Горы дышат огнем

ГЛУБОКОЕ РАЗДУМЬЕ

В последующие два дня после нашего разговора с Делчо он смотрел на меня так, будто я в чем-то провинился. И наконец улыбнулся — понял свою ошибку. И не только он. Бойцы ждали посланца партии, который исправил бы положение. Горя нетерпением, некоторые приняли меня за него.

Посланец партии действительно прибыл. Вернее, два. Тогда все и разъяснилось.

На нем были брюки гольф, штормовка и туристские ботинки на толстой подошве. Я узнал его издалека. И опять радость согревает душу — знакомый человек... Он приложил ладонь к кепке, сильно пожал руку.

— Ну, здравствуй! Как дела?

— Хорошо...

— А что у тебя хорошего-то?

Этот свой шутливый вопрос он задавал всегда, когда стремился поднять настроение людей. Однако я тогда не засмеялся: и в самом деле, что у нас хорошего?..

— Э, да ты, кажется, недоволен? Ведь ты уже партизан!

— Конечно, я доволен...

— Доволен, да не очень... Давай-ка поговорим.

— Старые партизаны обо всем расскажут лучше, я здесь каких-нибудь десять дней...

— Ничего, значит, ты еще можешь быть беспристрастным. — И настойчиво потребовал: — Говори все, что думаешь.

Мы поговорили. О многом он знал уже в Софии (по рассказам Велко и Начо), но хотел услышать подробности от бойцов. Пока мы ждали партизан из четы имени Бачо Киро, он успел поговорить со многими. Это был тот самый товарищ, с которым мы встречались летом, после смерти царя. Тогда он остался для меня безымянным. Теперь же сказал, что зовут его Янко. Это был член областного комитета партии и его уполномоченный.

Второй, в полевой форме подпоручика, был Калоян[42] — начальник штаба Софийской военно-оперативной зоны.

Они вышли из лесу неожиданно. Вышли, будто на сцену. Командир Цветан[43] — крупный, внушительный, с черными усами. Васо, политкомиссар — спокойный, медлительный. Лазар был в коротких брюках: в этот холодный, сырой день они совершенно не грели. На открытом лице Лазара выделялись близко поставленные глаза. Худой, смуглый Бойчо был в довольно потертой коричневой сафьяновой шубе. Стефчо можно было узнать издали по его иксообразным, сходящимся в коленях ногам. Его широкое лицо казалось все время улыбающимся. Вот и Филип — военный инструктор, высокий, стройный. И Васко, которого вы уже знаете. Первые впечатления врезаются в память на всю жизнь, потом они лишь дополняются. Рукопожатия, объятия...

Все были в сборе, и конференция началась. Тогда мы считали это военным собранием, однако позже, когда определилась его важная роль в истории отряда, мы назвали это собрание второй Мургашской конференцией.

Не помню, как началась конференция. Вижу только, как говорит Янко. Острый нос, острый подбородок делали его лицо будто точеным, и он казался более худым, чем был на самом деле. Глаза его то улыбаются, то становятся презрительно-холодными, когда он говорит о враге. Его лукаво-доброжелательная улыбка очень быстро может стать убийственно-иронической. Выражение его лица также быстро меняется. Вот он поднимает указательный палец над головой, затем делает им резкое движение вниз; убеждая, растопыривает пальцы, призывно сжимает их в кулаки, поворачивается, чтобы посмотреть в глаза каждому. Движения его быстры, целеустремленны. Бесспорно, у него есть опыт оратора, он стремится увлечь слушателей. По его речи чувствуется, что он из наших краев, но прошел городскую школу; видимо, был рабочим, а затем стал профессиональным революционером. Он говорил, не заглядывая в записи, уверенно цитировал документы, отпускал острые словечки, иногда приводил пословицы, с удовольствием смеялся своим шуткам или замечаниям слушателей. Он все время повышал голос, будто выступал перед значительно большей аудиторией, чем та, которую составляли мы, однако спохватывался и продолжал говорить тише, но вскоре вновь забывался. К партизанским обычаям он еще не привык, чем сердил некоторых из нас, чересчур осторожных.

А основания говорить во весь голос у нас были. «3ора» уже писала: «Преувеличенные советские сообщения о новом наступлении Красной Армии на Днепре...» Хорошо, пусть преувеличенные, но... где Волга, а где Днепр?!

Я не пытаюсь на память воспроизвести речь Янко, но думаю, что она очень близка к той характеристике тогдашней обстановки, какую он дал в нелегальной газете «Отечествен фронт»:

«Гитлеровские эмиссары и их болгарские слуги обворовывают нашу страну, без стыда и жалости грабят народ, дерут с него три шкуры. Они хищнически присваивают себе плоды тяжелого труда болгарского крестьянина. Болгарский рабочий и болгарский чиновник не могут накормить и обогреть своих детей, не могут их обуть и одеть... Тысячи и десятки тысяч рабочих и работниц оказываются выброшенными на улицу, лишенными работы, у них отнимают последний кусок. Плоды богатой болгарской земли, ее продукты и сырье вывозятся в Германию.

У болгарского народа отнято право свободно думать, говорить и писать...»

А какова обстановка в мире?

«Гитлеровская военная машина терпит страшные поражения на всех фронтах. Она больше уже не может сопротивляться победоносному наступлению Красной Армии, которая наносит ей сокрушительные удары. Гитлеровская военная машина на пути к гибели».

Болгарские правители совсем запутались. Смерть царя напугала их. Они прилагают отчаянные усилия, чтобы спасти себя, корону, Гитлера. Если их не обуздать, они превратят страну в поле битвы с русскими, с нашими советскими братьями. Болгария стоит перед катастрофой.

«Наш народ ищет пути к спасению. Единственно правильный, спасительный путь указывает ему Коммунистическая партия — путь всеобщей, народной борьбы, путь сплочения всех патриотических сил; путь всеобщего, различного по формам сопротивления внешним и внутренним врагам родины, путь изгнания из Болгарии гитлеровских разбойников, устранения от власти нынешнего правительства, состоящего из предателей, и создания подлинно болгарского национального правительства».

Его слова, тон, жесты становились все более решительными. Янко заговорил о партизанском движении и задачах, стоящих непосредственно перед нашим отрядом.

Да, успехи есть. Теперь отряд многочислен, имеет в своем составе две четы, лучше вооружен, расширил свои связи с ятаками, провел ряд смелых операций.

Однако и международная обстановка, и положение в стране, и силы отряда давали возможность добиться большего: требовались более активные действия, а вместо этого наблюдалось отступление перед трудностями, пассивность. В полной мере не был использован революционный, наступательный порыв партизан; произошло известное расслабление. Эта слабость неоправданна, терпеть ее нельзя...

Янко говорил просто и доходчиво, а его убежденность в правоте партийной позиции и чувство личной ответственности за судьбу отряда придавали его словам действенную силу.

Путь ясен, путь только один — активные действия, боевые и политические. Удар должен следовать за ударом!

Но для этого нужно критически проанализировать имеющиеся недостатки, использовать весь положительный опыт отряда.

— А теперь выскажитесь вы, спокойно и откровенно... — закончил он.

...И надо же было такому случиться! Будто нарочно!

Янко строго осудил все необдуманные реквизиции: им не должно быть места, даже если бы мы умирали с голоду! Реквизировать можно только у фашистов или богачей, чтобы эта мера была наказанием и имела в то же время политическое воздействие. (Следует сразу же сказать, что даже в периоды самой острой нехватки продуктов чавдарцы очень редко нарушали этот закон, хотя суровые условия и могли бы оправдать такое нарушение.)

Не успел Янко закончить, как в лесу, выше по склону, раздался какой-то шум. Все вскочили, схватились за оружие. В следующий момент взорам всех предстал интендант Пешо с теленком. Вообще-то, если говорить точнее, то сначала показался теленок, волочивший за собой Пешо.

Надо было видеть эту картину!

Как мы ни старались, нам не удалось удержаться от смеха. Цветан чуть заметно махнул рукой. Васо сжал губы, лицо его покраснело. Лазар нагнул голову. Митре смеялся беззвучно, его выдавали лишь трясущиеся плечи. У Янко был несколько удивленный вид.

А Пешо, милый Пешо! Он сразу же понял, что допустил какую-то оплошность, хотя еще не знал какую. И он улыбнулся так невинно, как это умел делать только он. Животное, испугавшееся было нас, вскоре успокоилось.

— Что это? — спросил Янко.

— Скотинка, — с очаровательной улыбкой ответил Пешо, но, почувствовав, что такого объяснения недостаточно, добавил: — Фашистская. Грязная фашистская скотинка!

— Так кто же фашист — скотинка или ее хозяин?

Это было похоже на шутку, но Янко говорил строгим тоном. Теленок опять разбушевался и, мечась из стороны в сторону, поволок за собой Пешо, который едва удерживал его на тонкой веревке.

Пешо разозлился и закричал, обращаясь ко всем нам, будто надеясь найти поддержку:

— Разве вы не видите, что это фашистская скотина? Вон какой гладкий, с жиру бесится!

— Хорошо, потом увидим! — неопределенно сказал Янко.

Потом?.. Потом Пешо доказал, что и в самом деле теленок принадлежал негодяю. Но этот случай заставил нас еще раз подумать о том, что нельзя спешить с оценками. Неправильная оценка наносит большой вред.

Если бы кто-нибудь смог нарисовать эту картину, все время меняющуюся пространственно и психологически, такой, какой я ее вижу!..

Вокруг — буки, они, наверное, помнят самого Чавдара — грозного воеводу. Они глубоко вросли в родную землю и вытянулись к небу, чтобы видеть все вокруг. Кажется, они издали заметят любого врага и дадут ему отпор: стоят плечом к плечу, образуя желто-зеленую, будто ощерившуюся пиками стену. На пологом склоне они расступились, образуя зеленую поляну. Песчаник просох, между кочками желтеет неприхотливая трава, бурым ковром лежат опавшие листья.

Если бы не полсотни человек, собравшихся на этой поляне, можно было бы подумать, что ничего здесь не изменилось за последние столетия. Одни стоят, опершись на винтовки. Другие сидят, и дула винтовок торчат над их головами. Некоторые, опершись на локоть, улеглись на классическое партизанское ложе — пружинящие ветки деревьев. Несколько человек протянули руки к костру на краю поляны, отвернув лица от дыма. Все расположились полукругом.

Невообразимая пестрота царит в одежде этих людей — выгоревшие штормовки, брюки гольф, короткие куртки, потрепанное военное обмундирование, дубленые полушубки, полицейская форма, сапоги, туристские ботинки, цырвули, кепки, береты, фуражки.

Присутствие этих пятидесяти мужчин оживляет все вокруг. Ходить небритыми здесь не принято; партизаны следят за своим внешним видом. Они слушают, устремив взгляды перед собой и поеживаясь от холода. По их лицам можно безошибочно угадать, что думает сейчас каждый из них. Одни одобрительно кивают головой, беззвучно шепча что-то губами; другие скептически пожимают плечами, третьи так сжали дула винтовок, что побелели руки.

Выражение лиц все время меняется: то пробежит тень недовольства, тревоги и гнева, то посветлеют они от веселой шутки или высказанной надежды.

Когда Янко закончил речь, все пришли в движение. Было видно, что людей окрылила надежда: что-то должно произойти, не может не произойти! До этого некоторые опасались, что будет предпринята попытка скрыть ошибки. Сейчас об этом не могло быть и речи.

Эти слова — начальник штаба первой Софийской военно-оперативной зоны — мне очень понравились. Звучали внушительно, и существование такой стройной военной организации порождало чувство уверенности. Мы будто сами становились более значительными.

Говорил Калоян.

Сначала я сомневался в том, что он — офицер. Думал, что форму он надел для того, чтобы облегчить путь в горы, однако мне сказали, что он действительно подпоручик запаса. Прекрасно! Не бог весть какой у него чин, но все-таки офицер. Специалист. Придет время, и у нас будут генералы. Не такие генералы, как прежде (такие мысли были бы оскорбительны), а настоящие, выдающиеся партизанские командиры.

Калоян был среднего роста, худощав, но его густые брови, большие глаза и полные губы придавали ему солидность. Очень смуглый, с черными волосами, лет тридцати.

Сразу было видно, что он интеллигент (оказалось даже, потомственный интеллигент, так как происходил из учительской семьи). Впрочем, все профессиональные революционеры в то время были похожи друг на друга: интеллигенты растворялись в рабочей среде, рабочие становились интеллигентами. В пятнадцать лет — комсомолец, потом — член партии, секретарь районного комитета, член окружного комитета, сотрудник аппарата ЦК партии, инструктор ЦК комсомола. Затем ссылка, с сорок первого года — в подполье, ответственный за работу среди солдат софийского гарнизона, начальник штаба зоны. Просто и ясно.

Первый смертный приговор. Он сразу же находит одно практическое решение: жениться. Тогда его жена, участвовавшая в подпольной работе, всегда сможет сказать, что встречалась с ним, как с мужем. С подпольного свадебного торжества — прямо на явки. В тот день их было три. С присущим ему ироническим безразличием он встречает и два следующих смертных приговора. Потом ему сказали, что Венка убита. Только после победы он встретит ее, живую (а сколько времени он переживал эту смерть!). Убита была ее сестра, Аннушка, наша Аннушка Драгиева...

Густые брови и острый взгляд придавали ему сердитый вид, а его манера говорить лишь усиливала это впечатление. Указательным пальцем он часто делал такое движение, будто перечеркивал что-то, а саркастическое подергивание уголков губ придавало его лицу язвительное выражение. Видимо, эта внешняя суровость говорила о его характере, а опасная работа, которую он проводил в казармах, тоже наложила свой отпечаток. В дружеской беседе он становился намного мягче, лицо озаряла неожиданная улыбка. Он морщил нос, и глаза его светлели.

Калоян и раньше бывал в отряде. Теперь он подробно анализировал его деятельность... На первой конференции, в июне, мы четко определили стоящие перед нами задачи: расширить связи с членами партии, ремсистами, ятаками; удвоить число партизан; вести обучение военному делу; разведать некоторые крупные военные объекты; начать усиленную боевую деятельность.

«...Кое-что сделано, — продолжал Калоян. — Однако этого недостаточно. До прихода грузовика с оружием вы воздерживались от крупных операций. А сколько времени прошло с тех пор? Вам был послан военный инструктор. Вы усиленно готовились... А потом?..»

Вопросы, вопросы... Однако это не обвинения, это призыв к борьбе.

Где он сейчас? Остался ли в живых? Я даже спрашиваю себя, а существовал ли он вообще? Спрашивал товарищей: не было такого Стойко. А я вижу его яснее ясного. Этот образ, вероятно, складывался в моем сознании годами, обрастая чертами других людей. Тогда это у меня единственный выдуманный образ. Невольно я вспоминаю Цвейга: в памяти «события укладываются, как камни на дне потока; они трутся друг о друга и изменяются до неузнаваемости. Они прилаживаются друг к другу, меняются местами, каким-то непонятным образом принимают форму и цвет». Цвейг утверждает также, что Стендаль не мог сказать, действительно ли, находясь в армии Наполеона на Сен-Бернаре, он «переживал» то, что описал в своих мемуарах, или же эти переживания были впоследствии навеяны одной гравюрой...

Стойко сидит на бревне возле костра, стряхивает пепел с веточки, а иногда наставнически поднимает ее вверх.

— Мы ушли в горы не для того, чтобы ни за что погибнуть, а чтобы уберечь себя. Сколько в Болгарии коммунистов? Если все бросятся в открытый бой против этой страшной организованной махины, опирающейся на гитлеровскую Германию, все погибнут. Этого только и ждут фашисты.

— Чтоб тебе пусто было! Ты-то в бой не рвешься, так что не погибнешь! — замечает бай Станьо и обметает веткой каравай, большой, как колесо телеги. Винтовку он повесил за спину и, когда поворачивается, того и гляди выколет глаз рядом стоящему, поэтому все держатся от него подальше.

— Ты — большой герой, если только есть кому драться вместо тебя!

— Вон уж где Красная Армия! — важно продолжает Стойко, не обращая внимания на возражения. — Кто будет её встречать? Кто будет строить новое государство?..

— Эх, вредный ты человек! Не беспокойся, найдутся люди и для этого. Только наголодаться до тех пор придется вдоволь.

— Ладно, дай человеку высказаться! — нервно выкрикивает бай Димо.

— Не в твои годы слушать такие сказки!

— Ты свои годы считай. Правильно говорит человек!

Только один бай Димо и сказал: «Правильно». Остальные же либо посмеивались, либо одергивали Стойко. А тот невозмутимо продолжал рассуждать. Почему-то я вижу его только со спины — широкие плечи, крупная голова. Может, то неприязненное чувство, которое я долгие годы испытывал к нему, помешало мне запомнить его лицо?

— До тех пор пока мы не создадим в горах (веточка теперь дымит, как кадило!) запасы муки и фасоли, нельзя предпринимать никаких действий! Прежде чем действовать, мы должны создать запасы! По крайней мере, две тысячи кило муки.

— Мало! — прерывает его Станко. — Две тысячи тонн.

— Правильно говорит человек! — повторяет бай Димо. — Мы пришли сюда не для того, чтобы голодать!

— А чтобы лакомиться жирными барашками, да? — подхватывает Велко.

— А где они? — поднимается Милчо и делает вид, будто собирается ловить ягнят.

— Когда мы развернем свои действия и зададим трепку фашистам, будут у нас ягнята! — спокойно, убежденно говорит Маке.

Стойко молчит с видом человека, которого обидели или не поняли.

Бойцы все настойчивее говорят: нужно захватить оружие у врага!

Оружие!

У трех первых чавдарцев была всего одна граната и дамский пистолет с двумя патронами. (Увидев в горах лису, они спорили: стрелять или не стрелять. Потом вполне разумно решили отказаться от добычи: ведь выстрелишь — и половины боеприпасов как не бывало.) Но, даже будучи фактически безоружными, они понимали правоту ленинских слов: «Отряды должны вооружаться сами, кто чем может... Даже и без оружия отряды могут сыграть серьезнейшую роль... Ни в каком случае не следует отказываться от образования отряда или откладывать его образование под предлогом отсутствия оружия»[44]. Конечно, первые чавдарцы на себе испытали, как плохо без оружия. Бай Станьо любил повторять: «Скудный запас мяса на пятерых — куда ни шло, но одна берданка — никуда не годится!» Поиски оружия велись буквально по всей стране, в каждом ее уголке. Трудно было найти даже какой-нибудь музейный черногорский пистолет. Каких усилий стоило раздобыть каждый пистолет, каждое ружье, каждую сохранившуюся еще со времен Балканской войны гранату, хотя никто не мог сказать, взорвется она или нет! Я не хочу принижать замечательные успехи других народов, но скажу, что на территории Югославии в горах и реках нетрудно было отыскать совершенно новую винтовку или другое оружие, брошенное разгромленной в боях армией. В Болгарии же молодежь шла издалека к разрушенной греческой линии Метаксаса, чтобы попытаться в этих развалинах найти какую-нибудь гранату. С неба для нашего отряда оружие также не падало, хотя кое-где такие парашютные чудеса случались.

Оружие...

Бай Стояну[45] нет еще и тридцати, но все называют его «бай», и это кажется естественным. Низкого роста, с покатыми плечами и широким лицом, он казался полным рядом с изможденными бойцами... У него светлые глаза и нездоровый цвет лица — следствие вредных испарений, наполнявших помещение цинкографии, где он проработал почти с детских лет. Кто его хорошо не знает, может подумать, что он наивен. Так, например, решил и полицейский, которому поручили арестовать его за участие в подпольной работе в армии. Бай Стоян сказал полицейскому, что речь наверняка идет о бриджах, которые он не сдал и которые он сейчас принесет, чтобы потом господину старшине не пришлось за ними ходить самому... У него добрая душа и миролюбивый вид: даже не подумаешь, что он вершил такие дела. Говорит тихо, необычно тонким голосом, рассказ его звучит буднично и спокойно.

...Июльская ночь. Воздушная тревога. София будто вымерла. Из ворот инженерной мастерской выезжает тяжело нагруженный грузовик. Русский памятник... Площадь Святой Недели... Дондуков... Ботевградское шоссе... Не зажигая фар, шофер гонит грохочущий «опель-блиц».

Бай Стоян, начальник штаба отряда, раскачиваясь в ритм движению, устремил взгляд через стекло. Знакомое шоссе возвращает его к действительности. Переполняет безграничная радость: все кажется сном. Столько оружия! Ребята обалдеют. Столько оружия! Теперь эти гады узнают... Цано Вылчев сжимает руль так, что пальцы его побелели; он прижимается лбом к стеклу. Его открытое деревенское лицо то и дело хмурится. «Слишком быстро он гонит», — думает бай Стоян и просит Цано сбавить скорость. Но парень весь напрягся и, кажется, ничего не слышит.

Унтер-офицер Атанас Хаджиянчев выставил над задним бортом грузовика ствол ручного пулемета. Конечно, он сейчас об этом не думает, но проводимая операция как бы подводит итог всей деятельности сына бедного дегтяря из Якоруда. Когда-то учитель поручал ему проводить за себя уроки. Затем Атанас стал металлистом. В армию вступил для выполнения партийного задания. Его группа, выполняя партийное поручение, в решающий момент сработала, как точный, безукоризненно действующий механизм. Атанас не оборачивается... Он и так может себе представить лица своих товарищей в этот момент. Вот сжимает винтовку солдат Васил Костов, невысокий, круглолицый, черноглазый. Его переполняет радость от этого невероятного успеха; он заранее знает, как будут обнимать и целовать их партизаны... Сияют счастьем глаза Бончо Радованова; он также держит в своих руках винтовку. (Бончо родом из того далекого, глухого Ястребино, которое вскоре станет всем известно как уничтоженное, но неистребимое Ястребино...) Присела на рулон материи, ухватившись руками за навес, Санка Хаджиянчева, по-спортивному стройная, с пышными волосами. Она вся подалась вперед, к окошку кабины.

Грохочут колеса, проезжая по мосту через Искыр. Цано включает фары, и побеленные известью тополя колоннами встают по обеим сторонам дороги. София позади. Это несколько успокаивает. Счастливого пути! Между прочим, этот путь ведет и в родную для Цано Крушовицу в Плевенском крае. Неожиданно послышался гул самолета. Бай Стоян делает знак рукой, и фары гаснут.

Хаджиянчев не снимает пальца со спускового крючка, но в силу своей привычки все проверять и обдумывать он все еще там, в инженерной мастерской... В десять часов он впустил бай Стояна и спрятал его в одном из грузовиков. В одиннадцать — свою сестру. В полночь все солдаты-отпускники пошли спать. Двор опустел. Цано подогнал грузовик к складу. Все уже было заранее упаковано и положено в условленное место. Васил и Бончо подавали, бай Стоян принимал, Санка укладывала. Атанасу казалось, что все делалось очень медленно, однако он понимал, что это происходит от напряжения, и несколько раз подходил и говорил: «Спокойно! Все в порядке!» Да, все было продумано до малейших деталей, но тысяча случайностей могла все испортить в один миг. На пяти постах должны стоять свои люди, а если будут не свои, то их необходимо обмануть. Правда, сегодня он обладал властью — дежурный по части. Только было тронулись, как Цано задел грузовиком за ворота! Какой из него шофер! Ведь этот парень служил в охранных войсках, водить машину учился сам и за руль садился лишь от случая к случаю. «Все пропало!» — ахнул Хаджиянчев, увидев, что одна из планок верха кузова сломалась. Подбежал к грузовику. Постовой пытался было вернуть машину: куда, мол, она такая поедет, неисправная? Хаджиянчев встал и быстро загородил собой дыру в брезенте, через которую просматривались винтовки, не давая тем самым постовому заглянуть внутрь. И тогда завыла спасительная сирена — воздушная тревога! «Поднимай шлагбаум! — приказал Хаджиянчев. — В Самокове, здесь недалеко, можно будет починить!» Он вышел через другой проходной пункт и на первом же перекрестке вскочил в грузовик... Как взбесится завтра начальство! Что ты. Дойдет до царя, да и Гитлеру сообщат его доносчики...

А бай Стоян, устремив взгляд вперед, мысленно уже у Радиной реки, где у Ботевградского шоссе залегли ребята, охваченные возбуждением. Они не знают, что их ждет, но чувствуют: дело очень важное. А Велко знает: это он отправился, чтобы привести их на встречу. Знает и Лазар: сокровище, столько оружия!.. Какой человек этот унтер-офицер! Он понравился ему еще при первой встрече: высокий, стройный, плечистый, с продолговатым чистым лицом и живым взглядом, усы придают ему еще более мужественный вид. Приветливый и подтянутый, каждое движение по-военному точное и спокойное. С таким человеком нельзя не добиться успеха.

Летняя ночь в поле светла, но грузовик мчится с такой скоростью, что трудно что-либо разобрать. Хорошо, что шоссе прямое и пустое. Нет, не такое уж оно пустое. Внезапно перед грузовиком оказываются огромные возы c сеном. Возчики бросаются в стороны от этого сумасшедшего грузовика. Цано поправляет влажную прядь волос, просит сигарету.

Теперь уже можно зажечь фары. Со страшной скоростью проносятся мимо тополя. Бай Стоян чувствует лишь, как больно бьют ветки по нему. Цано почти лег на руль. Неожиданно тополя убегают назад, подгоняемые низенькими домиками и высокой будкой дорожного смотрителя. «Потише, поворот налево!» — кричит бай Стоян, но уже поздно. Шоссе на Ботевград отходит от Пирдопского под прямым углом. Асфальт мокрый. Цано резко поворачивает руль...

Земля бросается на них, моментально возвращается на свое место, а потом прижимает их кошмарной тяжестью. Кажется, само небо рушится на них, твердое и тяжелое. Раздается оглушительный грохот...

И буквально мертвая тишина...

Мрак. Бездыханье. Бай Стоян, прижатый к каменному забору за канавой, с трудом хрипит: «Ох, душно!», раздирает одежду на груди. На его правом виске выступила кровь. Он размазал ее. Его лицо и руки изрезаны стеклом. В темноте нащупывает выпавший пистолет. Шатаясь, поднимается на ноги... Хаджиянчев пытается подняться: он перелетел через кузов. «Я разбился!» — стонет он, но замолкает, увидев, что бай Стоян ранен.

Позже возникла легенда. Она более понятна, чем правда. Говорили: кругом — разбросанные пулеметы, патроны, поломанные винтовки; грузовик — в лепешку... Ничего подобного. Необъяснимо, но, при такой скорости, после такого поворота, когда машина должна была бы перевернуться вверх колесами, «опель» стоит, как ни в чем не бывало, только повернут в обратную сторону, кое-где видны вмятины. Бончо и Санка только ошеломлены случившимся, а вот у Василя рука повреждена довольно сильно. Цано, весь расцарапанный, ушиб ноги, но ходить может... Радости от того, что остались живы, никакой. Звучат глупые, ненужные слова: «Не может быть!.. Как так?..»

Они пытаются завести мотор, но что Цано понимает в этом деле? Им хотят помочь невесть откуда взявшиеся дежурные местной противовоздушной обороны, но Хаджиянчев отсылает их обратно: мы военные, сейчас прибудет помощь из Долни Богрова, и, чтобы скрыть, что они ранены, спрашивает: «Почему вы оставили свои посты?» Они вновь и вновь пытаются завести мотор, а «опель-блиц» молчит. Жестоко. Несправедливо. Цано в бессильной злобе пинает машину.

Но уже начинается день — двадцатое июля. Надо спасать людей. Они берут один пулемет, две винтовки, пистолеты, гранаты. Уходят недалеко в поле, останавливаются. Бай Стоян принимает решение: Санка и Бончо вернутся в Софию, хотя это, предупреждает он, и очень опасно. Прощаются быстро, сейчас нельзя давать волю чувствам. А четверо — в горы.

Но как они пойдут, разбитые, контуженные? Атанас — с переломанными бедрами. И все-таки они идут, опираясь друг на друга. Хоть ползком, но только вперед. Нет у них сил тащить пулемет, и они прячут его в речушке. Потом и винтовки. (А вы знаете, что такое партизану оставить пулемет и винтовку?!) Долга ли июльская ночь? И как близки и в то же время недоступны горы! Пришлось залечь прямо в поле, заросшем высокой травой.

Днем в погоню за ними были брошены автомашины и мотоциклы. Полицейские обшаривали все вокруг. Как только стемнело, четверка отправилась в путь. Точнее сказать, решила отправиться, а в действительности не могла сдвинуться с места. Как вдруг слабеет мужественный, крепкий человек! Но надо идти. Надо, надо! И нет сил. Хаджиянчев говорит: «Зачем погибать всем? Пусть бай Стоян и Васил Костов идут в отряд и вызовут людей на помощь...» Они прощаются по-мужски, сдержанно. Никаких пожеланий. Они излишни. Только молчаливые объятия.

Бай Стоян и Васил подходят вплотную к горам. Что это за село? Они слышат голоса. Спрашивают у двух крестьян дорогу, просят воды. Понятно, сейчас, сейчас... И те ведут их к общинному управлению в Кремковцы. Не успели они сделать и двадцати шагов, как навстречу им выбежали вооруженные люди. «Назад, сволочи!» — бай Стоян стреляет, и возглавлявший всю эту компанию почтовый служащий падает. Стреляет и Васил. Им удается уйти. Сзади слышны крики: «Ой, ой, на нас напали лесовики!» Раздается бой барабана, звучат команды... Потом их встретили чавдарцы. Бай Стоян посылает Васила разузнать, что стало с Атанасом и Цано. Но Васил натолкнулся на солдат и полицейских и сбился с нужного направления, взял севернее. А там Дисявица, родное плевенское село, уже близко... Но не пришлось ему побывать дома. Не пришлось... Предательство. Пытки. Молчание. Расстрел. Васил Костов, двадцати двух лет...

Атанас Хаджиянчев и Цано Вылчев лежат в густой траве в душном поле. Один из них неотрывно наблюдает за южной частью этого поля, другой — за той, что обращена к горам. Второй день без воды, испепеляющий от зноя день. В засохших стеблях — ни капли воды. Кровь в жилах и та, кажется, запеклась. Остается жевать сухие пшеничные зерна.

Приближается вечер. С ним должно прийти спасение. Но враги приходят раньше. Идут прямо на них. Доносчик сделал свое грязное дело...

Но земля — с ними: она дает надежную опору их локтям. И горы — с ними: они веют вечерней прохладой. И отсутствующие партизаны — с ними: они вселяют в них веру. И все же они безнадежно одиноки. Нет, пока еще не одиноки, пока еще есть у них патроны к пистолетам. Как с другом, они прощаются с каждой пулей, становясь все более одинокими. Звенят металлом пули, шипят в иссохших стеблях. Не подожгут ли их? Двое не слышат ни криков, ни угроз, ни предложений сдаться. Их двое, но к ним не подойти. Эх, если б они не оказались сейчас без единой пули!

И вот ведь как бывает в жизни! Нет для них в этот миг ничего более необходимого, более желанного, чем граната. Хаджиянчев ни о чем не доложит своему партизанскому командиру. Не поднимет кулак в партизанском приветствии Цано Вылчев. Но видела земля, видела созревшая пшеница, видело и высокое небо, что они честно вели свой первый партизанский бой, свой последний партизанский бой. Они подползли друг к другу, «Всегда он такой, хладнокровный, — думает Цано. — Улыбается даже в самых трудных обстоятельствах. А ведь сейчас его мучит страшная боль! Улыбается, а сам сжимает губы. Это я во всем виноват...» «Хороший он парень, погибает из-за меня, — думает командир. — Сильный, здоровый, но уже ничего не поделаешь». Он отвинчивает крышку, выдергивает шнур. Они не смотрят друг другу в глаза. Им очень тяжело.

— Прощай, Цанко.

— Прощай, бай Атанас.

Они обнимаются — здоровяк унтер-офицер и молодой солдат. Между ними — граната. Они прижались к ней что есть сил, полные надежды на нее...

То, что могло стать периодом в жизни отряда, осталось лишь эпизодом.

Погибли три сильных человека. Напрасными оказались усилия многих людей, смертельный риск. В продолжительной, упорной, тщательно продуманной подготовке этой операции участвовали Калоян, Лев Главинчев, Эмил Марков... (Последний по случайному стечению обстоятельств через несколько часов после катастрофы погиб в бою.) Пропали четыре легких пулемета, семьдесят винтовок, десять тысяч патронов, пистолеты, большое количество офицерского и солдатского обмундирования, плащ-палатки, сапоги и туристская обувь, брезент, кожа для сапог, триста одеял, семьдесят простыней (не для постелей, конечно, а для нижнего белья и перевязок), медикаменты (купленные на деньги Хаджиянчева). Как все было продумано и подготовлено! Котелки, теплые сапоги, топорики, ножницы для проволоки, 19 фонариков, 36 полотенец...

Ребята, ждавшие их, узнали, чего лишился отряд. Удар был сильный. Пульс отряда понизился, приближаясь к опасной границе.

Однако приходилось ко всему относиться как можно хладнокровнее. Только тогда действительно можно приобрести закалку.

Что касается закалки, то испытаний было предостаточно.

Инженерно-штурмовой батальон при генеральном штабе расположился в летнем лагере инженерного полка в Мало Бучине. Любомир Желязков, химик, — писарь одной из рот. Станко — кандидат в унтер-офицеры. Вместе с Маке и Иваном Ковачевым они создали сильную ремсистскую организацию. В праздник им доверяют власть в лагере: Любо назначает караулы, Станко их разводит. Все подготовлено. В одну из суббот ночью, с часу до трех, они нагрузят три грузовика взрывчаткой, автоматами и пистолетами и отвезут все это вместе с сильной группой минеров-подрывников в отряд, с которым Станко поддерживает связь через своего дядю Тодора Божичкова...

На встречу с Любо идет девушка-подпольщица. Ее прикрывает парень-подпольщик. По пути девушку узнает офицер контрразведки и арестовывает обоих. Парень пытался бежать, но зацепился одеждой за забор... Целый месяц Любо мучили в контрразведке, но он терпеливо переносил страдания. Ему показывали сфабрикованные показания Станко и Маке, но он понимал, что это подделка, и все отрицал. Тогда Любо не знал, что Станко и Маке уже в отряде, но не уронил своей чести и избежал смерти сам: его бросили в концлагерь...

А наша оружейная мастерская должна была продолжать производство бомб: несколько брикетов тротила, обернутых в толстую бумагу и перевязанных шнуром, внутри — капсюль-детонатор, от которого отходит бикфордов шнур, на конце его — коробка со спичками. Достаточно поджечь — и прогремит мощный взрыв... Наши люди должны были ходить в Искырское ущелье — отвинчивать гайки на рельсах и с помощью деревянных «кошек» пускать под откос поезда.

С утра было холодно и мрачно.

Поспать мне удалось немного, а проснулся я от нестерпимой боли в коленях. Они болели и когда ноги были согнуты, и когда я пытался их распрямить. А поскольку в молодости человек скор на решения, я сразу же поставил себе диагноз: ревматизм.

Во сне я видел какие-то кошмары и, уже проснувшись, не сразу смог отделаться от неприятного предчувствия. Не посчитайте это громкими словами, но я и в самом деле не столько опасался конца (после двух лет подполья такая мысль меня не пугала), сколько боялся стать обузой для товарищей. Я считал: ревматизм — это стыдно. Другое дело — ранение!

Только совсем очнувшись, я заметил, что все вокруг запорошило снегом. Но это был не тот добрый, теплый снег, а жалкий, злой, он даже не имел запаха свежести. «Не пришло ему еще время — со злости идет!» — говорят про такой снег у нас. Было десятое октября.

Бойцы тянулись к костру, топали ногами, растирали руки. В их движениях чувствовалась какая-то скованность. Хмурый день делал их лица пепельно-серыми. Товарищи казались мне похожими на больших нахохлившихся птиц, опоздавших улететь в теплые края и внезапно застигнутых зимой.

Я напряг силы, стиснул зубы и встал, сначала на колени. Земля, казалось, была полна электричества, и оно било меня иглистыми волнами. Сколько раз в жизни человек учится ходить?

— Как дела, Делчо? — спрашиваю я.

— Приходит конец. Ноги так ломит, хоть плачь.

— Подожди, зима еще впереди. Как мы ее переживем? — Я немного успокоился: не одного меня сковал ревматизм.

— Да ты что? Никакой зимовки в горах! До зимы мы уже завоюем власть!

Он иронизирует? Однако на лице — ни тени улыбки. Странно. С одной стороны — бездеятельность, а с другой — иллюзии, что до зимы все будет кончено.

— Да, красивые мечты... А пока — ни землянки, ни палатки, ни корки хлеба! — махнул рукой Бойчо. — Хватит разглагольствовать. Посмотрите, в каком мы положении: оборванные, дрожим от холода, голодные...

Зима обостряла все проблемы...

Холодными становились и отношения между нами. Не было единства, не было чувства уверенности. Я понимал тех, кто хотел примирения: разве у нас нет других забот, разве мы покончили с врагами? Однако интересы отряда не допускали соглашательства. Бойцы его не допускали.

Иногда мне было трудно судить о чем-нибудь таком, с чем я не сталкивался. Слушаешь одного — кажется, он прав, слушаешь другого — соглашаешься с ним. Истина одна, но в некоторых случаях ее бывает мучительно трудно познать. Каждое высказывание добавляет какой-то штрих. Так я все больше узнавал жизнь отряда...

Велко говорит стоя, дрожит всем телом. Конечно, это дрожь и от холода тоже (потертые брюки гольф и летняя унтер-офицерская куртка не очень-то греют), но все же дрожит он больше от волнения. Может, из всех он наиболее категоричен и в своей позиции, и в выражениях. Он прямо обвиняет некоторых товарищей в трусости, а штаб — в оппортунизме. С омерзением, выразить которое может только он, клеймит дезертиров Николая, Евденко, Атлета, которых я не знаю, но тем не менее уже презираю. Вину за дезертирство он возлагает и на штаб, при этом Велко рассуждает в соответствии с законами самой суровой логики. И если даже в этом он не прав, то весьма убедительно звучат его доводы, когда он говорит о Бриче, Скале, Борце, Молоте (не Молотке!): молодые ребята пришли с самыми романтическими представлениями (об этом говорят уже сами их партизанские имена!), сразу же столкнулись с трудностями жизни в окружении, засадами и голодом и спустя несколько дней исчезли; по выражению Лазара, «смотали удочки». Вредить они не вредят, но если б в отряде не было так тяжело, они бы из него не убежали.

Велко — сама страсть. Невысокий, плечистый, на широком лице выступают скулы, русые волосы, глаза то теплые, то уничтожающе грозные, полные губы. Самое неспокойное в нем — руки: сильные, с тяжелыми кулаками. Своими жестами он непрерывно что-то утверждает, что-то отвергает, призывает. Велко не скрывает, что пристрастен. Его можно упрекнуть в некоторой резкости, но он стремится к истине и во что бы то ни стало хочет доказать правоту своей точки зрения.

— Спокойнее, товарищи! — говорит Янко. — Спокойствие, чистый воздух, здоровая пища!

На другого наверняка рассердились бы, но не на Янко. А он улыбается: в этой обстановке известный лозунг звучит трагикомично. Обычно Янко слушал, не вмешиваясь, но, когда разговор приобретал чересчур острый характер, отпускал какую-нибудь шутку.

Даже в смерти Калина Велко винит товарищей, которые отпустили его...

Эх, Калин, Калин, трагически погибший по собственной вине!

Иногда большая любовь приносит несчастье. Он не мог удержаться от соблазна навестить свою семью. Товарищи запретили ему это: ведь на так называемом почтовом процессе он был приговорен к смерти. Однако, когда он остался с глазу на глаз с Митре, тот посмотрел на это дело с другой точки зрения: просто с человеческой.

Калин отправился в Софию, но у Чепинцев нарвался на военный патруль. Он ловко выбросил свой пистолет. Однако на поясе осталась тонкая кожаная кобура. Агенты ее обнаружили. А потом разузнали, кто такой Калин.

День и ночь, и второй день, и вторая ночь. Пытки, которые могли бы сломить и самого стойкого... Они спешат, потому что партизаны перенесут свой лагерь в другое место, а ятаки примут необходимые меры. Только это и нужно Калину. Нет ничего более тяжкого, чем сознавать, что ты нарушил партизанский закон! Что мучило его больше — гнев на себя или чувство вины перед Митре, которому придется отвечать за него? Но теперь уже ничего нельзя было исправить...

Неужели ничего? Коммунист, пока он жив, всегда должен стремиться исправить свои ошибки... И Калин повел полицейских к лагерю. Они шли по голым скалам и холмам под Мургашом, там, где партизаны никогда и не появлялись, но Калин хотел, чтобы товарищи заметили его сверху и поняли, что он с ними прощается.

И они его увидели.

Не видели они его только в смертный час. Но тогда его видел бай Пешо, ятак из Чурека. Был солнечный день, и горы были синими. Когда его расстреливали, высокий, сильный, смуглый Калин держал в руках горный цветок. Он оставался самим собой: недаром говорили, что Калин был по натуре романтиком.

...Этот человек восхищал меня. И тогда, и теперь.

Много позже улыбающийся перед расстрелом Белоянис с красной гвоздикой поможет мне понять Калина. Но до конца ли я понял его?

Об операции у макоцевского туннеля Лазар говорил с горечью и гневом.

Тогда поезда ходили до Макоцева, и военные власти приспособили туннель, находившийся за вокзалом, под склад для бензина. Чавдарцы мечтали уничтожить склад с бензином и захватить оружие! Никто не произносил патетических речей, но всем очень хотелось, чтоб высокое, гневное пламя озарило их лица и чтобы увидел это народ.

Тщательная разведка, продуманный план, энтузиазм, порыв и... провал! Туннель остался цел-целехонек. Два бойца отстали. Враги, наверное, чувствуют себя победителями, а партизан считают трусами. Никакое пламя не озарило лица партизан, при свете дня им было неловко смотреть в глаза друг другу.

Лазар и Митре устроили свой командный пункт на водяной мельнице, довольно далеко от места проведения операции. Телефона там, конечно же, не было. «Мы должны были сами повести бойцов», — резко говорил Лазар. (Позже он будет шутить: «Мы с Митре действовали так, будто командовали армией!» )

Ни у кого не возникло мысли, что двое отстали просто из страха. Это, конечно, усложнило проведение операции, но были и какие-то более серьезные причины неудачи.

Верно, что сильно мешала темнота. Верно, что командир отряда Стефан немного оробел. Охранники слишком рано поняли, что напали партизаны, и, заняв позиции на вершине холма, обеспечили себе большее преимущество. Стреляли-то они, по сути дела, в панике, а потом убежали. Резервуар остался незащищенным — подходи и поджигай! Но тот, кто должен был поджечь бензин, до места не добрался, а другие, шедшие к резервуару, знали, что поджог поручен специальному человеку. Это и было самое обидное: мы почти добились успеха, осталось совершить самое главное — и все впустую!

Это не была «ошибка роста». Не только ночная мгла, но и мрак самоизоляции искажал в глазах бойцов реальные очертания местности, степень опасности...

Слава богу, бойцы себе этого не простили. Сколько шуток было про этот туннель! Так они и в самом деле добились успеха.

Лазар даже внешне казался старше меня (может, из-за густых усов?), но я считал его старшим еще и по другой причине: он был одним из самых первых партизан. Я очень удивился, узнав, что он старше меня всего на два года и что мы вместе состояли нелегально в ученическом бюро в Софии, вместе участвовали в экскурсиях на Витошу... «Мы очень хотели, чтобы нам в отряд направляли военных, военных и военных, а шли все невоенные, невоенные, невоенные», — запомнились мне его слова, которые могли объяснить многое... Лазар внешне спокойно, но с каким-то внутренним напряжением стремился разобраться в ошибках, допущенных штабом, которые считал и своими собственными. Ему было легче: заместитель политкомиссара, он все же не нес основной ответственности... Его надежды становились и нашими: «У нас есть опыт, мы чувствуем свою силу. То, чего ждут от нас, вполне нам по силам, и мы эти надежды оправдаем».

Буки молчат, огромные и тяжелые. Листья будто металлические, не шелохнутся. Даже птиц нигде не видно в этот серый, морозный день. Всепоглощающая, напряженная тишина. Он говорит уверенно. Бойцы ловят каждое слово. Одни удовлетворенно кивают, другие вроде бы и хотят что-то возразить, но лишь нет-нет да махнут рукой. Очень важно, что скажет Цветан, командир.

...Их было трое. Только трое. И они даже не знали, где начать действовать. В Софии, на одной из нелегальных квартир, они мысленно оглядывали горы. Предлагали Средну Гору. Лазар стремился в свои родные Троянские горы. «Из окна виден был Мургаш. На него посматривали и два моих товарища», — это вспоминает Лазар двадцать лет спустя.

— Можно, — повторяет Цветан, — можно, но лучше, если мы создадим отряд, который будет действовать вон там...

Он указывает рукой на окутанные синей дымкой горы и вопросительно смотрит на нас.

Эта идея кажется привлекательной. Создать партизанский отряд в таком месте, что его можно видеть из окон военного министерства, из кабинета Гешева, из царского дворца... Это замечательно!

— Каждый выстрел будет слышен в Софии... — начинаю я, но меня прерывает Митре:

— А это что, плохо?

Мы с Цветаном улыбаемся.

— Наоборот!

Мысль эта выкристаллизовывается в одно слово:

— Замечательно!

Замечательным, в сущности, было само желание, так как до создания отряда было еще далеко.

Но они считали себя отрядом еще в тот первый день — день Ботева, 2 июня 1942 года. Какое замечательное совпадение! С годами оно кажется все прекраснее, потому что все ощутимее становится внутренняя связь между одним и другим событием. Их разделяют семь десятилетий, но кажется, что эти трое подхватили ружье Ботева в тот самый момент, когда тот выпустил его, еще теплым, из своих рук. Одно бесспорно — это было то же самое ружье, ружье борцов за свободу Болгарии. И самым замечательным было то, что подняли его повстанцы по всей нашей земле.

Здесь, под Мургашом, их было только трое, но отряд уже существовал. Ничего, что они были похожи на генералов без армии. Это была не разгромленная армия, а будущая армия. Еще не было бойцов, даже штаб они не могли укомплектовать (Цветан — командир, Митре — заместитель командира, Лазар — политкомиссар), но это не меняло существа дела.

И как тогда часто бывало, они начали со своего дома. Первыми ятаками были их жены: Невена, Иванка, Лена. Первыми домами-убежищами — родной дом Цветана в Столнике и Митре — в Ботунце.

Потом им носили хлеб ближайшие друзья из Софии. Потом знакомые открывали им двери своих домов в селах. Потом им открывали сердца и незнакомые люди.

Их было трое, потом стало пятеро, затем — семеро, девятеро. Это был самый мучительный период роста.

Во многие дома их не пускали. В некоторых селах у них не было ни одного верного человека. Их предавали. Они вынуждены были оставить и свое прибежище в горах — вырытые землянки. В них стреляли.

Самое страшное время — начало. Лето. Осень. Зима.

Если б я писал «чистый» роман, он обязательно был бы об этом раннем периоде. Периоде страшных страданий, периоде ужасов. И большой веры. Периоде рождения болгарского партизанского движения.

В то время невольно приходилось думать: а не напрасно ли все это? Почему, вопреки нашим огромным усилиям, так мало людей уходит в горы? Не станут ли участниками этого движения только убежденные коммунисты? От этих сомнений становилось невыносимо больно: ведь вчера мы верили, что на бой поднимется весь народ, а сегодня видим — среди тех, кто нас предает, есть и простые люди. Нужно было иметь много выдержки, здравого рассудка и идейной убежденности, чтобы стать настоящими бойцами и твердо поверить в народ. Помимо опыта подпольной работы важным подспорьем было героическое прошлое нашего народа. Я думаю, что Захарий Стоянов вдохновлял нас тогда не столько легендарным восстанием в Панагюриште, сколько своей одиссеей в горах[46]. Тогда кроме глубоко национальных существовали и непреодолимые религиозные различия, и народ, подвергавшийся страшным преследованиям, органически противопоставлял себя поработителям. А что говорить о предательстве болгар болгарами?.. Иначе обстояло дело в наше время, когда оккупация была сравнительно хорошо замаскирована, когда гитлеровцы открыто не грабили крестьянских амбаров, не арестовывали наших сыновей. В таких условиях не каждому был ясен национальный характер борьбы.

Удивительно обстоит дело с народом. В дни опасности он порождает тех, кто ведет его в будущее, порождает себя. Порождая их, он порождает свое страдание, иногда преодолевая самого себя. Героев вначале всегда немного, но это уже народ, настоящий народ. И хотя это кажется парадоксальным, но вникните в сущность: прежде чем народ в себе станет народом для себя (перефразируя слова Маркса), народ может идти и против самого себя. Поэтому всегда тяжело первым! И поэтому слава первым! Они заслужили эту славу!

Да, конечно, главным врагом был фашизм. Я хотел только напомнить, как трудно было добиться консолидации антифашистского фронта. А над головами столь малочисленных борцов висело (простите, я повторю слова из своего эссе) и давило всей своей чугунной тяжестью фашистское государство, не уничтоженное, как это было кое-где, а усиленное оккупантами. Оно душило обманом, страхом, кровью — своей армией, жандармерией, полицией (численность которой с 1940 по 1943 год увеличилась в пять раз!), карательными отрядами, «общественной силой»[47], вооруженной сельской милицией, фабрикантами, богачами, корчмарями, попами, дармоедами, разного рода несчастными людьми, игравшими роль послушного орудия в чужих руках. Душило чиновническо-полицейским аппаратом, военно-полевыми судами, расправами над малолетними, узаконенным беззаконием. Душило скрипящими виселицами, залпами расстрелов, тюрьмами, концлагерями, штрафными ротами, комендантским часом, пропусками, обысками, арестами, облавами, широко развернутыми военными операциями. И нельзя забывать, что фашисты сочетали террор с идеологической обработкой. Конечно, результаты частенько оказывались противоположными желаемым, но нельзя их сбрасывать со счетов. Теперь это сделать легко, но это идет вразрез с исторической правдой. Кого только не было! Кубратисты, «защитники» родины, цанковцы, легионеры, кунчевцы, охранники, бранники, отцепаисиевцы (каждое имя опошлили!), ратники болгарского духа[48]... Я чувствую, что от одного этого перечисления вам уже нехорошо, а нам они тогда стояли поперек горла...

Наше восстание не могло вспыхнуть вдруг, подобно Апрельскому. Оно должно было долго и мучительно созревать. И те, первые, длительное время были страшно одинокими. Не мудрено поэтому, что в этот период их одолевали и пессимизм, и отчаяние, и озлобление, но они стойко выдержали все, не изменив своим убеждениям.

— Наш отряд имеет в своем составе уже две четы. Большой отряд, о котором мы мечтали. Это победа.

Цветан был прав. Но достаточно ли этого?

Он говорил медленно, вспоминал путь, пройденный отрядом и им самим. Жалобы некоторых партизан на невзгоды заставили его вспомнить еще большие трудности в прошлом. Огромный район от Искыра до Свиштиплаза, от Среднегорья до Врачанских гор! Бесчисленное множество раз пересекли они его вдоль и поперек! Поднимались по отвесным скалам, выбирались из таких ущелий, откуда, казалось, не было выхода, переходили вброд студеные горные реки, шли сквозь убийственные ливни, по волчьим тропам, сквозь кромешную тьму. Незаметная, серая работа, без блеска. Может ли современный человек почувствовать, какие усилия, воля и героизм нужны были для этого? Партийные и ремсистские организации в селах представляли собой очаги, разбросанные далеко друг от друга. Нужно было бывать везде, поддерживать огонь. Ведь если человек не в подполье, он может потерять вкус к борьбе, увлечься мирной жизнью, оказаться скованным страхом. Те, кто твердо стал на путь революционной вооруженной борьбы, зажигали своей отвагой и других, вовремя приходили на помощь сомневающимся или отчаявшимся. Иногда они слышали даже от своих горькие слова: «Вам-то легко!» — и вскипали. Однако, поразмыслив, должны были признать, что в этих словах есть известная истина: страшен путь подпольщика, но это самый надежный путь.

Всякое бывало. Иногда старые коммунисты отказывали им в помощи, прикрывая свой страх мудрыми рассуждениями. Тогда они решали, что закон вооруженной борьбы дает им право поприжать таких. И прижимали. Другие открыто, испуганно и с надеждой спрашивали: «Что делали наши эти двадцать лет? Гитлер появился на арене борьбы в 1934 году. Как его допустили до самого Кавказа? Ведь Красная Армия должна была бить врага на чужой территории?» Что скажешь такому? У тебя нет никаких аргументов, но ты твердо веришь: «Мы победим!» Вера — только тогда сильный аргумент, когда она запала в сердце. Иначе она — ничто...

— Огромная сеть партийных и молодежных организаций, беспартийных ятаков — тоже наша победа. Теперь она будет нашей опорой... — говорит Цветан.

И это тоже верно. Тогда мы и в самом деле не могли оценить размаха проделанной работы, плоды которой должны были вскоре сказаться.

Но достаточно ли этого?

Много было и неудач, так много, что даже несуеверные люди имели все основания обвинять судьбу в злом умысле. Бойцы обычно бывают склонны возлагать ответственность за неудачи на руководство и на самих себя, отвергая объективные причины.

— А разве во всех этих случаях — с грузовиком, с Мало Бучиным, туннелем — вина ложится только на нас? — спрашивает командир. — А окружение, в котором мы находились почти два месяца? Против нас были брошены софийский и ботевградский гарнизоны, полиция из Новосельцев, Ботевграда, Софии, даже из Враца. Мы отвлекли на себя крупные силы противника, создали еще один внутренний фронт, а сами ушли в Этропольские горы и спасли людей...

И это было верно. Однако рассуждения об успехах в тот момент, когда отряд находился в трудном положении, послужили для некоторых поводом отпустить язвительные замечания. Меня удивляло спокойствие бай Цветана. Может, он и говорил, стоя во весь рост, но я его запомнил сидящим у костра. Вот он поджал под себя одну ногу. Его крупный карабин кажется совсем маленьким на широкой спине. Мужественное смуглое лицо, пышные усы, живые глаза под густыми бровями и черные как смоль волосы. Изо всех сил Цветан старался не реагировать на колкие замечания, лишь иногда поднимал тяжелую ладонь: «Подожди, пойдет речь и об этом...»

...Как ни сложен человек, но иногда его точно может охарактеризовать меткое прозвище. В разгар одной из забастовок какой-то фабрикант пытался узнать, как его зовут. Цветан бросил тогда: «Меня зовут Стачечник!» Он и в самом деле был стачечником.

Окончив прогимназию, Цветан уехал из Столника в Софию. Здесь начался его путь рабочего текстильной фабрики, комсомольского, профсоюзного, партийного организатора. Он прошел школу в Сливене: секретарь райкома комсомола, секретарь окружного комитета комсомола, член окружного комитета партии. Организовывал забастовки или работал в подполье... На второй нелегальной конференции комсомола его избирают членом ЦК, ответственным за работу в профсоюзах. Работает в Габрово по восстановлению там разгромленной организации. И везде он — Стачечник... Даже в кабинете начальника полиции, когда с презрением бросает деньги, которые предложил ему один фабрикант, чтобы он уговорил бастующих.

В 1932 году уезжает в Советский Союз. Четыре года напряженной учебы. По возвращении — секретарь районного и окружного комитетов РМС. Затем — сливенская тюрьма. Секретарь райкома партии. Концлагерь Эникёй, из которого бежит вместе с Митре.

Деревенский парень стал специалистом с высшим образованием. Он знал силу товарищеских рук, поднимавших его на трибуны. Не каждому бы удалось несколькими словами убедить людей заложить дом и внести залог для освобождения арестованных, а он это сделал. Он прошел немалый жизненный путь, но время казалось бессильным перед ним — он оставался молод душою. Делчо рассказывал о его смелости: «Он мог средь бела дня отправиться в село, а увидев полицейского, не только не испугаться, но и отпустить в его адрес шутку».

— До сих пор мы собирали силы. Может, это продолжалось и дольше, чем требовалось... Важно, что мы начинаем действовать. Начало положено! — восклицает он.

...Он рассказывал интересно, и все же мне трудно было представить, что наступит день, когда для меня таким же привычным делом станут «визиты» в села.

...Этой операции предшествовало неблагоприятное предзнаменование — предательство. Правда, все обошлось благополучно. А случилось вот что. Один угольщик из Бунова встретил в горах пять наших бойцов. Они задержали ого. Тогда еще мы страдали своеобразным бедняколюбием («бедняк, ясное дело, будет нашим товарищем») и не стали особенно за ним приглядывать. А этот бедняк, действительно последний бедняк (черт бы его побрал!), убежал и прямым путем отправился к старосте. Полицейские начали прочесывать местность. Наши устроили было им засаду, но полицейские случайно избежали ее.

Неужели и эта операция будет отменена? Еще одна неудача? Но сколько можно так?

Штаб принимает решение — действовать!

5 октября 1943 года партизаны по долинам, оврагам и холмам незаметно приближаются к селу. Дело происходит днем, в пять часов. Группы действуют быстро и точно: одни перерезают телефонные провода, другие ставят заслоны на шоссе, ведущем к Софии и Миркову. Лазар и Караджа берут с собой одного крестьянина в качестве проводника и захватывают здание общинного управления, за ними в село входит штурмовая группа, а потом и вся чета. Сопротивление сломлено, враг не успел организовать оборону.

Село Буново освобождено! Первое село, в которое чавдарцы входят с оружием в руках.

Жители села растеряны и смущены. Не находят сразу нужных слов и бойцы. Раньше чем глашатай объявил о митинге, все село уже собралось на площади. Дело было не так, как иногда сегодня представляет себе это молодежь: пришли партизаны, и все бросились их обнимать... Крестьяне и партизаны испытующе смотрят друг на друга, перебрасываются какими-то замечаниями, с некоторым колебанием протягивают друг другу руки. Однако лед недоверия постепенно тает. Крестьяне удивляются, за что же этих людей называют разбойниками. У них такие добрые лица и вид у них весьма опрятный, хотя они и живут все время в горах!..

Больше всего удивления, конечно, вызывают две партизанки. И с их помощью быстро устанавливается дружеская атмосфера. Ведь буновчанкам было легче найти общий язык с женщинами!..

Знакомство состоялось, и теперь все слушают командира. А у того есть что рассказать: о победах Красной Армии, о действиях других партизанских отрядов, о растерянности фашистской власти. Бай Цветан был прирожденный оратор!

Затем командир объявил, что в соответствии с революционными законами предатель-угольщик приговаривается к смертной казни. Это приводит жителей в замешательство: ведь такой приговор возлагает на все село большую ответственность! Однако если бы не доверие к партизанам, никто не осмелился бы просить о помиловании. Крестьяне просят наказать предателя презрением: у него много детей и их надо кормить. Когда партизанский суд соглашается удовлетворить эту просьбу, крестьяне и чавдарцы вздыхают с облегчением...

А на площади уже горят налоговые книги, реквизиционные списки. Конечно, люди тем самым не освобождались от всех поборов, но у них теперь появлялась возможность кое-что оставить для себя. Члены общинного управления сами катят из маслобойни бочонки с маслом, несут круги сыра. Наполняются партизанские рюкзаки, а большинство продуктов, собранных здесь, попадет теперь не в глотки гитлеровцев, а достанется жителям Бунова. Прикрывая кастрюли и миски передниками, женщины снуют возле того места, где идет бесплатная раздача продуктов. Из партизан и жителей Бунова быстро создается комиссия, которая устанавливает порядок: каждый имеет право подойти только раз.

Жизнь — этот величайший режиссер — не обходится и без комических эпизодов. Какая-то старушка прибежала с опозданием, нагнулась над кадкой, чтобы собрать остатки масла. Кто-то нечаянно толкнул ее, и две ноги заболтались в воздухе. Кадку быстро перевернули, старушку поставили на ноги, а она, вся измазанная, извинялась и благодарила:

— Мне, старой, тоже захотелось отведать маслица, Господь вас благослови!

Попробуй придумай такое!

Из Бунова бойцы уходили возбужденными: они вкусили радость победы и крестьянской поддержки. Они идут, согнувшись под тяжестью рюкзаков, набитых хлебом. Идут, высоко подняв головы. Крестьяне тоже обрели надежду: они воочию увидели, что такое партизаны, и поняли, что те несут возмездие кровопийцам...

Случались и ошибки, но успехов было больше. Если бы конференция состоялась после Буновской операции, то участвовавшие в ней бойцы наверняка бы внесли новую струю...

— Да, есть у нас и недостатки. Определенная пассивность в тактике, вернее, в действиях штаба. Недостатки есть и у меня...

Командир пытался отметить самое главное, но ему пришлось очень трудно. Некоторые огульно отрицали почти все. А легко ли отказаться от того, что создавал с таким трудом и самоотверженностью? Да и во имя чего? Мучительно признавать даже явные ошибки: ты их видишь и уже знаешь, как исправить, тебе хочется поработать еще немного, чтобы все увидели и успехи. Легче говорить об ошибках, когда есть успехи...

Серьезные обвинения, предъявленные штабу, не были сняты с повестки дня. Никто не пытался избежать и личной ответственности, хотя сегодня легко смягчить некоторые промахи. Мне просто хочется, чтобы люди, далекие от таких конфликтов, поняли, как велика была ответственность. Мы говорили тогда, что она продиктована временем. Не решались сказать — эпохой. Но это факт.

Я не ставлю целью во всех подробностях описать эти два дня на Мургаше. Мне хочется донести до читателя их внутренний смысл, иначе многое останется непонятным.

— Оторванность от народа — вот главная наша слабость! — утверждал Владо. Он всегда любил четкие формулировки. Обаятельный человек, талантливый руководитель молодежи, совсем еще юный, но очень серьезный (правда, я запомнил его все время улыбающимся), Владо, с виду медлительный, но очень быстрый и ловкий, пользовался всеобщим уважением. Позже мы с ним подружимся. — Мы оторвались от народа, — продолжал он. — Поэтому иногда у нас нет правильного представления о действительности в селах и городах. Бойцы деморализуются. На что это похоже?

Эти слова Владо встревожили меня.

— Правы те товарищи, кто выражает свое недовольство в связи с нехваткой продуктов, — гневно рубит Пешо. Это довольно неожиданный тон для нашего интенданта: обычно он всегда весел. Пешо прилагает огромные усилия, чтобы накормить стольких людей, и ему, добросовестному и сердечному, приходится очень туго.

— Эй, Пешо, короче! Гнев — плохой советчик! — отзывается бай Станьо, и тон его голоса тоже не очень спокойный.

— А есть ли, бай Станьо, более худший советчик, чем голод?

— А ведь ты прав...

— Кто сказал, что партизаны обязательно должны голодать? Нормирование — да, и то лишь когда положение особенно тяжелое. Во время окружения, например. В противном случае — никакого нормирования. Ну, разве это паек — то, что мы получаем? Проводи операции, отбирай продукты у врага и ешь досыта! Ноги нам нужны сильные! — Пешо не удержался и ослепительно улыбнулся. — Не только, чтобы убегать, но и чтобы догонять. Да, помогут и ятаки, но мы должны не только сами себя снабжать, — за счет врага! — но и помогать населению тоже!..

— Народ нас бережет. Он нас кормит, но он дает нам и наказ — бить врага! И мы должны с честью выполнить этот наказ! — начал Васо, политкомиссар отряда, старый член партии, самый пожилой в штабе. Это был мягкий, медлительный человек. Говорил он обстоятельно. — Необходимо усилить политическую работу. Каждый боец должен быть политработником, не должен отрываться от народа... — далее политкомиссар говорит о слабостях штаба. Ему задают вопросы, он разъясняет...

Филип — военный инструктор. Ему примерно лет тридцать. До прихода в отряд служил в противотанковой роте. Сейчас он высказывает недовольство состоянием дисциплины. Случаев умышленного невыполнения приказа не было, но он отмечает некоторые вольности, присущие штатским людям, как-то: распущенность, ненужное проявление самостоятельности и т. д. Сам Филип на занятиях по материальной части, стрельбе, тактике, строевой подготовке, караульной службе, разведке, в ночных учениях и в повседневной жизни пытался ввести строгую военную дисциплину. Многие реагировали на это довольно резко: «Мы пришли в горы сознательно, по своей воле! Солдафонства мы не потерпим!» И все же дисциплину надо было укреплять. Однако даже когда у нас появились крупные воинские формирования, в отряде и бригаде солдафонских порядков мы не устанавливали.

Свертывание деятельности, как линию, не защищал никто (кроме Стойко. Но дело не в этом человеке. Важен был сам факт: внутреннее желание некоторых партизан). Как возможная практика, это свертывание деятельности находило если не защиту, то оправдание.

В другую крайность ударился неукротимый Васко.

— Каждому старосте, полицейскому, леснику — по дырке в голове! Террор, только террор по отношению к ним! — призывал он.

Основное же ядро отряда нащупывало верный путь... Отряд — как человек. Остались позади детство и юность, наступила пора возмужания, пора критических оценок и самоанализа. И вот однажды он серьезно задумывается над тем, как жить дальше. Иногда это бывает мучительно: не все можно увидеть самому; еще труднее бывает расстаться с некоторыми иллюзиями и привычками. Однако, когда человек знает, что это необходимо, и если он сильный человек, ему это удается. Это — возмужание. Как человека, так и отряда.

Я думаю, что так мужали многие первые партизанские отряды в Болгарии. Отряды, созданные в 1944 году, развивались быстрее: и время было другое, и помогал опыт первых отрядов.

Нет, я не стою в стороне, как бесстрастный судья. Собравшиеся так живо, с таким жаром говорили обо всем, что передо мной прошла вся жизнь отряда, начиная с его создания. Но я еще ни за что не отвечал, не было у меня никаких заслуг, и это, видимо, позволяло мне легче улавливать настроения.

И теперь, возвращаясь в воспоминаниях к тем дням, я изумляюсь нашей силе. И Велко, и Пешо, и Владо, и Бойчо, и другие бойцы резко, даже беспощадно критиковали командиров. Нужно ли говорить, что никто не боялся за себя? Удивительно было другое: некоторые были не только боевыми товарищами, но и задушевными друзьями, и это не мешало им говорить самую горькую правду. Товарищи из штаба принимали не всякую критику, они отнюдь не казались беззащитными. Но ни у кого из них и в мыслях даже не было приказать бойцам замолчать. Так те, кто взял на себя тяжкое бремя командования своими товарищами, добивались подлинного авторитета, испытав горечь правды и яд несправедливых обвинений. Впрочем, авторитет там был только один: подлинный. Или его не было совсем.

Никого не пугает, что мы — горсточка людей — выступаем против враждебного и сильного государства. Никто не говорит: «Стойте, такие разговоры ослабляют нас!» или «Враг услышит». Мы не могли пассивно ждать победы, бояться, что враг услышит. Именно чтобы победить, мы должны были яростно спорить друг с другом. В сущности, и каждый сам с собой.

Это наше маленькое Оборище[49] очень высоко поднимало нас. Да, я знаю, что такое Оборище для Болгарии...

В глубоком раздумье Мургаш. Старый ветеран, соратник мстителей и революционеров, ятак и защитник. С его светлых травянистых полян гайдуцкому взору открываются широкие просторы, и отсюда долго всматривались в даль Чавдар, Мануш, Сидер, Рада. Под зеленым шатром, образуемым его буками, полыхали высокие костры. Здесь Левский разворачивал знамена четы Хитова, Тотю[50], здесь звучал его голос, щедрый и ясный, как мургашские родники. В этой земле, укрытые листьями, покоятся четники Ботева.

Мы пока еще не воспринимаем Мургаш как своего побратима и соратника, но очень скоро мы почувствуем его таким. Демократический дух Мургашской конференции придает нам силы!

Тишина была наполнена ожиданием. Поднялся Янко. Лицо его слегка побледнело, губы плотно сжаты. Он стоял перед нами, устремив взгляд куда-то вдаль, туда, куда он должен был повести нас. Сколько глаз смотрело на него с ожиданием!

— Главное, что мешает деятельности отряда, — это робость, политика ожидания, ликвидаторство. Отряд не поднялся пока до того уровня, которого требуют задачи момента, но достичь его он может. Успехи есть, но неудач больше.

Основная вина ложится на штаб. Виноваты и некоторые бойцы, но это особый разговор. Нельзя замалчивать ошибки отдельных товарищей из руководства, но важнее всего определить слабые места в той линии, которой придерживался штаб...

...Насколько я помню, Янко перечислил при этом пять пунктов. О личных дрязгах, человеческих слабостях, проявлениях низкой морали он сказал в самом конце своего выступления. Я почувствовал облегчение: это избавляло нас от тех мелочей, которые мешали выделить основное. Он вел конференцию гибко, не навязывая своего решения, но твердо, чтобы каждый боец сам пришел к этому решению. Здесь требовалась особая решимость — преодолеть обостренные отношения и, затронув чье-то самолюбие, в то же время сплотить нас.

Может быть, ему, уполномоченному областного комитета, было легче со стороны окинуть спокойным взглядом путь, пройденный отрядом, но для этого требовалась необходимая подготовка. Позже мы все узнаем его биографию, но тогда она оставалась втайне, как и биография каждого бойца.

...Его путь на наш Мургаш был близким (вон он — Правец!) и в то же время далеким: на него он стал тридцать два года назад. В начале своего пути он запомнил побеленный известью дом, крытый каменными плитами, свободу гор и унижение бедности. «Мое родное село Правец с давних времен было гнездом бунтарей, — прочитали мы недавно. — Сюда дважды приходил Левский, здесь он основал революционный комитет... Будучи студентом ботевградской гимназии и участником марксистско-ленинских кружков, я воспринял идеи болгарских коммунистов. Позже, будучи рабочим государственной типографии, вступил в комсомол, а затем и в партию. И случилось так, что свое коммунистическое крещение и боевую закалку я получил в той же самой среде, в которой начинал свой великий путь Георгий Димитров». После ареста, чтобы избежать исключения из гимназии, он уезжает из Ботевграда, заканчивает училище графики, а потом экстерном — 3-ю софийскую мужскую гимназию (пролетарскую, как мы ее называли) и в целях конспирации записывается на юридический факультет университета.

По профессии он — печатник, хотя, в сущности, все, что он делал в жизни, было делом профессионального партийного работника. Юношей он вступил в комсомол, в двадцать лет — в партию. Его закалили уличные трибуны, бои с конной полицией, избиения во время арестов. Он стремится к молодежи, чтобы влиять на нее и накапливать в этой работе опыт. Делает он это повсюду: участвуя в хоре, в самодеятельном театре, выступая с декламацией стихов Ботева и Смирненского. Его квартира в Софии представляет собой «общежитие». Долгое время он — секретарь первичной партийной организации, потом — член районных комитетов, секретарь Ючбунарского райкома...

— Некоторые товарищи говорят, что долго были отрезаны от областного комитета и штаба зоны. А вы что? — смеется Янко, но этот смех звучит упреком. — Хотите, чтобы вас водили за ручку? Вы получили ясные указания. Разве этого недостаточно? В теперешних условиях партия осуществляет свое руководство посредством директив. Получив их, товарищи, которым она оказала доверие и поставила на руководящие посты, должны действовать самостоятельно.

Что нужно теперь? Наступательный дух! Не успешно обороняться, а успешно нападать! Еще и еще раз — наступательный революционный дух! Шире разверните боевой Чавдарский фронт! Мы имеем полное моральное право быть хозяевами своей страны, и мы должны стать ее хозяевами на деле!

Велко поднял кулак, будто призывая на штурм. Бай Станьо, сказав: «Вот так-то!», опустился к костру. Васко одной рукой обнимал Делчо, а другую, в которой держал пистолет, поднял вверх, салютуя. Казалось, ему стоило больших усилий, чтобы удержаться и не открыть настоящую стрельбу.

Я вслушиваюсь в воспоминания и не слышу рукоплесканий. Аплодисментов не было: то ли потому, что мы должны были соблюдать тишину, то ли потому, что конференция была деловой, то ли рукоплескания не соответствовали принятому стилю?

И опять тишина. Штаб. Кто поведет отряд в большое наступление? Янко говорит медленно, наверное, чтобы лучше мы запомнили каждое имя. Командир отряда — Лазар. Политический комиссар — Велко. Заместитель командира — Митре. Начальник штаба — бай Стоян. Интендант — Пешо. Врач отряда — Доктор.

Почти без изменений осталось руководство чет, но тогда имело значение уже само подтверждение того, что человека оставляли на своей должности. Командир четы имени Бойчо Огнянова — Бойчо. Помощник командира — Станко. Комиссар — Милчо. В чете имени Бачо Киро командир — Стефчо[51]. Его заместитель — бай Михал. Комиссар — Коце[52].

Бойчо был рабочим — обувщиком из Чурека. Он с детских лет зарабатывал себе на хлеб и рано стал активным коммунистом. Когда в апреле возникла опасность, что его как ятака арестуют, он пришел в отряд. Весной нам с ним довелось действовать вместе, и мы хорошо узнали друг друга.

Некоторых сначала удивило то, что в штаб вошли и прежние командиры. Другие еще не все поняли. Однако все выражали свое одобрение, причем некоторые довольно бурно. Пожимали руки новым командирам, но даже краткое, до боли в пальцах, рукопожатие казалось недостаточным. Другое дело — так хлопнуть по плечу, чтобы товарищ зашатался.

Когда страсти улеглись, Янко сообщил об организационных изменениях в политической работе. Отдельные районы на территории отряда объединялись в Чавдарский партийный район и Чавдарский ремсистский район. Секретарем райкома партии был назначен Васо, прежний политкомиссар отряда. Ему предстояло руководить работой и в Ботевградском (Новаченском) районе. Стоянчо стал секретарем Чавдарского райкома РМС и отвечал за работу с молодежью в Пирдопском крае. Секретарем Локорского райкома партии стал Захарий, а комсомольскую работу здесь возглавил Делчо. В Новосельский край уходили Владо, Кочо и Васко. Начо (тот самый молодой человек, встречу с которым устроила мне Лиляна) стал руководителем ремсистов Ботевградского (Новаченского) района и Этропольского края. Я должен был вести партийную работу в Пирдопском крае.

Вторая Мургашская конференция отряда «Чавдар» закончилась.

Конечно, были и такие, кто остался чем-то недоволен. Их не могло не быть: слишком велики были иногда обиды. Наивно было бы и полагать, что достаточно принять решение, как дела сразу же пойдут на лад. Нет, эту задачу нам еще предстояло выполнить. Однако все сразу же почувствовали себя как-то увереннее: разрабатывались планы, выдвигались предложения. Каждый считал своим долгом помочь советом. Мы никуда еще не собирались, а люди уже вовсю готовились, будто им вот-вот предстояло отправиться в путь.

В сущности, отряд действительно отправлялся в свой большой путь...

Вечером штаб, руководство чет, секретари партийных и ремсистских комитетов собрались на совещание. Надо было подробно обсудить тактику на осенне-зимний период, разработать конкретные планы. Заседание прошло дружно и быстро.

Васо дал партийным и молодежным работникам практические указания. Уточнили явки и пароли. Мы оставались бойцами. Нам предстояло участвовать в операциях, но большую часть времени мы должны были проводить в селах, вести там политическую работу.

Была даже мысль создать в горах типографию, настоящую типографию, и начать издавать газету. Предполагалось редактором назначить меня. Не могу сказать, почему мы не осуществили этот замысел. Может, нас целиком поглотила другая деятельность? А многое можно было бы сделать!..

Янко и Калоян ушли. И хотя мы оставались совсем не подготовленными к зиме в горах, а эти двое отправлялись в Софию, в домашнее тепло, я хорошо понимал, что мы здесь находимся в большей безопасности, а они идут навстречу смертельному риску. Кусты терновника где-то на ночной тропинке похитили военную фуражку Калояна, и теперь он часто проводил рукой по своим кудрявым черным волосам. Я невольно подумал: «Как доберется к себе наш подпоручик? Ведь многим он может показаться подозрительным...»

Мы пожали друг другу руки. Они пожелали нам боевых успехов. Янко высоко поднял сжатую в кулак руку: «Смерть фашизму!» Потом до самой весны мы всегда будем вспоминать его таким — с поднятым кулаком. А весной мы стали бригадой и познакомились с ним ближе.

С Янко и Калояном ушел также бай Цветан. Вот что рассказал Лазар:

— Я посмотрел Цветану в глаза. Янко сообщил ему, что он отправится на партийную работу в Софию. Что чувствовал в этот момент мой старый товарищ, мой кум, человек, которого я долгое время считал своим руководителем, который был близок мне, как брат? Его взгляд был спокойным и ясным. Он подошел ко мне и сильно пожал руку: «Поздравляю, Лазар! Поздравляю тебя с ответственным делом». — «Сможешь — возвращайся сюда!» Он усмехнулся: «Ты ведь знаешь: мы идем туда, куда нас посылают!..»

Это было точное определение образа жизни, который мы вели в то время. Мы шли туда, куда нас посылали. И когда партия сочла необходимым, она через несколько месяцев направила Цветана опять в отряд.

Может, в этой главе чересчур много публицистики, политических размышлений, рассуждений по организационным вопросам? Что поделаешь! И мне приятнее рассказывать о гайдуцких ночах, дерзких нападениях на врага, глубоко личных переживаниях. Но и то, о чем говорилось здесь, было для нас внутренним, глубоким переживанием. Не рассказать об этом — значило бы обеднить образы своих погибших и живых товарищей.

На следующий день, 12 октября, в Пловдиве господин министр внутренних дел (и — надо же! — здравоохранения!) Дочо Христов осчастливил нас своим великодушием: «...Правительство желает сдержать свое обещание и объявляет всепрощение (о, даже не просто прощение!) всем раскаявшимся изменникам родины. Однако и наше терпение не безгранично». Министр хотел выглядеть оптимистом: «Несмотря на то что кое-где появились некоторые нелегальные группы, несмотря на попытки вовлечь народ в противозаконную деятельность, эти попытки не дали результатов. Приняты все меры, чтобы в ближайшее время сорвать эти попытки».

Это был прямой, хотя и заочный, диалог между Пловдивом и Мургашом. Они принимали меры. Мы — тоже. Что будет?!