Горы дышат огнем

ХОРОША НОЧЬ — С ЛЮДЬМИ

В путь! Снова в путь. Все время в пути — такова была жизнь апостолов.

Всем в чете имени Бачо Киро хотелось отдохнуть, привести в порядок одежду и белье, помыться, но нам предстояло спуститься вниз. Такие походы были трудными, и многие опасности подкарауливали нас на глухих тропках, однако общение с людьми искупало все.

Мы отправились в путь со Стоянчо, апостолом молодежи. В Лопянском лесу, высоко над нашей землянкой, вдруг заметили пестревшие листовки. Мы бросились к ним, будто кто другой мог опередить нас. Большие плотные листы, окантованные красной полосой, приятно пахли типографской краской. «Статья Георгия Димитрова!» — в один голос воскликнули мы. Наши глаза бегали по строчкам, стараясь сразу же схватить главное.

«Два пути лежат перед Болгарией: или продолжать идти с Германией, или порвать с ней и начать осуществлять свою, самостоятельную политику.

Первый путь означает передачу болгарской армии в руки немецкого командования... физическое истребление сотен тысяч болгар... массовые бомбардировки... полный военный разгром и новую, несравненно более страшную... национальную катастрофу.

Второй путь означает освобождение Болгарии... сохранение ее людей... обеспечение ее свободы и независимости.

Но для этого... народ и армия... решительно встать против управляющей страной гитлеровской агентуры... подлинно национальное правительство...»

Потом мы прочитаем слово в слово. Сейчас важно получить общее представление. Мой глаз, привыкший к печатному слову, сразу же выхватывает несколько опечаток: кое-где «э» вместо «е» и «ь» вместо «ъ». Ясно, это русская типография... Когда же прилетали самолеты? (Внезапно охватывает чувство сожаления, что мы их не видели.) Прямо оттуда, из Москвы? (И радость, конечно, наивная: Георгий Димитров знает, что мы в этом лесу, и специально для нас направил сюда самолеты!)

Трудно передать чувства, охватившие нас. Мы редко называли имя Георгия Димитрова, как что-то очень сокровенное. И хотя мы находились в нашем родном лесу, и хотя рядом со мной был такой сердечный человек, как Стоянчо, ни я, ни он не нашли, что сказать друг другу. Мы только обнялись, а потом собрали все листовки...

Мы спускались к Челопечу. В темноте, когда того и гляди свалишься с каменистого откоса, не до разговоров. Мы чувствовали рядом друг друга, и я вдруг подумал: «Как мало, в сущности, я его знаю!..»

Впервые я увидел его, когда пришел в лагерь под Мургашом. Тогда, на рассвете, лишь некоторые приподнялись при моем появлении и опять улеглись. Стоянчо приводил в порядок свой рюкзак. Смуглый, с красивым, еще по-юношески свежим, но мужественным лицом, с миндалевидными глазами, высоким лбом. Усики ему не шли, и я подумал, что он их, видимо, отпустил, будучи на нелегальном положении, чтобы изменить свою внешность. Мне показалось даже, что я уже видел где-то его вещи.

— Вы знакомы с Мартой, товарищ?..

— Называйте меня Стоянчо. Знаком. А что?

— Кажется, у нее я видел ваш багаж.

— Возможно. Он чуть было не пропал.

Усмехнувшись он продолжал заниматься своим делом медленно, старательно. Тогда он показался мне замкнутым, и разговор оборвался...

В Лопянский лес он пришел недавно. Всегда молчаливый и серьезный, однако никто бы не смог упрекнуть его в том, что он важничает. А у наших было острое чутье: любого раскусят... Во время нашей беседы, когда я знакомил его с Пирдопским краем (он отвечал за РМС во всем Чавдарском районе), Стоянчо слушал внимательно, и по его кратким вопросам мне стало ясно, что он сразу же понял главное...

— Вроде бы мы уже в селе, — шепотом произнес Стоянчо.

— Да. Наш человек живет поблизости.

Через сад — во двор. Затявкала собачонка. Бай Сандо сразу же вышел. В доме горел свет.

— Ну, давайте, где вы потерялись?

— Здорово, бай Сандо! А мы и не терялись!

— Ну да! Я все знаю... и про Радославово, и про Петрич.

Мы вошли — и... я воскликнул про себя на манер бай Сандо: «О, боже мой!..» Около десяти парней застыли на своих местах, будто собачий лай их парализовал, и во все глаза смотрели на нас. Мы были буквально ошарашены и продолжали стоять у дверей. Бай Сандо подтолкнул нас:

— Ну, поздоровайтесь с ребятами! — И, обращаясь к своим друзьям, стал знакомить: — Это Андро, а этот товарищ... Смотри-ка, это другой, не Миньо.

— Стоянчо, — сказал я.

Смущение ребят прошло. Они энергично пожали наши руки и готовы были, конечно, даже обнять нас, но, наверное, подумали, что мы не терпим нежностей. Здоровенные деревенские парни! Некоторые в пиджаках, но большинство в толстых фуфайках. Волосы ежиком, руки шершавые, как напильник. «Здорово, товарищ!» — рокочут одни, другие говорят по-русски: «Здравствуй, товарищ!»

Бай Сандо смотрел на них с гордостью, будто они все были его собственными детьми.

Мне вдруг стало не по себе (но я не подал и виду): конечно же, они ждали не один вечер, и, если бы их выследили, могла бы произойти непоправимая беда... Однако они были преисполнены такой гордостью, что я невольно подумал: «Такие встречи действуют на них сильнее, чем слова. Только собираться надо где-нибудь подальше...»

— Эй, Стоянчо! Раз бай Сандо собрал челопечских кавалеров, расскажи им, на какую свадьбу мы их приглашаем. Хотя следовало бы сначала спросить нас, сватов...

— Ну ладно уж, — с мученическим выражением простонал бай Сандо.

— А ты выйди покарауль, чтоб не пришел кто незваный...

Тот, кому это было сказано, надел резиновые боты и, явно расстроенный, вышел: жаль было пропустить такую беседу...

Это было собрание ремсистов. Стоянчо беседовал с парнями просто. Умел он это делать: где шуткой, где интересным сравнением, далекое он делал близким. Говорил глуховато, слегка в нос. Горожанин, он стремился говорить языком местных парней, и ему это хорошо удавалось. Они слушали, наклонившись к нему. Прекрасные дети замечательного села! Челопеч знал гайдуков, встречался с Левским, поставлял порох в апреле 1875 года, потом стал столицей Сентябрьской республики в нашем Среднегорье. Пусть только один день, но здесь развевалось знамя революции! Здесь вместе с этими ребятами и в каждом из них жил Марин Тодоров. Он сам, его подвиг формировали их. И ребята сердцем стремились понять те задачи, которые выдвигал перед ними Стоянчо: новые ремсисты, оружие, разведка...

— А если... нам прийти к вам? — спрашивает один русоволосый с широким лицом и лукавым взглядом.

Стоянчо улыбается:

— Хорошо, что вы рветесь в горы. И этому тоже придет черед!

Сейчас было не время решать этот вопрос: приближалась зима, а ребятам здесь никакая опасность не угрожала. Мы посоветовали им, как действовать, чтобы не попасться в лапы врагов. Ребята просили передать привет товарищам, дали нам наказ бить фашистов. Уходили они по двое через калитку в саду или через ворота. Конечно же, мы раздали им те листовки, и они смотрели на них так, будто Димитров обращался к каждому из них лично...

Когда ушел тот, кто стоял на посту, я сказал:

— Бай Сандо, чтобы это было в последний раз, понял?

— О, боже мой! Как ты не можешь понять?..

— Я тебя понимаю, а вот ты меня нет.

— Ведь они хотят вас видеть!

— Хорошо, но не здесь. Всякое может случиться. Арестуют кого-нибудь...

— Да они — кремень! Режь их — слова не скажут.

— Пусть! И все-таки хватит, ладно?

— Ну уж если ты к кому привяжешься... Ладно, больше не буду!

Мы договорились, что на следующий день он пойдет в Радославово и предупредит бай Ивана Тренчева.

— А теперь я вас отведу к Цонко. Он давно уж этого добивается, да у него и поукромней.

Мы шли довольно долго. Дом бай Цонко находился далеко в горах. Если бы не подозрения полиции, лучшей базы не придумать! Бай Сандо что-то крикнул, и хозяин выскочил из дому. Он был босиком, в накинутом на плечи пальто. Когда здоровался с нами, руки его дрожали. Он пригласил нас в кухню.

— Эй, зажги свет, не видно ведь ничего! Цонко, чтоб тебе пусто было! Руки у тебя, что ли, отнялись?

Бай Цонко зажег лампу. Он был низкого роста, плотный, с большой головой. Моргал живыми, полными восторга глазами и смотрел на нас растроганно.

— Башковитый ты человек, бай Цонко! Дом в самый раз для партизан поставил, — сказал ему Стоянчо.

— Да, я...

— Чего ты трясешься? — хлопнул его по плечу бай Сандо. — То, говорит, приведи их, а теперь...

— Э-э, да ты... Я...

— Никаких «я», никаких «ты»... Мужчиной надо быть! Пусть даже нас перебьют, но другие останутся!..

Сандо был не прав. Бай Цонко дрожал от волнения. А кроме того, как не дрожать, если стоишь босиком и в одних кальсонах! Первая встреча с партизанами для всех была самой волнующей.

Бай Сандо ушел. Хозяин надел коричневые брюки, носки и, потирая руки, пригласил нас перекусить. Однако мы — представьте себе! — отказались: нам страшно хотелось спать.

— У меня вы в полной безопасности. Только уж, извините, уложу я вас на сеновале. Уж такое наше положение! — проговорил Цонко.

Вот чудак! Да для нас это лучше! В комнате чувствуешь себя беззащитным. Тем более что сеновал у него, в сущности, находился на верхнем еще не оштукатуренном этаже дома. Нам даже лестницы не потребовалось: по толстой виноградной лозе, через окошко без рамы — прямо в мягкое сено. Хорошо! Слышен любой звук! А в случае опасности можно выпрыгнуть или начать отстреливаться...

Наконец-то мы отоспались. На это у нас ушли почти сутки. Когда сидишь без дела, время тянется медленно, и за беседой можно его скоротать. И Стоянчо несколько неожиданно рассказал мне кое-что о своей жизни. Напрасно я считал его скрытным, он просто знал, когда и где говорить... Стоянчо повел меня в свое детство. Полное радости, оно протекало где-то в долине роз. Он не сказал, откуда родом, но позже я слышал, что Казанлык спорит с Розовцем, утверждая, что именно там родился и получил образование Стоянчо. Я понимаю, почему его так влечет в детство. О матери он вспоминает с большой нежностью, любовью. Он рано потерял мать и знал, что такое быть сиротой.

...Стоянчо приподнялся на сене, оперся на локоть. Говорит он оживленно. Кажется, он готов немедленно взяться за дело. Здесь ему тесно... Он немного помолчал и, смущаясь, продолжал с иронией:

— Интересно, что из меня получится? Много я скитался, много растратил времени впустую...

Я молча слушал. Заметив удивление в моих глазах, он продолжал:

— Так было! Некому было меня контролировать... Но партия сделала меня человеком.

Звучит высокопарно, не правда ли? Он же сказал это очень просто, как все, что говорил. Его признание не вызвало чувства неловкости, потому что это была не пустая декларация, а сама жизнь. Он был счастлив в этом чужом доме, лишенный собственного угла, лишенный каких-либо личных вещей, кроме винтовки, пистолета и рюкзака с листовками. Он был полон радости, которую давала ему опасная жизнь.

Позже мы узнаем, что у нас есть общие знакомые, наверное, мы встречались и в университете, и окажется, что он моложе меня только на два года.

В кырджалийской гимназии он становится ремсистом. Его исключают. Затем умирает отец. Стоянчо работает на стройке в Софии и учится. В это же время он — секретарь районного комитета РМС. На ротаторе своего дяди в центре Софии бессонными ночами до изнеможения печатает бюллетени и листовки. И все ему мало! Он намеревается с помощью «адской машины» собственного производства взорвать антибольшевистскую выставку. Только случайность помешала ему.

«Как я тебе писал, — пишет он своей девушке, — я усиленно, даже весьма усиленно читаю. В эти дни я занимаюсь ботаникой, запоминая бесчисленные латинские названия растений... В последнее время мне и ночью снятся латинские слова... Это будет настоящим подвигом, если я за двадцать дней сумею подготовиться по двум довольно обширным предметам». Мне это очень понятно, но как ему удалось найти эти двадцать дней? Странно было мне представить, что Стоянчо пишет о любви. Слушайте и вы, бачокировцы, эти слова: «Люблю тебя, Оленька. Очень... Не хватает мне тебя... Люблю тебя бесконечно...» Впрочем, почему странно? Ведь нежность была не чужда и всем нам. Как и его надежды.

«Ольга!

Поздравляю тебя с Новым, 1944 годом!

Желаю, чтобы Новый год принес долгожданное счастье!

И пусть я не забуду, что это счастье куется общими усилиями!»

Он не забывал этого, и сорок четвертый год принес счастье... Но помолчим теперь. Эта почтовая открытка свидетельствует также о его недюжинных способностях как художника: наковальня, один кузнец держит кусок металла, другой бьет молотом. Этот старый пролетарский символ ожил в скупых штрихах.

Бай Цонко все время заботился о нас, и мы ценили его заботу. Под вечер он остался с нами, чтобы поговорить и расспросить нас о многом. Настроение у него было отличное. В ходе разговора он кивком головы показал на наши винтовки:

— А почему вы не принесли эти штуковины с решетками на стволах?

Он имел в виду ручные пулеметы.

— Нет у нас их еще, бай Цонко.

Не тут-то было! Иногда и искренность оказывается бессильной. Бай Цонко обиделся:

— Вы, может, мне не доверяете? Ведь люди из Бунова и Радославова рассказывают: у вас было мощное оружие. Наверняка русское. Поэтому я вас и спрашиваю. Хочу посмотреть на русское оружие...

Наверное, в душе он очень обиделся. Ведь так и не поверил, что нет у нас такого оружия.

— Может, вы и правы, что всего не рассказываете. Хорошо иметь веревку длинную, а язык короткий.

— Ты совершенно прав, но мы от тебя ничего не скрываем.

Раз уж мы заговорили о конспирации, то сам бай Цонко стал ее строгим блюстителем, мы договорились и об условных знаках. Этот дом, как я уже сказал, был очень удобен для нас — и как база, и как место для организации засады. И мы договорились: если идем снизу — у канавы валяется корка от тыквы; если спускаемся с гор — на кустах терна висит короткая связка лука. Это знак, что опасности нет. В противном случае сматывай удочки! Бай Цонко страшно понравилась такая таинственность...

Однажды ночью мы возвращались из Радославова вдоль канавы. Корка от тыквы была на месте, и это значило, что путь открыт. Внезапно мы услышали голоса. Я выглянул из-за сливы: костер, около него огоньки сигарет. Стоянчо даже насчитал у костра нескольких человек. Ну, думаем, они явились уже после того, как бай Цонко положил корку от тыквы. Но почему засада устроена так наивно? Костер, громкие разговоры? Мы могли бы повернуть назад, но от усталости валились с ног. Мы замерзли, и наличие засады нас страшно разозлило. Ползком, то и дело замирая на месте и прислушиваясь, мы двинулись к костру. Еще немного... Мы бросаемся вперед — и... у костра никого. Выяснилось, что искры мы приняли за огоньки сигарет, а бульканье воды в котле, где варился картофель для поросенка, за людской говор...

Вспоминаю еще один случай. Не помню, как мы пришли в это место, где это было, когда. Помню лишь невысокий, густой сосновый лес. Светила луна. Собрались, главным образом, молодые люди — молодая партийная группа.

Мы уже привыкли к тому ореолу, которым окружали нас как бойцов партизанского отряда, хотя все время испытывали чувство неловкости. Когда тебе жмут руку, широко открытыми глазами смотрят в твои глаза и говорят тебе приглушенным голосом: «Ну, герой!», ты испытываешь чувство стеснения, и в то же время внутри тебя что-то поднимается (черт побери!), и ты начинаешь немного важничать (хорошо, если немного...). Даже в таких простых делах надо было обладать чувством такта, чтобы не испортить свою репутацию и не слишком бравировать своим молодечеством.

Вопросы, взаимная информация, последние новости. Потом задачи: подрывать поезда, уничтожать немецкие военные склады, истреблять гитлеровцев...

— Эх, где они, где они?.. Так мы здесь все и проспим! — вздохнул кто-то в темноте.

Просто анекдот: этот человек, высказав искреннее сожаление, что таких объектов у нас нет, сам того не понимая, вернул меня к реальности. Уж я ли не знал этот край? Был у меня и опыт. Я понимал, что пустые разговоры обескураживают людей. И какой черт дернул меня вести эту агитацию? То ли я устал, то ли у меня было плохое настроение...

Хорошо, что было темно и никто не видел, что я покраснел, как пион. Когда речь зашла о конкретных делах, оказалось, что кое-что сделать все-таки можно. Женская делегация может отправиться к старосте или даже в комиссариат в Пирдоп и потребовать увеличения пайков. А если написать и распространить листовки против реквизиций, против отправки наших войск в Югославию, Грецию и Россию? А горит ли шерсть? Горит. Почему же не поджечь ту, что собрана для гитлеровцев? В селе есть левые «земледельцы», их можно вовлечь в Отечественный фронт. Продукты, деньги, одежду, оружие — все это собирать как для партизан, так и для боевых вооруженных групп. Найти еще ятаков. Готовить молодежь, коммунистов, всех честных, смелых людей к тому, чтобы этой весной они вступили в отряд.

— Э, вон сколько, оказывается, дел! Было бы желание, — отозвался тот же самый голос.

— Только одних разговоров мало, нужно взяться как следует! — пробасил другой.

Я был уверен: эти люди возьмутся за дело как следует...

Бай Сандо идет впереди, разведует обстановку. Я знаю: молчание для него — труд не малый, но бай Сандо понимает — так нужно.

Вот и Радославово. Мы легонько постучали в ворота одного дома, прислушались... Этот дом тоже расположен очень удобно — на опушке леса, протянувшегося в сторону Челопеча. Выше него находилась лишь одна изба. Бай Сандо постучал в окно, подождал, потом постучал два раза, нетерпеливо. Послышался кашель, характерный для курильщика.

— Эй, Сандо, это ты? — Дверь открылась. — Входите, входите!

Через сени, между связками кукурузы, лука и перца, мы прошли в дом. С кровати в темноте поднялась жена хозяина, надевая через голову платье. Когда зажгли лампу, она схватила меня за рукав:

— Послушай, это ты был в тот день в селе? Когда я вам крикнула: «Бегите, идет полиция!»

— Я! — Меня обрадовало, что эта смелая крестьянка оказалась женой ятака.

— Хорошие вы мои! Никто тогда не пострадал?

— Нет.

— Пана, усади людей и угости, — волнуясь, проговорил бай Иван.

Мы уже привыкли к той тревожной возбужденности, которая охватывала людей при первой встрече с нами, и пытались смягчить напряжение шутками.

Широкая деревянная кровать, плита, маленький комод, окошко с железными прутьями. На круглом низком обеденном столе вскоре появились пышный белый хлеб, сыр, свиное сало, моченые и соленые овощи. И бутылка с ракией.

Бай Сандо поднял маленький стаканчик со словами:

— Ну, будем здоровы! Здоровье дороже всего, и чтоб работа наша шла!

Он «уважал» эту жидкость, как сказал бы Захарий Стоянов. Однако когда и я поддержал тост, предложенный хозяином, Стоянчо сделал большие глаза. Тогда я объяснил ему, что в наших краях гость может ничего не есть, но отказаться от предложенной хозяином ракии нельзя. Стоянчо в знак уважения к хозяину тоже поднял свой стаканчик.

— А вы, дорогие хозяева, в следующий раз ракию и вино не предлагайте! — наставительно сказал я.

— Так ведь самую малость, для аппетита! — ответил бай Иван.

— Да они ведь и капли в рот не берут! — кивнул в нашу сторону бай Сандо.

— Это почему же?

— Потому что у нас и без того аппетит в порядке, — ответил Стоянчо.

После того как мы перекусили, бай Сандо ушел, а хозяин стал устраивать нас на ночлег. Конечно, и здесь не обошлось без споров: зачем, мол, вам спать в сене. Однако партизанский закон был уважен. Мы договорились, что ранним утром бай Иван отправится в Пирдоп к своему знакомому Николе Евтимову, или, как мы его звали, бай Кольо.

После полудня из Пирдопа пришел Харитон Орозов, встревоженный и чем-то опечаленный. Увидев меня на сеновале, радостно закричал:

— Гошо!

— Здравствуй! Меня зовут Андро.

Он крепко обнял меня. Мы были не только соседями, но даже дальними родственниками.

— Гошо, живой?

— А ты как думаешь? Только запомни: меня зовут Андро. Ладно? Называй меня только Андро.

— Хорошо, Андро... Эх, Гошо, разве я думал, что увижу тебя? Что только о тебе не говорят!

— Пусть говорят. Как наши? Как мама?

Харитон никак не мог прийти в себя и никак не мог привыкнуть к моему новому имени. Какой там Андро, когда с детства знал меня как Гошо?..

Он пришел от бай Кольо, чтобы уточнить, кто ищет связь с околийским комитетом.

Мы пришли сюда не молиться. Здесь давно никто не молится, только овцы теперь оставляют свое подаяние — зернистое, твердое, поэтому, прежде чем сесть, приходится сначала хорошенько осмотреться. Нет ни икон, ни фресок. В монастыре, возвышавшемся над селом, тихо. Только снаружи гудит сухой ветер.

Стоянчо ведет их к вербняку.

Их четверо. Двое из них грузно опираются на палки. Их освещает пламя небольшого костра из щепок и стеблей кукурузы. Состарилась партийная группа. (Стоила Станчева и Петра Шентова найти не удалось, но и они были в таком же возрасте.) Можно ли вести этих людей в горы? Вряд ли, разве только бай Ивана... Я пишу эти строки и стараюсь припомнить, какими были тогда теперешние старики... Нет, тогда они не были старыми, просто, изможденные работой, такими выглядели...

Я прикрыл свой пистолет, чтобы не подумали, что молокосос хвастает. С молодежью мне всегда было легче. Позже люди будут говорить: как это тебе удавалось со стариками быть стариком, а с молодежью — юношей. Меня это несказанно обрадует, но тогда мне приходилось быть начеку.

— А ты был с партизанами, когда они приходили в село? — спрашивает один.

— Был.

— Хм!..

Не похоже, чтобы его это обрадовало.

— Не верите?

— Пана его видела! — вмешался бай Иван.

— Да нет... Я так...

Воцарилось молчание.

— Хочешь сказать, что ты лесовик? — говорит затем другой. Потом я узнаю, что его зовут бай Петр Данчев.

Я рассмеялся.

— Может, лесовик, а может, и партизан...

— Да ты не обижайся. Мы уж так называем.

— Ладно. Но почему «хочешь сказать»? Или ты не веришь, что я партизан?

— Кто знает... — тонким голоском выдавил из себя самый старший, и я вдруг вспомнил, что это бай Гецо Николов.

Я от души рассмеялся.

Но только я.

Стараюсь и так и этак — ничего не получается.

— Ну, ладно, — говорю, — займемся делом или нет?

— Каким делом?

— Вот тебе и раз!

Я понимал, что происходит какое-то недоразумение, но в чем же дело? Я горел от обиды. Их недоверие сбивало меня с толку.

— Видишь ли, парень, мы тебя не знаем, — начал бай Петр.

— Не знаете? Как это вы меня не знаете? Я — партизан, из четы имени Бачо Киро...

— Да и эта чета... — с трудом произнес бай Гецо.

— Что? Да вы!.. — Хорошо, что я вовремя сдержался и начал ходить взад-вперед.

— Мы думаем, что ваша чета — из правительственных войск. Вы входите в такое большое село, где столько всяких стражников, а вас никто и пальцем не трогает! Сидите здесь, можно сказать, полдня, Пирдон — рядом, а полиция ждет, когда вы отправитесь в Средну Гору. И появляется только тогда... Есть подозрение что вы — английские агенты...

— Это почему же? — прервал я бай Петра, чувствуя как комок подкатывается к горлу.

— Да ваш командир сам себя выдал. Он ведь сказал, что вы за дружбу и братство с Англией.

— И с Америкой! — успел лишь добавить я, сдерживая смех. Я понимал, что могу обидеть их, но не мог сдержаться. Мы все тоже сомневались в Черчилле, но эти-то стреляные воробьи!.. И какая фантазия!

Боятся? Может быть. Многие ведь забились куда подальше. Но сюда-то они пришли? Или не хотят браться за дело? Или чрезмерно осторожны? Все может быть, но такие глупости!.. Бай Петр и бай Гецо боролись за наше дело в 1923-м. Бай Иван участвовал в борьбе рабочих-нефтяников в Патагонии... Греют руки, протянув к огню. Лица то краснеют, то темнеют. Бай Петр маленького роста, высоко держит голову, чтобы казаться повыше. Бай Гецо, надвое перерезанный ремнем, выше всех ростом. Бай Христо Николов испытующе, в упор смотрит на меня из-под своих густых бровей. Может, мой смех изменил его точку зрения, но он не подает и виду. Бай Ивана мучила язва. Он забился в угол, и я не видел его лица.

Я наклонился к ним:

— Вы это серьезно?

Они молчали. Я не хотел напоминать им еще об одной встрече с ними. Сами они меня не помнили: с тех пор прошло уже три года, да и одет я был совсем иначе.

— Бай Иван, что тебе сказал человек из Пирдопа?

— Ну что! Харитон его узнал.

Они опять замолчали.

— Ты, Иван, пойдешь с товарищем (о, это уже прогресс!) к Кольо Евтимову, чтобы тот подтвердил его личность! — решил вопрос бай Петр.

— Сейчас, что ли, отправимся? — Мне было неловко говорить так с людьми старше себя, но обстановка вынуждала к этому. Я не имел права не защитить партизанскую честь, товарищей, наше дело. И я решил действовать.

— Давайте не будем играть в прятки! Что вы делаете здесь после комендантского часа? Если я правительственный агент, то вы уже в моих руках. Хотите провалить и Николу Евтимова? Околийский комитет? Провалите и их. Давайте делать дело, а потом будем изучать друг друга...

Стебли кукурузы тихо, чуть слышно потрескивали.

— Ну и дьявол, взял-таки нас в ежовые рукавицы! — вздохнув, проговорил бай Гецо.

Для чего я рассказал эту историю? Чтобы пошутить над людьми? Никогда бы я этого не посмел. Мы стали большими друзьями и остаемся ими по сей день. Однако как иначе сегодня люди поймут правду того времени?

Мы успешно обсудили предстоящие дела, а потом по-дружески разговорились.

— Ну хорошо, однако мне все же интересно узнать, почему они тогда так задержались? Говорят, полицейские нарочно прокололи шилом шины грузовика, не поймешь... — спрашивал бай Христо.

— По-моему, это не от большой храбрости. Кому хочется умирать раньше времени?

— И говорить нечего. Теперь те, кто говорил, что вы разбойники и режете всех подряд, сами начинают всего побаиваться.

Потом перешли в высокие сферы политики. Бай Петр Данчев сделал мне категорическое заявление:

— Знаешь что, товарищ Андро? Я должен тебе сказать, что не могу согласиться с роспуском Коминтерна.

— Так ведь, бай Петр, не я же его распустил.

— А ты не смейся. Я тебе это говорю, Чтоб ты передал выше. Разорить что-либо легко, а вот как потом наладить? Нет, я считаю это неправильным!

Я дал то же самое объяснение, которое получили и мы: коммунистические партии уже набрались опыта и сами могут определять свою политику; нельзя, чтобы их обвиняли, будто ими руководят из центра, который находится за границей...

— Согласен, но все же несправедливо это. Как-то обидно мне!

Многие люди высказывались так же эмоционально: для них Коминтерн был единой колонной коммунистов всего мира. Тогда мы не могли предвидеть, каким важным окажется это решение для развития коммунистических партий...

Как ни труден был разговор, я был рад. А почему, собственно, бай Петр Данчев, старый коммунист из села Радославова, не может иметь своего мнения по этому важному вопросу? В этом же наша сила!

В конце разговора бай Гецо отвел меня в сторону:

— Мне кажется, это ты приходил с Кольо Евтимовым? Ты провел тогда с нами беседу и сказал, что пришел из Софии?

— Ну, вспоминаешь?

— Знаешь, сколько я натерпелся, а ты хочешь, чтобы я сразу вспомнил, что было три года назад? Слушаю я тебя, и мне кажется, что ты из этих мест, нашенский.

— Все мы нашенские, бай Гецо, все, кто идет этим путем.

— Это так, но меня особенно радует то, что и из наших мест есть партизаны...

На прощание они говорили мне, перебивая друг друга:

— Ты прости, что так получилось... Но мы же беспокоимся не только за себя... Поэтому так тебя и испытывали...

Земля мягкая, сухая. Чернеют пары, темнеют луга, обсаженные вербами и тополями. В лужах трепещется отражение луны. Это Старая дорога — путь, который ведет через Златицу и Пирдоп к Лыжене.

Я тихо насвистываю марш из «Веселых ребят». Второй день звучит он во мне и вокруг меня. Наверное, случалось такое и с вами? И день, и два, и неделю наполняет вас одна мелодия, напеваешь и слышишь только ее. Иногда это бывает неприятным: или песня тебе противна, как эта заразная «Лили Марлен», или ее повторение тебе надоедает. Не всегда помогает и совет одного из героев Марка Твена — передать заразу другому, чтобы отделаться от нее. Но сегодня и шаг невольно делается шире, и дышать легче. «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!» Хорошо сказано. Хочется, чтобы эти слова относились и к нам двоим. В коротком тоненьком пальтишке, в брюках гольф из простой домотканой материи, рядом со мной идет Стоянчо, высокий, слегка сутулящийся, но стройный. Сегодня он не кажется мне замкнутым и молчаливым. И даже когда мы молчим, молчание это красноречивее слов — нас переполняет радость.

Мы — веселые ребята, весело шагаем, незаметные в этом безбрежном мире, но мы не чувствует себя ничтожными и затерявшимися в нем. «Когда страна быть прикажет героем — у нас героем становится любой!»

Да и как не быть мне веселым, если я шагаю с таким человеком, как Стоянчо, и если передо мной — родной край?..

Эта песня звучит уже в самом сердце. Я невольно ищу глазами свой дом... Вернулись ли наши? Как близко я теперь от дома!.. Наверное, уже успели вернуться... Мама любит читать. Глухота лишает ее многих радостей большого мира, но она восполняет это книгами. Вот она уселась у печки, в круглых очках, не слышит меня... Может быть, те, кто нас ждет, не сумеют прийти из-за того, что за ними следят... Встрепенулась. Не надо, мама! Ты же видишь — я живой. Не плачь, плохо мне будет, если размякну. И не слушай злых вымыслов. Жив я...

Мои шаги замедляются. Я оглушен тишиной, тишиной ночи, ожиданием встречи с родными...

Журчит Белая Чешма. Над ней стоит ободранная, облупленная беседка. Успокоит ли сердце мягкая, сладкая водица? Нет... Ничего не вернешь: никогда больше не встретиться нам здесь с Марином, с Велко, со Стояном Пиперковым. Смерть безжалостна... Где Стефчо, Стефан Минев? Только к Ангелу в Мирково могу я пойти. Сколько ночей провели мы, околийский комитет РМС, здесь летом сорок первого!..

Мы выходим из ивняка. Теперь нужно быть очень внимательным: там, в хижине, нас ждут люди. Стоянчо не знает, что это наше поле у Братойова колодца. Я разделяю присущее молодым презрение к собственности, но сейчас чувствую себя счастливым. Здесь на меже, между сладкой и кривой сливами, висела моя люлька, здесь я лакомился печеными кукурузными початками и вовсю потел во время жатвы...

Потихоньку мы приближаемся к хижине. На миг я рассердился, — не выставили пост! — но в следующий момент я уже распахнул дверь, охватил взглядом, — все здесь! — и радость переполняет меня, вытесняя все остальные чувства. Приветствуя собравшихся, поднимаю вверх кулак. Чего-то не хватало мне, когда я испытывал теплое чувство, глядя на родные места. Теперь знаю: не хватало вот этих людей, вот этих лиц, освещенных трепещущим пламенем горящих в очаге веток терна. «Здравствуй, бай Кольо!» — «Здравствуй, Гошо, добро пожаловать!» Мы пожимаем друг другу руки. Его подбородок и верхняя губа дрожат. Мы не привыкли целоваться и только неловко обнимаемся. Тетя Пенка целует меня, как мать: «Смотри, каким взрослым мужчиной стал!» Это не мешает бай Ивану Камберу чертовски свирепо посмотреть мне в глаза: «Ну, куда же ты направилось, дитя?» «Здравствуй, партизан!» — Гичо чуть не раздавил мои пальцы своей ручищей; глаза его молодо сверкают. А Коце Цончев из Лыжене, обнимая меня, глуховатым голосом повторяет: «Ну, воевода!» Я никакой ые воевода, но он не может иначе — ведь я партизан!

Стоянчо деликатно держится в стороне, чтобы не мешать нашей встрече. Я подумал: разве ему не тяжело вдали от своих? Потом он мне рассказал, что очень радовался за меня, и я понял, какое у него большое сердце: чужую радость он воспринимал как свою, умел разделить и чужую печаль. В тот же вечер для пирдопчан он стал «нашим Стоянчо».

Я не был в родных местах два года. Мы не могли наглядеться друг на друга. Я испытывал чувство гордости оттого, что здесь собрались все, с кем мне нужно было поговорить, а они потому, что я — партизан.

Кто бы мог подумать, что из всех собравшихся на этой встрече суждено впоследствии погибнуть именно Коце? Может, поэтому я пишу о нем с большей любовью, чем о других? Нет, я в этом уверен! Жизнерадостному Коце трудно было усидеть на месте. Его немного выпуклые, будто удивленные глаза, улыбка, обнажающая белые зубы, лишь подчеркивали его открытый, доверчивый характер. Одна его улыбка исключала всякую мысль о возможной смерти!

Коце был самым молодым в околийском комитете партии. Во время непринужденной беседы я невольно подумал, что и здесь люди довольно пожилые. Бай Кольо — участник Сентябрьского восстания, ему уже за пятьдесят. И брат его Гичо немолод. Тяжелый труд изнурил его, и выглядел он старше своих лет. Однако, когда речь зашла о том, что настало время отдать все силы борьбе, бай Иван сказал: «Хорошо старому волу, он уже привык ко всему!» И согнул шею, чтобы показать, кто этот старый вол. Тетя Пенка выглядела молодо, я не могу припомнить ее возраста.

Конечно, некоторые пирдопчане находились сейчас вдали от дома, участвовали в борьбе в других местах. Но не могу скрыть, с какой горечью и гневом думал я о тех, кто совсем недавно считался нашим, а сейчас забился подальше в угол. Больно было мне за Пирдоп. По-настоящему больно.

Этих людей я знал с детства. Знал, что они прошли суровую проверку в сорок первом. И все же тогда многое было еще теорией, а сегодня это — практика, реальная необходимость повседневной борьбы, прощание с мирной жизнью, опасность гибели. Об этом я и пытался сказать простыми словами. И не ждал одобрительных возгласов «Правильно!», «Согласны!». Мне достаточно было видеть, как лица становятся строгими и решительными, почувствовать, что сердца зажигаются жаждой борьбы.

Бай Кольо поплевал на три пальца. Эта привычка осталась у него с тех пор, когда он работал продавцом в кооперативе: так он увлажнял пальцы, чтобы взять конверты, повешенные на проволоку. Этот жест был равнозначен засучиванию рукавов, перед тем как взяться за работу. Тетя Пенка улыбалась, стараясь ободрить меня. (Вскоре ее постигло горе — погиб Тиньо, ее первенец.) Камбера набычился, спрятал голову в воротник шубы: старый вол знал свое место в жизни. Гичо махнул рукой в сторону гор: «Веди нас! Пошли туда!» Коце стукнул кулаком по колену: «Дадим им жару!»

Мне хотелось сказать: «Благодарю вас, дорогие мои!» Но кто я был такой, чтобы их благодарить? Наступит день, и народ принесет им свою благодарность. Впрочем, не ради этого поднимались они на бой.

Я знал, что околийский комитет действует самостоятельно, и это был первый случай, когда с ними говорил представитель отряда. Теперь мы и на самом деле встретились.

Я объяснил, что Чавдарский районный комитет не подменяет ни околийский комитет, ни чавдарского партийного организатора — секретаря околийского комитета. Мы только помогаем и стараемся поддерживать связь. Чувство неловкости, невольно возникавшее оттого, что нам будто бы приходилось руководить товарищами, которые были старше многих из нас и по возрасту, и по партийному стажу, рассеялось, когда выяснилось, что мы берем на себя работу в околии. Это было неизбежно: полиция прекрасно знала всех членов комитета и поэтому они не могли ходить по селам.

А когда мы расстались, меня вдруг охватило чувство вины перед ними. Нам-то легко — мы пойдем безлюдными тропками, и если нас встретят, то еще неизвестно кто кого. А им, безоружным, надо пробираться мимо патрулей, скрываться от глаз легионеров, от болтливых соседей. Мы не суеверны, но я молчал и долго смотрел им вслед, мысленно заклиная их от всех бед...

Я не могу, приятель, проделать сегодня с тобой весь тот путь, который мы прошли со Стоянчо, да это и не нужно. Мы преодолевали большие расстояния, недосыпали, недоедали.

Все было на нашем пути: и трудности, и веселье. Но самое главное — Стоянчо. Он стал для меня родным и близким.

Однажды нам предстояло встретиться с пирдопскими товарищами. Мы долго ждали, но они все не появлялись. Дело между тем было важное.

— Ты знаешь дом бай Кольо? Пойдем к нему! — решительно предложил Стоянчо.

Мы знали, что в город вошла крупная полицейская часть, да и объявленная воздушная тревога держала власти настороже. Тем людям, к которым мы направлялись, пришлось бы пойти на большой риск.

— Я понимаю! Я не люблю рисковать, но так надо!

Я уже знал настойчивость и хладнокровие Стоянчо.

Вдоль реки, шум которой заглушал наши шаги, мы вошли в город. Идем затаив дыхание. Потная рука сжимает пистолет... Вдруг огонек! Мигает, разгорается и гаснет. Сигарета в руках одного из полицейских на посту.

Чуть мы на них не нарвались!

И все же дело сделали. Для Стоянчо дело было олицетворением всего, что мы называем преданностью, самоотверженностью, совестью...

...Это уже вторая бессонная ночь. Мы идем от Лыжене и около четырех утра приходим в Челопеч. В доме бай Сандо тепло, у нас слипаются веки. Однако оставаться рискованно, надо спешить к мирковской овчарне. А как? Я знаю, что Стоянчо повредил ногу и украдкой, чтобы я не слышал, стонет.

— Останемся, — предлагаю я, — не так уж это страшно, и я устал.

— Глупости, — решительно говорит он, понимая мою уловку. — Из-за ноги?..

И отправляется в путь.

У сильного человека всегда добрая душа. Он тонко чувствовал, когда мне тяжело от неприятного известия или когда я устал. Он не любил жалости, однако умел просто и незаметно ободрить другого...

Однажды молодые ребята из Радославова спросили Стоянчо, почему он стал партизаном. И этот самый простой вопрос смутил его. Он улыбнулся и в первый момент ничего не мог сказать. Позже я понял: спросить его так — означало спросить: почему ты — это ты? Борьба стала для него не только выражением убеждений и чувств, но и жизненной необходимостью.