пойдут навстречу...» Хорошо. Значит, за тобой не следят. А о твоих пожеланиях я знаю: прийти сюда. «Ты хотел бы получить длинное письмо, но ведь ты понимаешь: я не могу писать тебе очень подробно. Все твои друзья чувствуют себя хорошо... Да, чуть не забыла. Твоя сестричка вполне здорова и может ходить по городу...»

Лиляна! Только будь осторожна, сестричка, когда ходишь по городу!..

«Как трудно мне было без тебя в первое время! Сейчас я постепенно привыкла справляться со всеми трудностями сама. Я всегда мысленно советуюсь с тобой, как поступить. Это возвращает меня к прошлому, когда я могла спросить тебя, поговорить с тобой. Это помогает мне быть с тобой и сегодня. Всегда ли мне удается угадать, что бы ты мне посоветовал?.. Как жаль, что я не с тобой. Я бы так старалась, изо всех сил. Будет ли так?..»

Нет, не будет, Вера. Сейчас, по крайней мере, не отпустят в горы секретаря райкома, тем более что ты находишься на легальном положении.

«Буду тебя ждать. Мне кажется, что ты скоро сюда придешь. Теперь ты знаешь, как сразу найти меня. Я не хотела бы потерять ни минуты. Буду ждать целыми днями...»

Когда это я вышел прогуляться? Мне так хорошо, что, кажется, все это видят. Но никто не понимает, почему, вернувшись в землянку, я затеваю борьбу с Алексием.

Лазар принес весёлое, необычное известие: Сашка и Ленко поженились.

Дело было, кажется, к вечеру, в свободное время. Помню, как все развеселились. «Ты смотри, ай да Ленко, никто не ожидал!», «Вот тебе и Сашка — тихая, скромная, а вон какого парня завлекла!», «А она что, урод, что ли?». Подшучивали и над Лазаром: «Как же ты им разрешил?», «Ты что же, их венчал?», «А какое свадебное платье было на Сашке?».

Оставим смеющихся товарищей. Мне нужна тишина. И одиночество. Потому что я буду говорить о Сашке.

Она была моим товарищем, обыкновенным рядовым бойцом, ничем не отличавшимся от других (а может, мы не видели ее особенностей), а стала любовью, болью, гордостью отряда. Стала надеждой поколения семнадцатилетних. Неуловимым и всегда присутствующим бессмертием.

Я уже почти не могу провести различия между живой Сашкой и той, что ушла в бессмертие. А рассказать я хочу о той, простой, ничем не выделяющейся, и все же...

Как, Сашка, рассказать о тебе?

Она была невысокой, но, глядя на ее широкое лицо, можно было угадать в ней большую душевную силу. Нежное существо, и, когда мы заходили в села, старушки всегда с жалостью глядели на нее.

Нежное существо?

Мы возвращались от дяди Милутина с набитыми картофелем рюкзаками. Рюкзак Сашки был тоже огромным. Милчо, плечистый горец, предложил было ей помочь, а она с раздражением в голосе (от страшной усталости) ответила: «Я сюда пришла не в игрушки играть!» Во время другого похода мы как-то сделали привал. Сон валил нас с ног, а была ее очередь стоять на посту. Делчо говорит: «Сашка, не знаю почему, только мне не спится. Ложись, а я все равно...» «Знаю, Делчо, только и меня бессонница одолела!» — ответила она, и оба они рассмеялись. В Литаковских горах на наших напали во время сна. На посту была Сашка. Пуля отколола щепку от приклада ее винтовки. Сашка испугалась, конечно, но все же задержала полицейских и прикрыла отход четы.

Эта семнадцатилетняя девушка, дитя Софии, не знавшая гор, где жизнь сама по себе не каждому под силу, как боец, ни в чем не уступала здоровенным мужчинам, выросшим здесь. И всегда была терпеливой, милой, даже когда мучил голод или снежная буря валила с ног. Где она брала эту неистощимую силу? Знаю, убежденность, вера... Но и они не всесильны. Сашка была гордой девушкой с сильно развитым чувством собственного достоинства. Как бы ни было ей тяжело, она всегда старалась улыбаться.

Бай Станьо (вы его знаете, дети его были уже старше Сашки) только одной ей не говорил «дите» и не подшучивал над ней, как над большинством. И не покровительствовал, а относился к ней как к равной. Сашка любила его, как отца, помогала ему. Живая, трудолюбивая, она с удовольствием чинила одежду товарищей и делала это с заботой и любовью. Сашка была мастерица на все руки, а к труду ей не приходилось привыкать: в пятнадцать лет начала она зарабатывать на жизнь, шить саи[83]. Очень рано стала она членом РМС и всю свою недолгую жизнь прошла в его рядах.

Мы видели ее фотографию в одном полицейском бюллетене по розыску. Правда, она фигурировала там не как разыскиваемая подпольщица, а числилась среди пропавших без вести: ушла на Витошу, не вернулась, кто что-нибудь знает... О розыске заявила мать. Может, даже нарочно, чтобы ввести в заблуждение полицию. Вероятнее всего, Сашка не могла сказать ей, куда уходит, и оставила ей только надежду...

Сашка — любимица отряда...

Ленко был тот самый парень, который вез на повозке мой рюкзак из Софии. Еще тогда я подумал: неплохой парень. И действительно. Он участвовал в ликвидации богровского старосты и одного полицейского, во время операций проявлял спокойствие и смелость. Казалось, он не прилагает никаких усилий, чтобы быть таким храбрым. Он был физически сильным и любую работу делал как бы шутя. Высокий, крепкий, жизнерадостный, полный жизни. Его смуглое продолговатое лицо было по-деревенски грубовато, но по-мужски красиво. Я невольно отвожу взгляд, когда вижу портрет Ленко в руках детей его родного села Ботунца. Ровные белые зубы, широкая улыбка...

...Высокое пламя костра делает лица то медно-красными, то совсем темными. Бойцы знают: необычное вечернее построение несет им какую-то новость. Лазар думает, что об этом известно только ему и этим двоим, но тайна уже раскрыта, и многие улыбаются. Некоторые же только сейчас замечают, что сегодня Сашка и Ленко стоят рядом. Держат они себя тише воды, ниже травы, будто в чем-то провинились. Правда, у Сашки ликующий вид. Насколько Ленко неукротим при встрече с врагом, настолько он мягок с товарищем, а уж с ней...

«Красива ли Сашка?» — спрашиваю я себя сейчас. Лицо ее могло бы быть чуть поуже и два передних зуба чуть меньше, но глаза... Этих глаз было достаточно, чтобы признать ее красавицей. Черные, большие, не просто красивые, они придавали лицу одухотворенный вид. Белое лицо. Черные как смоль короткие волосы спрятаны под фуражку. Странно, как могут сочетаться детские черты с властной женственностью?!

На Сашке и Ленко — брюки гольф и штормовки (Сашке таки не представилась возможность надеть свадебный наряд). Такие разные по характеру, они сейчас удивительно похожи. Любовь так сближает людей, что заставляет видеть сходство даже там, где его нет.

Командир объявляет, что с этого вечера Сашка и Ленко — супруги, что штаб их благословляет. Я не поверил бы, что он так говорил, если бы он сам не рассказал об этом.

Понятно, что перед этим Лазар побеседовал с ними. Сначала с Ленко:

— Ты ведь знаешь, как у нас? Нечистоплотности не прощаем никому!..

А тот, вспыхнув, ответил только тремя словами:

— Я ее люблю!

Потом Лазар пошел к Сашке. Хотел пожурить ее, напомнить о партизанском долге, а она посмотрела ему прямо в глаза и, не отводя взгляда, с тем торжеством любви, перед которым отступает все, ответила также только тремя словами:

— Я люблю его!..

Любила ли она его?.. Я знал, что она его любила. Как-то уже весной мы забились в густой лесок. Было холодно. Сашка прижалась к Ленко и обняла его, будто они расставались навсегда. Она не стеснялась меня. Мы были только втроем, очень близкие друг другу: он — командир батальона, я — комиссар. Сашка, красивая в лунном свете, мягко вырисовывалась на темном фоне сосен. Нежность этой картины волновала, и я поспешил оставить влюбленных одних...

...Штаб благословляет их. Оба они сияют и не слышат тех жестких слов, которые говорит Лазар. Ну разве это свадьба, когда нет пожеланий иметь детей, много детей, полный дом детей? А Лазар как раз предупреждает молодоженов, чтобы они были разумны... Но эти двое не чувствуют жестокости, ведь она исходит не от Лазара, а продиктована временем.

Потом мужчины пожимают руки Ленко, женщины украшают Сашку крокусами. Песни и веселые шутки у костра. Шуточные наставления...

— А когда пепел начал покрывать обуглившиеся головешки, — закончил свой рассказ Лазар, — Ленко отправляется в мужскую палатку, а Сашка — в женскую.

Грустная свадьба? Самая счастливая свадьба!

Конечно, мы бы и сами узнали о свадьбе Ленко и Сашки, но, наверное, Лазар решил воспользоваться случаем и еще раз нас предупредить. Хотя нужды в этом не было: трое из бачокировок в отряд пришли уже замужними. А каждый из нас принял закон: любовь — после победы! И не считал его жестоким. Разве только где-то в глубине души?..

Влюбленные не смели поговорить друг с другом, чувствовали себя виновато, хотя и не могли понять своей вины. Шли споры. Разве любовь не придает силы? Ведь рядом с любимой боец может вершить чудеса!.. Да, но любовь может расслабить волю человека, ослепить его. Партизанская жизнь требовала не только полной самоотдачи, но и полной сосредоточенности.

В партизанских отрядах в некоторых странах были целые семьи: жены, дети. Другие условия, другие обычаи. При тех немыслимых трудностях у нас требовалась высокая маневренность отрядов, и такая обуза грозила бы им гибелью.

А не убивали ли мы этим святое человеческое чувство? Может быть. Но большинство молча высоко пронесли это чувство, как переносят оружие при переходе через глубокую реку, и их сердца заговорили об этом только на берегу победы.

А погибшие? Так и не узнавшие любви? Помолчим. Им многое не довелось узнать.

Только две свадьбы состоялись в отряде. Потом штаб (а он обладал такой властью) прекратил регистрацию браков. До регистрации детей дело не дошло вообще, а вот регистрировать смерть пришлось...

Данаил Крапчев, редкостный мракобес, писал в своей газетёнке «Зора» (23 июля 1943 года), что партизанки — это женщины, которые ушли в отряды, чтобы там без помех развратничать. И он был не одинок.

Еще со времен гражданской войны в Испании я знал: каждая из сторон утверждает, будто она одерживает победы, поскольку чиста, как родниковая вода, и несет с собой прогресс, а другая — терпит поражения, потому что прогнила до основания и обрекает народ на муки и смерть. Как всегда, истина была лишь одна. Но не каждый мог ее открыть.

Мы не удивлялись тому, что полиция позорит нас таким способом. Больно нам было, что этому верили честные, но заблуждающиеся люди.

«А все таки...» — спрашивают меня иногда теперь. Поскольку я откровенно говорю обо всем, не буду ничего скрывать и здесь.

Могу себе представить, что бы произошло, если бы партизан посягнул на честь женщины. Впрочем, чего там говорить, я знаю, что бывало в таких случаях. Как-то зимой группа партизан остановилась в селе. Вскоре товарищи стали замечать, что один из них заигрывает с хозяйкой. Не знаю точно, как там все было, но приговор был единодушным: смерть. Провинившегося действительно чуть было не расстреляли.

Я мог бы рассказать и о других случаях, взорвать, так сказать, весь драматургический заряд, но не хочу этого. В книге эти вопросы не должны занимать большего места, чем они занимали в нашей тогдашней жизни.

Я по-сыновьи преклоняюсь перед героями прошлого. Да, знаю, жизнь тогда была другой, и ею продиктованы требования устава панайотхитовской четы: «Каждый должен поклясться, что отрекается: во-первых, от пьянства; во-вторых, от лжи; в-третьих, от разврата, а тем более от посягательства на честь женщины какой бы то ни было народности; в-четвертых, от воровства...» Тогда добродетелью считалось поклясться. Нам же такие клятвы были не нужны.

А теперь я помолчу. Предоставим слово околийскому полицейскому начальнику в Новосельцах: «Полицейские и милиционеры (так называли мобилизованных гражданских лиц. — Прим. авт.) пьянствуют по корчмам, разлагают мирное население, роняют престиж полиции и производят плохое впечатление на горожан». Ну, допустим, это — результат нездоровой атмосферы, царившей вблизи столицы. Тогда, может быть, в пасторальном Тетевенском крае (куда относился Лопян) действовали полицейские херувимы? Пожалуйста! Говорит плевенский областной директор: «Во время моей последней поездки по области я установил, что чины полиции недисциплинированны, злоупотребляют алкогольными напитками, развратничают, а кое-где даже отмечены случаи насилия. Полицейские грабят население, увлекаются кутежами, не выполняют свои прямые обязанности по борьбе с подпольщиками (3.XI.43 г.)».

Благодарю вас, господин директор! Если бы что-нибудь подобное рассказал я, то, возможно, некоторые юнцы посмотрели бы на меня с недоверием: «Да неужели?»

— Эй, люди, спешите, пока не поздно! Послушаем Дочо Христова. Пошли!

Велко размахивал газетой «Зора». Сильно, необычно сильно для этой поры пригревало солнце. Мы прилегли в лесу, не хотелось даже пошевельнуться, но что поделаешь: у «нашего министра» (так мы называли Дочо Христова) было какое-то важное сообщение.

— Теперь слушай и мотай на ус! Речь министра внутренних дел в Народном собрании в связи с тронной речью...

— Чихал я и на трон, и на того сопляка, который на нем сидит! — не выдерживает Брайко.

Велко поднялся на пенек. Мы столпились вокруг.

— «...В результате призыва сдаться, обращенного к заблудшей молодежи, до 30 сентября добровольно сдались 253 человека. Этот призыв дает и другой результат — задерживает приток заблудших или запуганных молодых людей в группы бандитов...»

— Врет! Не может партизан сдаться! Сколько пришло за это время только к нам? Что ты, Велко, читаешь эту гнусную болтовню?!

— Слушай и не выражайся непочтительно о господине министре! — строго кричит Велко и продолжает читать: «Выждав некоторое время, необходимое для того чтобы об этой мере правительства узнали все бандиты, полиция в конце сентября и начале октября начнет энергичные операции против всех тех, кто отказался от правительственной милости. Таких к 30 сентября, включая сдавшихся до сего времени 253 человек, насчитывается не больше 1800, разбросанных маленькими группами в нескольких районах страны...»

Раздались крики: «Да он идиот!», будто сам Дочо Христов был здесь.

Я воспользуюсь возникшим волнением, чтобы развернуть «Сообщения армейской разведки»: «За истекший месяц октябрь силы нелегального движения у нас увеличились примерно на 1500 бойцов (это только в октябре, после того как «прекратился приток»! — Прим. авт.), несмотря на беспощадные меры, повсеместно принимаемые против них.

Борьба с вооруженными отрядами Отечественного фронта в стране приобретает все больший размах. Она поглощает все новые силы, затрачивается масса физическойи моральной энергии, но, несмотря на это, особых результатов не чувствуется (17.XI.43) ».

Конечно, Дочо Христову прекрасно были известны эти сведения, но это не мешало ему врать, и главным образом для того, чтобы ободрить своих. «Пусть все, кто у нас или за границей питают какие-либо надежды, обратят внимание на эти цифры!. В настоящий момент мы работаем круглосуточно, и число ликвидированных за последние два дня подпольщиков наверняка превышает уже 1000 человек».

— Или я, или этот гад! На земле нет места для нас двоих! — заявляет Васко в присущем ему высокопарном стиле.

— Да что вы злитесь? Не обращайте внимания на эту проститутку! — философски обобщает бай Горан.

Наступило молчание. Каждый, казалось, вслушивался в себя и думал так же, как и я: «А ведь наверняка какие-то наши товарищи погибли, может, и немногие, но...»

Да, погибшие были, но и сегодня меня удивляет соотношение: в октябре, согласно «Сообщениям разведки», враг понес бо́льшие потери, чем мы.

— Слушайте, у-голов-ные преступ-ни-ки! — скандирует Велко. — Слушайте, какие вы несчастные. «Их осталось в настоящий момент не больше 900 человек. Они разбросаны по разным уголкам Болгарии и ломают себе голову над тем, как и где провести зиму. В число этих 900 бандитов входит свыше 300 уголовных преступников, многие из которых осуждены на смерть и пожизненное заключение...»

Поднялся такой хохот и крик, что Лазару пришлось повысить голос:

— Тихо! Услышат вас в Лопяне, тогда и в самом деле придется вам ломать голову над тем, где провести зиму.

Глубоко возмущенные заявлениями Дочо Христова, наши товарищи написали листовку, выдержанную в самом серьезном тоне. Заканчивалась она так: «В ответ на бесстыдство назначенных Гитлером регентов и правительства, в ответ на гнусную демагогию Дочо Христова мы, партизаны отряда «Чавдар», заявляем, что не ищем милости у преступников, а если понадобится, то и погибнем, но, пока в нашей стране хозяйничают фашисты и правители-предатели, не прекратим нашей борьбы, не сложим оружия!..»

Я понимаю, что в своей писанине враги преуменьшали нашу силу, чтобы воодушевить жандармов, но делали это весьма примитивно: «Подпольные коммунистические группы состоят из молодых необученных людей, трусов по характеру. Нет у них выдержки, и боя они не принимают, а встретив даже самое слабое сопротивление, быстро отступают, бегут сломя голову, бросая одежду, продукты и оружие» (из приказа начальника полиции Тетевенской околии от 20.IX.43). Мы — люди, и случалось, что мы отступали, однако не так. Впрочем, пусть на это утверждение тетевенского полицейского ответит шуменский областной директор: «Вы имеете дело с идейно убежденным противником, который готов пойти на любые жертвы, чтобы добиться в конце концов успеха, который действует энергично и неожиданно, опираясь на помощь товарищей, обладающих такими же качествами и связанных с ними нерасторжимыми узами. Мнение, распространяемое в обществе, что это — молокососы, легко приходящие в отчаяние, ошибочно в своей сущности...» (Декабрь 1943 года.)

Однако Дочо Христов не может ввести в заблуждение Гитлера, и немецкая разведка доносит ему: «Во всяком случае, можно считать установленным, что бандиты сражаются с отчаянной храбростью и что в способе ведения борьбы, как и в самих действиях, чувствуется централизованное руководство и организованность. Как мы отмечали, они располагают отличной разведывательной сетью».

— Значит, так, братец. Спускаешься с гор, попросишь как следует прощения у глубокоуважаемого Дочо Христова, а тот тебя раз — и в концлагерек, — объяснял Караджа, положив руку на плечо Брайко.

— Да ты что? Кандидатов туда столько, что не попадешь! — Велко не скрывал своего презрения к тем, кто не пошел в отряд, остался дома и таким образом оказался узником концлагеря (хотя партия предупредила об этой опасности на следующий же день после гитлеровского нападения). Велко, бай Цветан, Лазар, Митре, сами бежавшие из Эникёй, возмущались таким смирением.

— А знаешь, Караджа, если для нас не хватит концлагерей, остается только повязать тебе галстук, — поглаживает Брайко свою шею.

Велко прерывает его:

— Не тявкайте, а послушайте, какой умный совет вам дает этот человек: «Единственный выход из этого положения — последовать примеру 253 сдавшихся, надеясь на снисходительность государства».

Мы уже устали от смеха и вяло подбрасывали отдельные реплики. Нофчо с присущей ему наивностью недоуменно спрашивает:

— Неужели они нас настолько не знают? Не верится мне.

Меня внезапно осенило: у нас ведь не было ни вечерней, ни утренней поверки. Никакой поверки. Понимаете?

И случалось, что партизаны сдавались. Мы этого не знали и тогда не поверили бы этому. Правда, таких было мало, и я не хочу обвинять их больше, чем обвинила сама жизнь. Где-то не было должного сплочения в чете, другие попадали в безвыходное положение (или им так только казалось), третьи оказались обманутыми.

Я помню, как однажды мне в голову пришла страшная мысль (бывает же, что человека одолевают дикие, самые нелепые мысли): что бы со мной стало, если бы меня выгнали из отряда за какую-то провинность?

Нет, это невозможно. Невозможно!

Я попросил бы, чтобы меня расстреляли.