Горы дышат огнем

БОЙ В ЛОПЯНСКОМ ЛЕСУ

Тревожно начался тот день. Утром часовой услышал выстрел в районе нашей старой землянки. Собравшись в двух окопах, мы долго прислушивались. Ничего...

Накануне вечером одни ходили в Лопян, другие — в Этрополь, но валил такой густой снег, что все следы оказались засыпанными. Напряжение не исчезало, но мы немного успокоились.

— Поди, какой-нибудь охотник пальнул по зайцу, а мы сами запрыгали, как зайцы! — шутит Данчо.

— Да нет, наверняка это стучал дятел, а нашему Алексию-Конспирации послышались выстрелы! — говорит бай Горан. (За свое постоянное «Соблюдай конспирацию!» Алексий стал уже Конспирацией.)

Трудно поверить, что охотник придет в этот дикий далекий лес в такую зиму. Вряд ли ошибся и Алексий, мы знали голоса леса. Дятел нанизывает друг на друга несколько ударов, наподобие автоматной очереди, а Конспирация говорит — одиночный выстрел. Но каждому хочется, чтобы тревога оказалась ложной.

Стефчо усилил посты, приказал часовым смотреть в оба. Мы положили в свои рюкзаки немного хлеба, привязали одеяла, прикрепили к поясам подсумки.

Время идет, ничего особенного не происходит.

Лена готовит баранину с сушеными овощами. Ммм... Нюх у партизан крайне чувствителен к такого рода запахам. Самые нетерпеливые вертятся около печки, движимые бескорыстным порывом быть полезным своим опытом: может, мясо недожарено — да, да, вот этот самый кусок. Лена, как саблю, подняла деревянную ложку, гонит их, а глаза ее смеются.

В окопе у речушки вдруг раздается громкий смех. Чтобы не упустить что-нибудь интересное, мы наперегонки бросаемся туда из окопа.

Все собрались вокруг Чавдара.

— Вы только скажите Лене, чтобы она не выходила, а больше не заботьтесь ни о чем! — жалобно просит он.

Чавдар решил искупаться в реке.

— Ладно, я ее задержу! — говорит Асен, уверенный в том, что Чавдар откажется от своего намерения.

Но Асен плохо знает Чавдара. Поощряемый шумными возгласами, этот молодой Христос раздевается и спокойно входит, но не в теплую реку Иордан, а в декабрьскую речку, над которой поднимается пар. Мы осыпаем Чавдара шутками, острим, выискиваем новых желающих. Стефчо вышел, чтобы пожурить нас, но ему так и не удалось принять серьезный вид. Увидев Чавдара, он прыснул со смеху и нырнул в землянку, чтобы избежать участия в этой шумной забаве. Некоторые звучно хлопали Чавдара по раскрасневшейся спине, тот брызгался в ответ и продолжал растираться — деловито, с ног до головы. Делал он это молча, не подпрыгивал, даже, вопреки ожиданиям, не позировал. Просто делал свое дело. Смотришь на него — и дрожь тебя берет, такое кажется невероятным среди отяжелевших от снега буков, в сыром лесу.

Мы не знали, что вчера в этой же самой реке, только ниже по течению, полиция «купала» Страхила и Кирчо, а в данный момент готовится «искупать» нас...

...Кирчо схватили в Софии. Мне было известно о его показаниях, но тогда я еще не читал их. Изучил их недавно и изумился: да ведь первые воспоминания об отряде написал Кирчо! Я удивляюсь, как при нашей конспирации он успел узнать столько подробностей и, более того, запомнить их. (Конечно, он многое перепутал или изменил, стараясь спасти свою шкуру, так что совершенно достоверным источником его считать нельзя!) Итак, Кирчо был «легкомысленным молодым человеком, думающим только о любовных приключениях», партизаном он стал по совету ремсистского организатора Евы Волицер (злость меня берет оттого, что он называет имя этой героической, очаровательной девушки. Но разве это может ее запятнать?). «Среди еврейского населения возбуждались неоправданные опасения и распускались ложные слухи, будто бы евреи будут выселены и убиты в Польше... Но, как я это сейчас вижу, подобные слухи не имели основания, а я наивнейшим образом поверил им».

Браво! И пишет, пишет... Вскоре в Белой Слатине арестовывают Страхила, его лучшего друга, и 14 декабря их гонят на Мургаш, чтобы они показали, где находятся партизанские землянки. В своем докладе от 28 декабря 1943 года областной полицейский начальник доносит: «Эти двое начали колебаться и, покружив продолжительное время, около четырех часов, заявили, что не могут вспомнить, где находится лагерь, но сказали, что точно укажут лагерь Пирдопской четы в Тетевенских горах, выше села Лопян, даже если их и приведут туда с завязанными глазами».

Согласно полицейскому докладу 15 декабря они повели из Лопяна к нам «моторизованный отряд полиции, взвод конной полиции, 20 агентов дирекции полиции и 5 агентов софийского областного полицейского управления». «Оказавшись в горах, они повели себя точно так же, как и на Мургаше, заявили, что не могут вспомнить место лагеря, поскольку выпал снег... После того как мы безрезультатно шесть-семь часов пролазили по горам, терпению нашему пришел конец, поскольку стало очевидно, что подпольщики водят нас за нос. Тогда инспектор полиции Михайлов приказал инсценировать убийство подпольщиков, и один из них, оказавшийся малодушным...»

Нет, здесь кое-что пропущено. Я хочу верить человеку, верить Страхилу, он был свидетелем предательства, свершенного его приятелем, потом сидел в тюрьме. Я пытаюсь понять даже Кирчо — и тот не сразу выдает ятака Доко, долгое время «маневрирует» (насколько в жизни все сложнее, чем это представляют некоторые, забыв, что сами были достаточно откровенны в полиции). Страшная картина: двое спорят о том, в какой стороне находится землянка. Инспектор поверил Кирчо, за этим, конечно, следует новая неудачная попытка отыскать наш лагерь. Тогда, как повествует один агент, «господин инспектор Михайлов потерял всякое терпение»: Кирчо и Страхила раздевают догола, бросают на снег, сталкивают в реку, грозят сейчас же убить, и «один из них», не выдержав, заявил: полевой сторож — их друг, часто посещал их в лесу и, как местный житель, лучше, вероятно, знает, где находится лагерь. Сторож (наш ятак бай Доко) сразу же был арестован и подвергнут допросу. Сначала он категорически отрицал какое-либо участие в подпольной деятельности...

Уже смеркается, и они спускаются в село. Этой ночью Лопян не знает покоя. «Мы приступили к задержанию бывших коммунистов, которых сразу же подвергали допросу». Полицейский выражается слишком мягко. Некоторые проговариваются, дают сведения...

Полицейские, подгоняя Страхила и двух ятаков, 16 декабря отправляются в горы. Они идут к нам, приближаются...

Мы как раз кончали обедать, некоторые бойцы уже улеглись, другие занялись чтением, чисткой оружия.

С таинственным видом, который он всегда принимал в важные моменты, в землянку вошел Пенко. Ему предстояло вернуться на Мургаш. Мы приняли жестокое, но единственно верное решение — разлучить отца и сына, по крайней мере не погибнут одновременно. Пенко подошел к Стефчо и что-то шепнул ему на ухо. Командир схватил винтовку и выскочил из землянки, а следом за ним — Велко.

Оказалось, что Данчо услыхал какой-то шум, похожий на человеческую речь, доносившуюся снизу. Втроем они вслушивались в снежную тишину. На холме, напротив того места, где они находились, часовой помахал своей винтовкой вверх-вниз — это был сигнал тревоги. Человеческие голоса, никаких сомнений! Но неужели полицейские стали бы так шуметь? Может, это порубщики, решившие свалить в далеком лесу несколько буков?

Стефчо отдал приказ, и первое отделение, находившееся в боевой готовности, заняло позиции над землянкой. Бойцы, нервно поглаживая винтовки, залегли за буками, устремив взгляды вниз, где все громче звучали голоса.

Второе отделение осталось в лагере. Уже собраны рюкзаки, в последний момент мы вспоминаем, что забыли что-то, куда-то делось ружейное масло. Кто-то будит спящих. Мустафа ворчит: «Оставь, это не по-товарищески! Я только что лег!» В землянку вбегает командир. Увидев, что некоторые лежат, он колеблется какой-то миг. Подбородок его вздрагивает, в глазах появляется та решимость, которая пробуждалась в нас в минуту опасности.

— Тревога! Полиция! Нас обнаружили. Первое отделение будет вести огонь, пока мы не развернемся. Без приказа никому не стрелять! — И, как будто он только притворялся серьезным, Стефчо подмигнул нам и, улыбнувшись, сказал: — И деритесь так, как я вас учил! Бейте их!

Тошко ответил в тон ему:

— Да мы из них сделаем фарш!

— Не хвастать! В бою посмотрим... За мной!

Пригнувшись, Стефчо вскочил в окоп у речки.

Только мы высунули головы, как застучала автоматная очередь, грохот выстрелов заглушил вопли. С тонким «жип-жип» пули крошили землю бруствера, она осыпалась струйками. Чуть приподнимешься, сразу тебя прошьют, а как стрелять, когда за низким бруствером ничего не видно?

Это был мой первый настоящий бой... Кажется, что земля сыплется мне на спину, что пули летят в мою сторону — вот сейчас в меня попадут, вот сейчас. Отвратительная дрожь заставляет меня вобрать голову в плечи. Мне жарко. Или рубашка прилипает к телу от холодного пота? Струйки земли становятся угнетающе тяжелыми, я механически стряхиваю землю рукой, но она настойчиво струится, только приподнимись — и потечет другая струйка...

В тот миг мне страстно, как никогда, хотелось жить, бездействие казалось невыносимым.

Нужно броситься вперед, в открытый бой!

— Первое отделение, по врагу залпом, огонь! — слышу я команду Стефчо.

Пули, свистевшие у меня над головой, теперь поют свое «жип-жип» где-то выше, земля больше не струится. Стефчо одним прыжком оказывается за недалеким деревом, Мустафа... Гошо... Длинный прыжок, и я растягиваюсь в пушистом снегу. Секунды достаточно, чтобы оглядеться: неподалеку толстый ствол дерева. Я ползком, приподняв винтовку, устремляюсь к нему с проворством ящерицы.

Вот он, мой бункер!

Наш маневр удался: первое отделение отвлекло огонь на себя, второе выскочило из окопа, бойцы перебегали от бука к буку.

Только сейчас я увидел полицейских. Скрываясь за холмом, они подошли уже на пятьдесят шагов, и мы оказались в пределах досягаемости для их автоматов.

Они шли выпрямившись, лишь некоторые прятались за буками.

— Не хотят залечь, щеголи. Боятся шинельки свои замарать! — прогремел голос бай Горана. Полицейские были уверены, что свернут нам шеи, как цыплятам, — ведь им известно, что нас всего девятнадцать человек, вооруженных только ружьями, несколькими пистолетами, тремя-четырьмя гранатами. А их только передо мной одним было пятьдесят...

Велко негромко кричит мне:

— Беречь патроны! Передай по цепи!

Немного заросший, зло усмехаясь, он стреляет сосредоточенно, тщательно целясь. Было обидно (тогда я чувствовал это очень сильно): они палят как сумасшедшие, а ты должен думать о каждом патроне. Я передаю по цепи команду Брайко. Кожа его отсвечивает желтизной — он, видимо, все еще нездоров, — целится спокойно, маленькие глаза его почти совсем закрываются, а после каждого выстрела он облизывает усы и почему-то дрыгает ногой.

Я видел только Чавдара, Алексия, Колку, бай Горана, но чувствовал рядом с собой всех остальных. Не знаю, как это происходит, ты стреляешь, а думаешь о чем-то другом. Сейчас товарищи были для меня миром, целым миром. Не может быть, чтобы мы не отбросили этих грязных гадов. Если я погибну, то только с этими людьми! Никогда еще я не ощущал, что товарищи так нужны мне.

Многоголосо стонал Лопянский лес, тяжелое эхо далеко разносило выстрелы, казалось, горы вздрагивали. В густом воздухе висел синий дым, пахло пороховыми газами, струился рыхлый снег, во все стороны летели щепки от веток и стволов.

Брайко с облегчением кричит:

— Попал! — И облизывает усы. Раненый полицейский отходит от бука, раскачивается из стороны в сторону и, будто не желая падать лицом вперед, мягко опускается на бок.

Пенко прикладывает ладонь ко рту:

— Это не последний! Обеща-а-ем!

Вряд ли полицейские могли его расслышать, кричал он больше для себя. Смятение, охватившее нас в самом начале, прошло, и мы кричим от лихорадочного восторга, правда весьма преждевременного.

Неожиданно огонь с их стороны ослаб, и кто-то громким голосом предложил:

— Ребята, сдавайтесь! Мы сохраним вам жизнь!

Вот чего мы никак не ожидали!

Может быть, где-то в глубине и шелохнулась радость оттого, что нас просят, кто-то даже удивленно воскликнул: «Ого!», но чувство обиды было намного сильнее. За кого нас принимают эти дураки?

— Убирайтесь вон, мерзкие фашисты! Гады!

— Да где вы видели, чтобы партизаны сдавались?

— Вот мы вам покажем, кретины!

А Стефчо так спокойно, будто он находился в неприступной крепости, убеждал врагов:

— Ведь вы пришли драться! Ну что ж, подходите, мы спустим с вас шкуру!

Во время этого необъявленного перемирия обе стороны в большей степени, чем пулями, обменивались ругательствами — уж их-то мы по крайней мере могли не экономить! А на язык мы были остры. Даже Мильо, который, казалось, не был способен в присутствии своей жены сказать соленое словцо, сейчас выражался так, что Лена только затыкала уши.

В двадцати шагах от нас за поваленным деревом Стефчо и командиры отделений вели оживленный разговор. Стефчо широко расставил руки, будто хотел обхватить неприятеля, Мильо качал головой, Брайко разглаживал усы. Неожиданно полицейские начали бешеную стрельбу, наверное, к ним подошло подкрепление. Пули свистели и перед нами, и слева, и в нашем тылу. Мы были почти окружены, открытым оставался только наш правый фланг, у реки.

Несколько партизан бросились вверх по горе и открыли огонь по тем, кто стрелял в нас с тыла. Наши одиночные выстрелы терялись в гулком треске вражеских автоматов. На расстоянии пятидесяти шагов от вершины склон переходил в широкую ровную площадку: снизу она была неуязвимой, и с нее можно было контролировать всю местность под горой.

Полицейские, обходя нас с тыла, овладели площадкой.

Мы лежали в глубоком снегу. Нас угнетала мысль, что патроны тают, что враг сжимает кольцо. Если это ему удастся, нам конец. Только какая-нибудь случайность может нас спасти...

И едва командир успел дать команду «В атаку-у!», как разноголосый, отчаянный крик заглушил его слова: «Ура-а-а!» Бойцы поднимаются в редкую цепь-полукруг, все в снегу, разъяренные. Стефчо машет рукой: «Вперед, ребята!» — и бросается в самую гущу врагов. Бай Горан бежит согнувшись — мне кажется, что он корчится от смеха. Но нет, он не смеется. Лена затянула поясом свою тонкую талию, и штормовка растопырилась над брюками гольф, как юбочка балерины. Она не закрывает рта, наверное, кричит «ура». Гошо быстро стреляет с колена, на бегу перезаряжает винтовку. Молодец парень! Колка обгоняет его, возвышаясь над всеми в своей короткой шинели. Коротконогий Папратачко с трудом пробирается по снегу, но весь устремлен вперед. Мы все подшучивали над ним, а вот поди же ты! Нагибается и Чавдар, но он не может и не хочет слишком низко кланяться пулям врага, стреляет на ходу.

Мустафа кажется еще более широкоплечим. Короткошеий, он втянул голову в воротник штормовки. Данчо мчится, склонившись в одну сторону. Он до того худ, что кажется, вот-вот сломается. Алексий бежит согнувшись, вытянув шею, будто вынюхивает куропаток, и все время прижимает приклад к подбородку. Тошко кричит и стреляет, вряд ли он осознает это, но кажется, что хочет сказать Стефчо: «Ну вот, посмотри на меня в бою...» Пенко бьет по врагам из своей короткой «итальянки» и все время оглядывается назад: «Давайте, товарищи, раздавим их!» Асен бежит как будто медленно, он всегда выглядит медлительным, но не отстает.

Я был рядом с ними, они запечатлелись в моей памяти, как на фотоснимке, который я сейчас проявляю. Вот они, застывшие и в то же время динамичные.

Полицейские в смятении — какой-то начальник размахивает пистолетом: «В атаку! В атаку!», но никто не поднимается. Он громко ругается, но внезапно хватается обеими руками за грудь и валится лицом вниз. Это Орлин сразил его. С лица Орлина не сходит улыбка, но он сосредоточенно и просто делает свое дело. Дай-ка я тебя расцелую, браток Орлин! Несколько полицейских обращаются в бегство, но большинство держится, усиливает огонь снизу из-за буков. «Вы у нас, голубчики, ляжете, а потом, может быть, и не встанете!» — кричит Караджа и вдруг падает на землю. Я склоняюсь к нему, но он уже вскочил.

Эх, были бы сейчас у нас автоматы!..

— Комиссар, на правый фланг! — командует Стефчо.

Велко машет мне рукой, и мы подбегаем к речке. За ней — невысокий, но крутой склон. Кольцо не замкнуто только там. Быстро! Стертые подметки скользят, мы поднимаемся, падаем, снова поднимаемся, глаза лезут из орбит, мурашки бегут по спине: не подстрелят ли нас? «Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно...»

Наконец-то! Мы высовываем головы из-за гребня горы. Вот они, человек двадцать идут снизу.

— Первое отделение, заходи с фланга! Второе отделение, огонь! — кричит Велко. Мы создаем шум, перебегаем с места на место. Меня душит кашель... Проклятый табак! Полицейские могут понять, сколько нас, стреляют, зарывшись в снег, но, когда один из них вскрикивает, вероятно раненный, все пятятся за близлежащие скалы. Плохо! Выбить оттуда мы можем их только гранатами. Надо хотя бы задержать их там. Мы ползем к этим скалам. «Готовь гранаты!» У Велко действительно есть граната, но, чтобы поразить врагов, мы должны подобраться вплотную, а это опасно. Вместо того чтобы бросить гранату, наугад посылаем в их сторону несколько пуль.

Но что это? Полицейские вдруг обращаются в бегство. Мы с Велко устремляемся за ними, стреляем на бегу. Один из полицейских зарывается носом в снег и кричит, наверное, думает, что ранен, но потом проворно вскакивает, полы шинели развеваются на ветру. Ух какое удовольствие!

Велко улыбается мне, мы уже выбились из сил, и он жестами показывает: «Нам их не догнать». Мы удалились от четы, выстрелы слышатся все слабее. Снизу стремительно поднимался густой туман, он быстро поглотил полицейских. Надо было возвращаться.

Мы не снимали пальца со спускового крючка. Выстрелы звучали все отчетливей. Время от времени строчил ручной пулемет, мы крались, как охотники, в горном тумане, и отдаленные звуки обманчиво казались близкими. Мне все время казалось: вот сейчас мы увидим пулемет... я убиваю пулеметчика, кошу захваченных врасплох гадов, те мечутся, обезумевшие...

Господи, сколько раз я воображал, что располагаю каким-то адским оружием, — может быть, огнеметом, может быть, гиперболоидом инженера Гарина — и жгу, жгу... пока не просыпался...

Пулемет замолкает, слышны только голоса товарищей. Мы подаем им сигналы и вдруг натыкаемся прямо на них. Они бросаются целовать нас, все возбужденно кричат, перебивают друг друга. Первая атака полицейских не удалась, они поднялись снова. Мильо кричит: «Первое пулеметное отделение, огонь!», потом: «Бомбометы, вперед!» Полицейские держались, но их как следует прижали... Тошко поднимает полы своего пальто, чтобы показать, как развевались их шинели, когда они бежали. Папратачко утверждает, что чуть было не свалил двоих. («В следующий раз свали одного, но наверняка!» — советует ему Данчо.) Было, конечно, и бахвальство, но мало. После этого боя мы сочли, что нам все под силу.

Даже сдержанный Алексий-Конспирация хлопает меня по шее и клокочущим голосом кричит:

— Ну и сила же мы, братец!

— Еще какая! — трясет его за плечо Караджа.

— Мать моя, ну и комиты же мы, здорово мы их! — в совершенно не свойственном ему стиле заговорил Папратачко.

Только Мустафа не может радоваться: он потерял свой пистолет. Наконец успокаивает себя:

— Ладно, невелика беда, достану другой! У них их много.

Но слишком ли много шутливого в моих описаниях? Но что делать — не я создал ребят такими. Сегодня я понимаю: было время, когда я в силу неопытности и излишнего пафоса, присущего молодости, вел рассказ очень серьезно, все время стараясь внушить мысль, что все эти события преисполнены героизма, а ведь следовало просто показать ребят такими, какими они были.

Уже воцарилось спокойствие, когда из темноты появились двое отставших бойцов. Захлебываясь от восторга, Чавдар протягивал к небу пистолет и не кричал, а пел: «Пистолетик! Пистолетик!» (У одного из убитых полицейских он взял автомат и пистолет. Автомат отдал Мильо, а сам радовался пистолету.) Мильо бегал по лагерою в носках (в бою он потерял боты, которые он надел, пока Караджа чинил его сапоги), его свалявшиеся волосы выбивались из-под надетой набекрень фуражки. Вряд ли покрасневшими, вытаращенными глазами видел нас, когда размахивал над головой автоматом, целовал его, убеждал нас: «Шмайзер[102], товарищи, шмайзер!», как будто мы отрицали это. Каждому из нас хотелось прикоснуться к этому короткому, с тупой мордой «зверенышу», но Мильо, высоко подняв оружие, размахивал им, как томагавком, так что мы не могли дотянуться и только хлопали Мильо по плечам.

Только тот, кто знает, как партизаны начинали свои действия, располагая всего лишь одним неисправным дедовским пистолетом, как они шарили по чердакам в поисках обрезов, стреляющих на расстояние не более тридцати метров, как приходилось драться за каждую винтовку, только тот поймет, что значил первый автомат, к тому же захваченный в бою!

Мы взяли оружие у трех убитых полицейских. Один из них, с упитанной физиономией, тонкими щегольскими усиками, оказался — какая честь! — старшиной моторизованной полиции. Что он чувствовал, когда тарахтел на своем мотоцикле, сдвинув фуражку набекрень, скольких наших товарищей он убил? Но сырой Лопянский лес — это не желтая мостовая Софии[103].

Мне приятно пополнить свой рассказ выдержками из доклада областного полицейского начальника: «Группа, которая подошла к убежищу, была встречена сильным ружейным и пулеметным огнем. (Ну и ну! От страха или в свое оправдание придумали они пулеметы?) Полицейский начальник Тодоров крикнул: «Партизаны, сдавайтесь!», но в ответ партизаны с криком «ура» пытались контратаковать полицейских... Тодоров, услыхав, что кто-то кричит, оглянулся и увидел, что полицейские бегут, а командир взвода Стамболов кричит им: «Стойте, стрелять буду!», но, несмотря на эту угрозу, бегство остановить не удалось. Увидев такое положение, Тодоров закричал вслед полицейским: «Стойте, это наши», но те продолжали бежать. Остальные — горсточка храбрецов, оставшихся на позиции, — вынуждены были отступить из-за сильного огня четников, которые пытались окружить их...

В связи с бегством проводится следствие, виновные будут отданы под суд».

Кажется, все ясно? Нет, скорее наоборот, все как в тумане.

Гешев лично проводит расследование. Кроме всего прочего выявляется, что между полицейскими в форме и агентами в штатском существует конфликт. Вполне естественно, что областной полицейский начальник представляет своего человека, Тодорова, героем. Но послушаем дальше.

Первый агент. «...Полицейские говорили, что некоторые из командиров убежали первыми».

Второй агент. «Тодоров убежал, а вслед за ним побежали и его полицейские...»

Третий агент. «...Если бы Тодоров и другие не сбежали, все было бы по-другому».

Мы быстро поднимались в гору.

Ликование кончилось, осталась только тихая, согревавшая нас радость оттого, что мы живы. Но тревога уже омрачала ее. Смех, который удавалось вызывать Данчо и бай Горану, быстро умолкал. Мы шли в безлюдные зимние Балканы без продуктов, потеряв связь с товарищами из Этрополя и Лопяна, будущее наше представлялось нам неопределенным, более того — опасным!

Когда над нашими головами засвистели пули, нам казалось, что трудно избежать смерти. Теперь же, когда мы столкнулись с неизвестностью, оставшееся позади представлялось нам легким делом.

Мы шли, погрузившись в свои мысли.

Совсем не хотелось думать о том, что будет завтра, — к черту, нам уже не один раз приходилось тяжело. Я думал о бое... Как мы смогли обратить в бегство стольких полицейских (потом я узнал, их было свыше двухсот пятидесяти), значительно лучше вооруженных, одетых, сытых? Комиссар говорит: «У нас есть то, чего не хватает врагу: мы боремся за свободу родины, за счастье народа». Пишу эти слова и испытываю неловкость — они звучат несколько высокопарно. Сегодня я чувствую всю их простоту и силу. Когда мы спросили тех, на Гылыбце: «Почему вы сдаетесь?», они совершенно серьезно ответили: «А чего драться за девяносто левов в день?» Но они так же дрались бы и в том случае, если бы им давали и по триста девяносто левов. Когда наемник был хорошим солдатом?

В лесу зимний день еще более короток, в горах наверняка было еще светло, а здесь уже смеркалось — стоял плотный туман, а кроны деревьев закрывали небо. Поднялся ветер, с буков посыпался снег. Мы прятали лица в воротники, но ледяная пыль добиралась до тела.

Лес кончился, и ветер обрушился на нас с неожиданной силой. Здесь, на открытом месте, он свирепствовал: поднимал снег густой пеленой, стегал нас по лицу, будто мокрым полотном, свистел в ушах. Не ветер, а разъяренная река, прорвавшая плотину. Скорчившиеся, окоченевшие, оглушенные, мы с трудом шли навстречу ветру. Стоит открыть рот, как ветер врывается в легкие, кашель разрывает тебя. Сожмешь губы и дышишь учащенно, коротко, но потом не выдержишь и взорвешься кашлем до посинения. Перед глазами у тебя мелькает одно лицо, другое, и вдруг тебе покажется, что нет земли, нет леса, нет неба — есть только этот бой, бесконечный бой.

Ураган налетает волнами. Он вдруг затихает, и ты по инерции валишься вперед. Позволить себе чуть-чуть расслабиться — и вот уже, ушибленный, ползешь по глубокой целине на четвереньках. Но стоит подумать, что ты можешь отстать от товарищей, как ужас начинает подгонять тебя с неожиданной силой.

И ты идешь безучастный, привыкший уже к бешеному ветру, хлещущему по лицу, к оглушительному реву, к боли в теле —и не помнишь, когда это началось, и не знаешь, кончится ли... В землянке светло, печка весело гудит, ох как тепло, как сладко засыпать... Бай Горан встряхивает меня, я поднимаюсь испуганный, он кричит, как будто между нами расстояние в километр; может, мы сбились с пути? Сбились с пути? Да это же настоящая смерть! Я окликаю Брайко, тот долго не реагирует, я кричу ему в ухо, в конце концов он встает и устремляется вперед...

Ноги уже заплетаются, идти все труднее, но мы уже перевалили через хребет. Снежный хаос становится прозрачным, один за другим мы выходим из него, ветер затихает. Мы невольно ускоряем шаги, спешим к лесу, который виднеется под нами.

Бросаемся на снег обессиленные, измученные. Никто ничего не говорит. Только усталыми взглядами благодарим мы Караджу. Это он чудом вывел нас. Откуда у этого добруджанца такое невероятное чувство гор? А он уже ворчит: «Косточки все ломит, ручки-ножки болят...»

Мы потные, обледенелые, того и гляди, замерзнем. Стефчо отдает приказ, и люди, только что неподвижно лежавшие на снегу, выстраиваются в колонну.

Ветер уже не так страшен, но ноги заплетаются, кто-то падает, некоторые пытаются укрыться в кустарнике. Колонна распадается, мы ждем отставших, нервы не выдерживают.

Хуже всего обстоит дело с Колкой, у него большой размер обуви. Мы проводили специальные операции, выбирали полицейских покрупнее — ни у кого не оказывалось обуви подходящего для Колки размера. Он ходит в цырвулях, целых только сверху, в подъеме, где остался кусок кожи. Колка все время поскальзывается, протянешь ему винтовку, а он тянет за собой и тебя, распластавшись во весь свой большой рост. Ноги его сбиты в кровь. Орлин отдает ему целые носки, но Колка не хочет задерживать движение колонны и каждый раз с горечью повторяет:

— Идите, идите, я вас догоню. Оставьте меня!

Подходит Стефчо и, услыхав слова Колки, взрывается:

— Ты пойдешь вместе со всеми! Пойдешь, или я тебя пристрелю! Из-за тебя могут погибнуть все!

Колка не сердится на него. Ну разве Стефчо пристрелит? Скорее, он потащит его на собственной спине. Но теперь во имя спасения Стефчо должен подбадривать, а если нужно, то и угрожать. А когда мы придем в надежное место, он сядет рядом с Колкой, положит ему на плечо руку и скажет:

— Это тебя я хотел пристрелить, а? Фашистов, что ли, мало? Давай-ка, братец, «Сулико»!..

Бывают строгие, политически устойчивые, хорошо подготовленные командиры, но не всегда они оказываются самыми лучшими. Хорошо, когда партизанский командир владеет военным искусством, но не менее важно для него нечто более простое: способность понимать людей, любить их и быть любимым ими. Совсем недавно каждый сражался с сознанием того, что дерется он за великое дело и за что-то свое, каждый был сам себе командир. Но я видел, как люди шли за Стефчо в атаку — не за каждым бы они так пошли. Это было единственное, что командир мог дать таким бойцам. Большего и не нужно было.

Всегда улыбающемуся, отпускающему шутки Стефчо, может, и следовало бы быть более строгим, некоторых его доброта распускала, но большинство все же добросовестно выполняли все, что он требовал. Он любит простые слова, о врагах говорит со спокойным пренебрежением, но в его словах ни тени легкомысленности. Его внутренняя уверенность исключает и намек на высокомерие, а какое воздействие она оказывает!..

Уже в полной темноте подходим мы к будке путевого сторожа, расположенной там, где дорога Этрополь — Златица переваливает через горный хребет. Велко и Караджа провели разведку — все спокойно. Ого, есть и сухие дрова!

Мы все устали и окоченели, но первая забота — о винтовке. Пальцы не гнутся, металл обжигает, затворы замерзли.

Наверное, странно мы выглядим со стороны: одни часто-часто подпрыгивают, другие трут уши — кусочки льда, третьи обнимают печку, да так, что не оторвать. И по мере того как кровь постепенно начинает циркулировать в ногах и руках, люди оживляются. Стоящий на посту стучит, чтобы мы не кричали. Караджа успокаивает его:

— Э, братец, да кто еще придет в такую ночь, кроме лесовиков?

Во время боя ты видишь врага перед собой и некоторых товарищей рядом. Ты не можешь взглядом охватить всю картину боя, понять весь его смысл. Тебя ведет одно чувство, одно стремление: выстоять. Только в спокойные часы ты думаешь о значении выигранного боя, о великой борьбе, в которой этот бой — всего лишь эпизод. Все это будет потом. А сейчас как мало нам нужно для счастья: раскалившаяся докрасна печка, кусок хлеба, очень небольшой, потому что не известно, когда мы достанем хлеба еще.

— Андро! — обращается ко мне Брайко. — Давай закурим!

Ну да, мы же не курили с обеда! Как по команде, курильщики лезут в карманы, выворачивают их... и замолкают, смущенные: нет даже окурков! Как так? И мы обращаем свои взгляды к бай Горану, чьи карманы бездонны. Но тот только улыбается. Красный свет, падающий из дверцы печки, придает ему насмешливый вид.

— Нет и у меня.

Это не похоже на решительный отказ, он хочет нас помучить. Но прежде чем мы начинаем его просить, он сражает нас:

— Тоже мне курильщики! Ни один не подумает о табачке!

Мы умолкаем. В спешке мы забыли табак в землянке. А когда его нет, курить хочется нестерпимо.

Но у бай Горана золотое сердце:

— Вот вам связка, нарежьте себе! Или вам еще и нарезать, дармоеды?

Вот радость... Когда полицейские стали обстреливать нас со всех сторон, бай Горан бросился в землянку. Сейчас, как бы опасаясь, что ему влетит от Велко, ярого врага курильщиков, за то, что рисковал жизнью из-за ерунды, он подводит политическую базу:

— А как же, не оставлять же столько табака мерзким гадам.

— Сколько труда понапрасну... — начинает Гошо, вспомнив, как мы строили землянку, но Алексий вспыхивает:

— Да ладно тебе! Мне вот продуктов жалко, целый склад!

— А жизни тебе не жалко? — спрашиваю я. — Очень уж быстро ты забыл...

— Да разве этим простофилям меня...

— Не кипятись! — вступает в разговор Стефчо. — Ко всему мы должны привыкнуть. Подумаешь, важность, еда! Еду мы раздобудем. Маневренность — вот в чем залог нашего успеха!

Мне показалось, что он имел в виду не только маневренность в буквальном смысле слова, но и гибкость ума и чувств.

Мокрую майку я надел поверх рубашки — пусть сохнет, а когда намокнет рубашка, я их поменяю. Чудесный метод сушки.

Руководство удалилось, чтобы решить, куда двигаться дальше. Мы, в сущности, возобновили спор, который начали сразу после боя. Стефчо выдвинул смелое соблазнительное предложение: спуститься к Лопяну. Полицейские могут возвращаться только одним путем — по узкому, глубокому ущелью, мы им устроим такую засаду, что всех или перебьем, или переловим по одному. Хорошо, может быть, нам это и удастся, но успеем ли мы вовремя отступить? Не пройдет и суток, как там окажутся несметные полчища! Мы не имеем права обрекать чету на гибель! Комиссар Велко, пловдивчанин, обещал нам помощь революционного «Кючюк Парижа»[104], если мы переберемся в Родопы. Хорошо, а как мы доберемся до Пловдива? Следы на снегу нас выдадут, войска преградят нам путь, да и местность незнакомая... Принят был самый разумный вариант: спуститься в район Пирдопа и через Коце связаться с отрядом имени Георгия Бенковского.

Позже мы досадовали, что не послушались Стефчо: полицейские и в самом деле спускались к Лопяну совсем деморализованные, многих из них можно было там прикончить. И все-таки эти девятнадцать бачокировцев были нужны отряду. То, что они совершили позже, было намного важнее.

На следующий день, получив подкрепления, полицейские устремились к нашей землянке. Описание захваченных трофеев и хвастливо, и педантично: кроме библиотеки и двух номеров газеты «Четник» они захватили пишущую машинку, кухонную плиту, мешочек с тряпьем, три овечьи шкуры, медный котел, тарелки, кружки, кастрюлю, цинковое ведро, поношенную одежду, сапожный и столярный инструмент, лопаты, кирки, топоры, пилы, аптечку, много бланков удостоверений личности и печать со штемпельной подушкой сеславской общины, продовольственные карточки, разные листовки, дактилоскопический ящичек, тетрадки с «коммунистическими записками», воззвания к болгарским полицейским, разные мелочи. И — здесь я просто озадачен — «одно человеческое сердце...». Что это? Книга? Рисунок? Не помню, не преподавал ли нам Коце анатомию? Поди разбери, что о имели в виду!

Одно только не сказано в донесении: когда они приблизились, наш приемник еще работал. Они залегли, долго кричали, стреляли, в конце концов какие-то храбрецы подползли, бросили гранаты...

А почему мы не взяли приемник с собой? Почему оставили продукты, книги, инструменты? Не помешало ли нам опьянение победой? Или мы так спешили?

Не везло фашистам в тот день. Теперь мы знаем: тогда же далеко в Греции сформировался болгарский батальон имени Христо Ботева и начал свой долгий путь к нам.

Вообще-то фашистам не везло не только в тот день...

Путь вниз был легким. Мы шли по шоссе, безлюдному ночью. Через час-другой спустились в поле. Снега не было. Пахло промерзшей землей.

Тишина, даже собаки нас не слышат. Мы огибаем село Цырквище, которое со своими пятьюдесятью домами стережет перевал, потом — Златицу и выходим на Старую дорогу. В этих краях чета впервые.

Тишина оглушает меня, я едва передвигаю натруженные ноги. Мы с Мустафой идем в дозоре. В пятидесяти шагах за нами на невспаханной стерне темнеют бесшумные, покачивающиеся тени. Голова у меня буквально раскалывается, я охвачен одним желанием: спать!

Справа трепещут огоньки Пирдопа. Меня обдает чем-то родным. В этих местах, таких знакомых со времен босоногого детства, я всегда чувствую себя уверенно, ведь здесь я знаю каждый куст и овраг. Знаю, что они готовы укрыть меня.

Вот совсем близко, под Белым колодцем, наше поле. Хотелось мне свернуть в сторону, посидеть немного на поросшем терном склоне. Может, я увижу маму, мы поговорим? Может, она поплачет, прижав к груди мою голову, а я ничего не смогу ей сказать... Нет, что будет делать мама в поле в эту зимнюю ночь? Лучше мне зайти домой, пятнадцать минут — и я там. Тепло, пахнет свежим хлебом и чабером. Я выжил, мама. Как ты мне нужна теперь...

— Чего ты не заглянешь домой? — прервал мои мысли Мустафа.

Я не могу ответить ему сразу.

— Заглянешь, а тебя там схватят!

И мы оба невесело смеемся.

Мустафа прав. Сегодня родной мой дом далек, так далек! Ночь и горы — вот наш дом.