Горы дышат огнем

К ОПЕРАТИВНЫМ ПРОСТОРАМ ВЕСНЫ

Смеркалось рано. Все небо казалось сплошным плотным облаком. Оно повисло прямо над головой, и из него валил снег — липкие заячьи хвостики. Это было хорошо: снег скрывал наши следы, но настроение у нас ухудшилось.

Перейдя через Ширинейку, мы пошли по руслу одного из ее притоков. Под ногами звенел лед. Поздно ночью добрались до Кале. В темноте горная вершина походила на огромную, полуразрушенную крепость.

Как фонтаны, взметнулось пламя буйных костров. Снег прибивал его к земле, но оно снова взвивалось ввысь. Мы уже отвыкли спать на морозе, да и недавние события не давали нам покоя: в ту ночь никто не сомкнул глаз.

Утром отправились в южном направлении. Кара, Марин и Старик отделились. Им предстояло идти на явку в Пловдив.

Достаточно было взглянуть на облака, косматые и ощетинившиеся, извивающиеся, как змеи, чтобы мороз пробрал тебя до костей. Никто нам не сказал, куда мы направляемся. Это решали командиры. Мы знали лишь одно — необходимо скрыться от возможного преследования. Замечательно удалась наша операция в Копривштице, но все могло пойти насмарку, если бы мы подверглись нападению крупных сил противника. А они как раз были сконцентрированы вокруг нас!

Погода прояснилась. И вдруг загудели моторы.

— Не может быть! Поблизости нет никакой дороги. Откуда тут взяться машинам? — говорили одни.

— Вы что, глухие? Послушайте, как они воют! — отвечали им другие.

Какое-то необъяснимое чувство подсказало нам, что это ревут самолеты.

Вы помните, друзья? Мы не напугались, мы обрадовались! Почувствовали гордость, что против нас брошены даже самолеты. Послышались возгласы: «На-ка, выкуси!», некоторые показывали кукиш. Однако на голом белом склоне мы были прекрасными мишенями, и Максим закричал:

— Прячься! Скорее! Бегом!

Я помню, как мы бросились к редким букам и скалам. Самолеты выскочили из-за облаков. Они летели низко, слегка накренившись. Пилоты высовывались из кабин, видны были темные очки у них на глазах. Ребристые шлемы, очки и кожаные пальто придавали пилотам устрашающий вид. Самолеты упорно кружили над нами, и вдруг рыхлый снег запузырился. Мы услышали пулеметные очереди. «Эх, врезать бы тебе разок!..» Но нельзя было выдавать себя. Самолеты покружились, потрещали и растаяли в сером небе.

Только теперь нас охватила тревога, но мы постарались заглушить ее шутками:

— Вон какие мы опасные, братец, нас воздушные драконы стали выслеживать! Какие же это драконы? Обычные боевые самолеты!

— Да, трудненько нам придется...

Потом мы пересекли полосу следов, оставленных сапогами, множеством сапог. Это не доставляло нам особого удовольствия, и мы подумывали, что, видимо, зашли врагам в тыл. И опять мы прижимались к букам, пока над нами тарахтели «швейные машинки», и опять шли дальше.

Вот уже три ночи подряд мы прилагали все усилия, чтобы сбить врага с толку, уйти от преследования. Нам помогал непрекращающийся снегопад. Холодно, но костры разводить нельзя. То и дело начинают рокотать горы, в небе внезапно появляются огни и начинают кружить над нами... Самолетов не видно, и кажется, будто это взъерошенные, ощетинившиеся горы бросаются на нас. Эти апокалипсические видения, неотступно преследуя нас, не столько пугали, сколько утомляли...

Хотя нам всегда легче вести бой в горах, мы спустились довольно низко, в долину, где местами не было снега. Остановились между Стрелчей и Панагюриште, на Поповом Столе.

Предательская хамса давно уже кончилась, но сейчас мы были бы рады и ей. Несколько человек во главе с Икономом принесли из панагюриштских овчарен мешок крупы, которая предназначалась для собак. Никого это не смутило, никто не поперхнулся ячменными остьями, но скоро и эта крупа кончилась. Мы организовали молниеносное нападение на ульи панагюриштских богатеев. Нет, мы не питали иллюзий найти там мед, просто от участников Апрельского восстания знали, что воск успокаивает пустой желудок. Однако, вопреки незыблемому авторитету Бенковского, его совет нам не помог...

И тогда начались рассказы, кто что ел в своей жизни. Тема эта была неисчерпаемой — от безудержного полета фантазии до внезапного вздоха по кислой капусте с перчиком. Стефчо был виртуозом: он не только рассказывал, но и представлял все в деталях... Вот он прогуливается перед витриной молочной в начале улицы Дондукова и, как только продавец берется за непочатую лохань, быстро входит в магазин: «Полкило кислого молока! — И указательный палец ныряет в лохань с каймаком, будто клюв птицы, изогнувшей шею. — И половину слоеного пирога!» — И ребром ладони, как ножовкой-полумесяцем, которую в Пирдопе называют саковицей, режет пирог с брынзой сначала вдоль, затем поперек, так что получаются квадратики. Не каждый выдерживает до того момента, когда «пирог» у Стефчо начинает таять во рту. Раздаются крики: «Хватит! Мне плохо!» Однако через некоторое время они же просят продолжить рассказ. Велко даже ссорился со Стефчо: мол, зачем мучить людей. В сущности же, эти разговоры вносили некоторую разрядку.

В те дни мы старались заменить хлеб духовной пищей. Бай Цико распределил нашу библиотеку по рюкзакам и каждому дал инструкцию (более строгую, чем Моисеевы заповеди), как ее беречь. Книги знакомили нас с людьми умными и стойкими: с Бенковским, Левинсоном, Оводом... А Остап Сулейман Берта Мария Бендер-бей с его «Лед тронулся, господа присяжные заседатели!»... Эти слова мы повторяли и когда речь шла о занятии нами Копривштицы, и когда кто-нибудь из нас действительно проваливался под лед. Не один «пролетарий умственного труда» отпускал в адрес противника, транжирившего бензин и стиравшего покрышки автомобильных шин в попытке разыскать нас, небезызвестную реплику: «Идеи наши — деньги ваши!» Жизнелюбивые книги Ильфа и Петрова внушали нам уважение к советским людям, среди которых нет места даже самому блестящему комбинатору.

Те, кто ленивее и кто был истощен больше других, утверждали, будто лучше всего для здоровья спать прямо на снегу, как это делают на фронте сибиряки (про этих советских солдат рассказчик обычно говорил так, будто сам только что прибыл с советско-германского фронта и видел, как спали сибиряки — чуть ли не раздетыми, чтобы не было душно). Более домовитые, однако, создавали себе удобства — пружинистые постели; решетка из стволов, сверху ветки и дубовые листья.

Мы знали, что находимся в осаде. На тесном, разбитом шоссе, ведущем из Стрелчи к Копривштице, гудели и дымили грузовики, тарахтели обозные телеги. Раздирали душу звуки военных труб. Мы видели, как по белым полянам петляют солдаты и жандармы. Крестьян заставили согнать с гор весь скот. Горы были расчищены, как площадка для борьбы: только мы и они подстерегали друг друга.

Нам нельзя было выдавать себя: в открытой борьбе враги положили бы нас на лопатки.

Мы были окружены, но оставались свободными в своих действиях: могли наносить удары и скрываться. А наши незаменимые ятаки, единственным оружием которых была их вера, оказались в настоящем плену.

Мы видели Копривштицу торжествующей. Теперь я знаю, какая она в горе. Воспоминания об этих кошмарных днях живут и после победы, ибо никакая победа не в состоянии воскресить павших.

Полицейские начальники, чтобы как-то оправдать поражение, в своих донесениях удвоили численность нашего отряда. Что же, это еще скромно! Свои потери они зато приводят точно: уничтожены телефонная станция, аппараты Морзе и телефоны; захвачены оружие, одежда, пишущая машинка, печати, бланки удостоверений личности. Конечно, более существенным был политический и моральный эффект нашего удара.

И вот они, как вороны, накинулись на Копривштицу и наше Среднегорье. Достаточно только напомнить об их силах: два пехотных полка из Софии; 1-я бронетанковая бригада, действовавшая в пешем строю; части 2-й пехотной дивизии — из Пловдива и Пазарджика; подразделения 8-й дивизии — из Карлова и Клисура. Кроме того, полицейские и другие формирования. Всеми этими силами командовал генерал Кочо Стоянов.

Не будем превозносить Хафиз-пашу за то, что он не поджег Копривштицу в 1876 году. Много золота тогда дали ему чорбаджии, да и повстанцы находились далеко от города. И все-таки это был поработитель-иноземец... В 1944 году генерал, который получил от царя свидетельство о принадлежности к истинным болгарам и который сам уже раздавал подобные патенты, без малейших колебаний беспощадно обошелся с этой духовной столицей Болгарии. Я понимаю: его взбесило то, что она стала партизанской. И все-таки... Болгарин не мог так поступить с Копривштицей!..

Семь домов охватил огонь. Искры взметнулись к небу, головешки летели во все стороны... Стоит представить себе эту картину — и дрожь пробирает. Она сгорит, сгорит со своими сухими, как трут, деревянными домами, сгорит вся Копривштица! Впрочем, к этому он и стремился: едва войдя в корчму, Кочо Стоянов объявил: «Хочу завтра видеть Копривштицу в огне!» Собралось много копривштичан. Они просили сохранить их город...

Кочостояновцы спускали стариков с крутых лестниц, били их по головам, в кровь избивали детей, вцепившихся в ноги своих отцов, стреляли в поросят и кур... А кто мог бы вообразить себе, какая встреча состоится между Батаком и Копривштицей? На площади имени Двадцатого апреля враги разложили головы батачан и согнали туда народ: «Смотрите на них, радуйтесь, точно так же мы отрежем головы и вашим!»

Послушаем одного паренька, шестнадцатилетнего Павла, брата Пирина, только что присоединившегося к бенковцам. Это рассказ не о пытках в полицейском участке, а о том крестном пути, которым прошли арестованные: «На четвертый день всех нас, более двадцати пяти человек, загнали в грузовик, набили как сельдей в бочку, с собой взять ничего не позволили. Где-то по дороге к вокзалу нас высадили и собрали в кучу. Будут расстреливать! Женщины закричали. Подъехал легковой автомобиль. Каратели поговорили с каким-то начальством, и один из них прорычал: «Ладно, пока мы с вас шкуру не спустим, а там посмотрим!»

В Пирдопе оставили нас во дворе участка, затем на грузовике отвезли в Саранцы, а оттуда в Мездру. За все это время нас ни разу не кормили. В Мездре мы встретили другую такую же группу, как наша. Они тоже не знали, куда их гонят. Братишка мой, десяти лет, был болен, уже задыхался. Мать бросилась в ноги одному стражнику — просила его достать лекарства. Стыдно мне было, не мог я на это смотреть, оттащил мать, а она все кричит: «Неужели я и этого потеряю?» На этапном пункте в Горна Оряховице, куда нас привезли, камеры были забиты арестованными. В нос ударила вонь, нечем было дышать. Едва открыли дверь, как навстречу нам бросился какой-то страшный человек. Штаны с него сваливались, руки были связаны. Окровавленный, он кричал что-то непонятное. Мы было отпрянули, но нас вместе с ним пинками загнали в камеру. Весь пол и нары были загажены. Безумный все бросался на нас, пока мы с трудом не успокоили его...

В Попово в подвале по колено в грязной воде содержались изможденные люди. Их не выпускали оттуда сорок дней, а потом, как нам стало известно, расстреляли.

Нас разбросали по селам. Мы попали в Паламарцы. Поставили на квартиру к одному пьянице. Ты бы видел, какие люди бывают! Пропил он свои двести декаров[135], и дома у него больше ничего не осталось.

Как-то ночью пришли два человека и оставили нам целый мешок продуктов: «Не бойтесь, мы за вами присмотрим!» Только благодаря этому мы и уцелели...

Христо Тороманов жизнью своей заплатил за верность. Не выдал он, что его пастушеская хижина, где он жег древесный уголь, является партизанской базой. Этот простой беспартийный антифашист остался верен сентябрьским и апрельским событиям, не мог он стать и полицейским доносчиком, как ему это предлагали. «Доблестный генерал», не колеблясь, приказал расстрелять Христо Тороманова, отца пятерых детей, и Ивана Кривиралчева, шестнадцатилетнего патриота из Копривштицы...

Ваньо с трудом вытаскивал ноги из глубоких провалов, которые оставляли в снегу тридцать солдат из «охотничьей» роты, шедшие цепочкой, след в след. Руки его были свободны, не связали его и с бай Христо. Объяснялось все просто: куда они побегут, если вокруг снегу по пояс? Солнце слепило. Таким ярким оно может быть только в горах. Вдруг у Ваньо потемнело в глазах, закружились в хороводе стволы буков, а река заблестела будто прямо над головой. Солдат ударил его прикладом, и Ваньо остановился. Ударов он уже не ощущал, но ему хотелось закричать, когда они начали бить бай Христо Тороманова, однако сил не было. Худой, в рваном сером пальто, с посиневшим, помятым, почти неузнаваемым лицом, бай Христо еле шел. Уже в первый день его так страшно избили, что он хотел выброситься из окна на солдатские штыки. Товарищам с трудом удалось удержать его. А зачем? Чтобы только дольше мучиться? И тело, и сердце Ваньо будто уже и не испытывали больше боли, но его охватывало отчаяние, когда он вспоминал о пятерых детях этого несчастного угольщика.

«Может быть, нас не убьют? — думал Ваньо. — Сказали, поведут в Стрелчу. Но почему этой дорогой, через горы? И пешком? Нет, засветло не убивают. Наверняка хотят, чтобы мы показали партизанскую землянку под Бунаей. Как бы не так!..»

Черный тулуп из домотканого грубого сукна был слишком тяжел для него, но в нем он чувствовал себя старше, почти взрослым мужчиной, и ощущал, как что-то родное защищает его (тулуп был отцовским). В действительности же он выглядел в нем совсем маленьким. Поручик, молодой, высокий, упитанный, опять остановился и принялся рассматривать его: паренек весь потерялся в своем широком тулупе. Было что-то очень печальное в этом мальце. И дело тут не только в тулупе. Лицо мальчишки почернело — совсем его замучили. Чтобы подавить в себе человеческое чувство, которое он вдруг испытал к этому парнишке, поручик вспомнил свои же слова: «Такого закоренелого гада я еще не видел». Эту фразу знали все стражники и агенты... Знал ее и Ваньо и тайком гордился такой оценкой.

— Шагай, не то вырву тебе кадык! — Поручик стукнул его по голове. Паренек зарылся руками в снег, но тут же выпрямился. «Как им не надоело?»

Поручик рванулся вперед. Согласно приказу он должен был расстрелять Кривиралчева. И что же? Его можно убить, но нельзя сломить...

...На третий день после ареста Ваньо бросили в большой школьный класс. Длинный стол, стул, чернила, двадцать белых листов. «Пиши все — от начала до конца!» — подтолкнул его к стулу агент и вышел. Прямо перед Ванью стояли его товарищи, все юные, некоторые даже моложе его. Иван Кривиралчев понял: их хотят сломить, показав его избитого. Им приказали стоять лицом к стене, но то один, то другой из них украдкой оборачивался, и Маленький Патриот хмурил брови: «Я ничего не сказал, держитесь и вы!» Полицейский не мог уловить этого разговора и только повторял: «Пиши, парень, агент сейчас вернется!» И агент пришел. «Никого не знаю. Ни с кем не встречался...» — громко прочитал агент и озверел, осознав, что эти слова услышали все. Иван втянул голову в воротник тулупа. Агент начал бить его, нанося удары сверху, обоими кулаками: «Последний раз говорю тебе, пиши! Пиши, иначе я тебе голову проломлю. Все эти листы испишешь!

И Ваньо исписал их. Его товарищи, удивленные, опечаленные, смотрели, как быстро он пишет. Спустя час агент появился опять. Он улыбался уже в дверях: «Я знаю, против меня никто не устоит!» Довольный, схватил он стопку листов и тут же швырнул их в голову Ваньо. Маленький Патриот заполнил листы все теми же словами: «Никого не знаю. Ни с кем не встречался...» Агент потащил его за собой, но Ваньо успел улыбнуться товарищам, как бы говоря: «Не бойтесь, ничего они не могут с нами сделать!» Потом палачи включили на всю громкость радио, чтобы крики истязуемого Ваньо не были слышны...

Так повторялось несколько дней, Ваньо только улыбался товарищам, хотя от побоев у него сильно затекли глаза. И каждый раз товарищи встречали его с удивлением, признательностью и... страхом. Сколько он сможет так держаться? А если Ваньо проговорится, то запылают Копривштица, Стрелча, Клисура, Красново — целый район! Ведь он знает всех учеников-ремсистов...

Даже взрослые удивлялись, как паренек может справляться с таким количеством дел, и так справляться. Он обладал живым умом, был отличным учеником своего старшего брата — коммуниста, и все-таки... Никто не знал до конца, что пережил этот паренек. Ваньо всем сердцем любил своего отца Танко и гордился им. Когда отца бросили в тюрьму, мальчик расхворался. Что у него за болезнь, определить никто не мог. Знал это только он сам. Ненависть к фашистам заставила его рано стать на путь борьбы, которую вели товарищи его отца.

Ваньо начал участвовать в революционном движении с четырнадцати лет. В пятнадцать был в числе главных партизанских помощников в Копривштице. Теперь его, шестнадцатилетнего, как самого опасного преступника, вели каратели. Враги даже не подозревали, насколько он опасен... Он сделал очень много: собирал и отправлял передачи для политзаключенных под видом передач для своего брата, записывал по радио советские сводки, привлекал к работе новых ремсистов, стал одним из руководителей ремсистской организации гимназии. Целыми ночами он пропадал на ученических квартирах, в лесах и горах, собирал оружие. В Стрелче (не всякому взрослому было бы по плечу это нелегкое дело!) он купил печку для партизан и доставил ее в лагерь. А сколько продуктов привозил он на своем осле? Зарабатывая себе на жизнь сапожным ремеслом, он шил обувь, которая как нельзя лучше подходила для партизанских троп. А каким разведчиком он был! Такого хотел бы иметь каждый отряд!..

Невысокий, слегка сутулящийся, черноволосый. Взрослым его в первую очередь делали глаза — черные, большие, сосредоточенные, под густыми сросшимися бровями. Курносый нос его был совсем детским, но красиво очерченные губы — мужественными. На смуглых щеках быстро появлялся румянец, особенно когда он волновался. По-детски любил он свой красный свитер с высоким воротником, любил и за то, что он был красным.

Тихоня, он говорил немного, предпочитая слушать товарищей, и хитрым, но дружелюбным взглядом оценивал все. Был молчаливым, но открытым. Никогда не спешил, но ходил быстро, и любая работа у него спорилась. Удивление вызывала не его смелость (в молодые годы она легко объяснима), а сильный, уже сформировавшийся характер, чувство уверенности, которое он внушал и взрослым. Его зрелость проявлялась в добродушии, учтивости по отношению к людям, в умении стать выше мелочей. Ведь только тот, кто знал, какой ненавистью кипит он к легионерам, мог понять, скольких усилий ему стоило сдерживать себя. Но он заставлял себя — надо. И необходимо было иметь большой опыт: незаметно, в нужное время совал он деньги своему товарищу («Будешь покупать в разных магазинах, понемножку...»), по делам встречался со многими и каждому говорил, как клятву: «Знаем только мы двое, никому ни слова...»

И все ему было мало, хотелось еще и еще...

Теперь в классе школы, ставшем местом пыток (как весело шутили они когда-то: «Учители-мучители!»), товарищи всей душой оценили его. Они хотели бы спасти его, но были бессильны. Нет, они были сильны, сильны своим молчанием, и полиция ничего не знала, кроме того, что к сапожнику ходили партизаны: выдал его пастух.

...Шел он с большим трудом: слишком широкие шаги делали солдаты. Все было реальным, страшно реальным, а он испытывал такое чувство, будто все это происходит вне его, без него. Казалось, еще горели забитые под ногти спички и тело его конвульсивно вздрагивало, будто бил его электрический ток. Веки болели от бессонницы и яркого солнца, но боль эта уже притупилась. И будто чей-то голос со стороны говорил ему: «Ты должен выдержать еще немного, до конца!» Он уже не испытывал радости, как в первые дни, от того, что оказался сильнее их. Сейчас ему было тяжелее всего. Просто надо было выдержать.

Дорога долго вилась по ложбине, повторяя изгибы реки, потом наискось пересекла лесистые холмы и поднялась к широким полянам на плоскогорье.

— Привал! — закричал поручик.

Все присели. Ваньо подогнул тулуп под себя. Лицо его оживилось. Его вдруг охватила какая-то необъяснимая радость. А ведь это было одно из самых красивых мест в сказочном Среднегорье. На севере под самым небом светился белый Вежен, недалеко, на юге, искрилась Буная, на западе виднелись ровные поляны, а на востоке — величественный Богдан. Ваньо невольно испугался своих мыслей: вдруг они прочтут их? Своим внутренним взглядом он видел то, чего враги не могли видеть: Баррикады, землянку, длинную партизанскую колонну... Он не шевелился, закутавшись в тулуп. Большие глаза были широко раскрыты...

Поручик старался не смотреть ему в лицо: хотя он его и не истязал, но испытывал некоторое чувство неловкости. Паренек, забывшись, весь преобразился. И вдруг поручик вздрогнул: слезы! Настоящие слезы. В первый раз... Эх, если б удалось заставить паренька заговорить, как бы он отличился перед генералом и какое удовлетворение получил бы сам: сломил такого! Поручик подошел к Ваньо и чуть было не положил ему руку на плечо, но спохватился: не надо спешить.

— Что, парень, не хочется умирать?

Маленький Патриот даже не обернулся, взгляд его оставался просветленным... Он был последним, кто встречался с отрядом вечером, накануне операции. «Эй, большая же у вас сила! — сжал он руку командира, увидев длинную колонну. Сердце его, как и руки, плясало от радости, но он сразу же принялся докладывать. Много дней наблюдал он за всем, что делалось в Копривштице, все разузнал и обо всем сообщил. Оставалось сделать лишь немного...

А на следующий день, увидев свою Копривштицу свободной, партизанской, Ваньо был по-детски счастлив и по-мужски горд: ее великий праздник готовил и он. И он не мог поступить иначе. Схватив рюкзак, Ваньо заявил: «Я иду с вами!» Это было неожиданно. Товарищи серьезно взвесили все «за» и «против». Решили: мал он все же, слаб, не под силу ему будет с ними. А как сказать ему об этом? Стали убеждать, что ему необходимо остаться, что здесь он нужнее. Ваньо снял свой рюкзак, протянул его одному из партизан и со слезами на глазах проговорил: «Если необходимо, я останусь!»

Не могу удержаться, Копривштица, чтобы не спросить тебя: «Разве мало тебе героев? Или тебе необходимо было показать, что и дети твои — герои?.. Знал ли он, что ты причисляешь и его к своим самым великим сынам?..»

Слезы были такими же, что и в тот день, который остался в его памяти как самый радостный. Но теперь он не мог подавить сожаления: «Был бы я сейчас там, с ними...» Он не хотел обольщаться, но все-таки думал: «Вот если б они были где-нибудь поблизости, ударили бы по этим...»

— Хочется жить, правда? Что ж, если хочешь... — вернул его к действительности голос поручика.

Ваньо отстранился, раздосадованный тем, что офицер увидел его слезы. И вдруг его пронзила мысль: «Они действительно могут убить...» Какое солнце! Какие горы! А ему грозит смерть! В шестнадцать лет. И ему так захотелось жить, что он чуть было не закричал. Мысли путались, и он невольно вздрогнул. Ведь он сам всегда говорил, что уже большой. Каждый раз, встречаясь с партизанами, он хотел вступить в отряд и каждый раз слышал один ответ. «Мал ты, Ваньо, у нас очень тяжело. Удивительно, как ты справляешься со всем, что тебе поручают. Тяжело мне говорить. Может, мы и не правы...» — сказал ему однажды бай Стайко. Ваньо не рассердился, но настойчиво твердил свое: «Как это мал? Ремсист я или нет? Обязанности свои я выполняю? Если нужно, то все смогу, потому что я — патриот». Бай Стайко только сжал его плечо. Тогда его и окрестили Маленьким Патриотом...

— Вставай! Пошел! — Поручик пинает Ваньо и Христо Тороманова. — Всем отдыхать, только ты, ты и ты... — Офицер указывает пистолетом на унтер-офицера, двух солдат и агента Мясника. Разъяренный поручик зашагал по глубокому снегу. — Я тебе задам, звереныш ты эдакий! Гадкий закоренелый звереныш! Ну теперь держись...

Просторное плоскогорье поднималось полого. С каждым шагом мир становился все просторнее. Сердце Ваньо тревожно забилось. Уже два раза выводили его на расстрел... На этот раз, видимо, пощады не будет... А какое солнце! «Держись, Маленький Патриот, не смотри в этот простор!..» — говорил он себе.

Они поднялись на пригорок — самое высокое место этой поляны.

— Говори! — Поручик с пистолетом в руке задрал голову, глядя на Христо Тороманова.

Тот отвернулся. Ваньо знал, что бай Христо и сейчас ничего не скажет, не понял только, что хотел он сказать ему своим взглядом: может, просил передать привет детям... Выстрел в спину — и угольщик падает лицом вниз. «Бай Христо!» — вскрикнул Ваньо и бросился было к нему, но поручик схватил его за воротник:

— Видишь? Говори! Говори, последняя у тебя возможность!

— Уби-и-йцы...

Поручик оттолкнул его, но Ваньо удержался на ногах и стоял, подавшись вперед. Смерть Тороманова, отца пятерых детей, придала ему вдруг силы.

— Убийцы! Мерзкие убийцы!

Палачи молчали.

Тогда к Ваньо подошел агент Мясник. Грузный, широкий, с налившимися кровью глазами. Одним ударом, как заправский мясник, убивал он реквизированный скот, предназначенный для кутежей офицеров и полицейских. Ему отдавали за это даром шкуры, а они стоили денег. Два солдата неожиданно схватили Маленького Патриота за руки. Он завертелся, стараясь отбросить палачей, но сил не хватало. Ваньо хотел было крикнуть, но Мясник запустил правую руку ему в рот и одним движением отрезал язык. Солдаты отпустили Ваньо, и тот рухнул на землю. Поручик, видимо, в испуге продолжал кричать свое уже бессмысленное «Говори!», и Ваньо успел лишь подумать, что никогда уже не сможет сказать «мама» или «батя Танко»...

Маленький Патриот приподнялся, опираясь на руки, и устремил свой взгляд в сторону Богдана, будто призывал его на помощь. Раздались выстрелы разрывными пулями «дум-дум», и на груди Ваньо сразу же расцвели алые розы.

...Он не мог видеть, как его сердце, вырванное палачом, продолжало бороться. Когда Мясник бросил его на раскаленные головешки, оно стало расти, расти, как живое, и, закипев гневом, далеко разбросало пылающие угли. Маленький Патриот не удивился бы этому, он верил в свое сердце.

В таких местах обитают только гайдуки, воеводы и партизаны. Небесные просторы, синие горы и поляны, поляны. Огромные валуны, поросшие бледно-зеленым лишайником, в котором сверкают огоньки кварца. И низкорослый, тонкий можжевельник. Ветер не дает ему вырасти высоким, однако он не стелется по земле, а стоит прямо — зеленые неугасимые свечи.

Здесь нет более высокого места, куда бы мог подняться сын Копривштицы, Маленький — нет! — Великий Патриот, Иван Кривиралчев, Ваньо.

Так было не только в Копривштице. Полиция арестовала тридцать два коммуниста и ремсиста из Бунова, Смолско, Петрича, Радославова, Миркова. А скольких еще схватили в Байлове, Леснове, Богданлии, Карапольцах, Нови Хане. И в Рашкове, Литакове, Лыжене (Трудовце), в Ботевградской гимназии (ребята из тридцати окрестных сел). В Кремковицах и...

...Росли братские могилы. 17 марта 1944 года в Брезовице «при попытке к бегству» убили двенадцать ятаков из района Ботевграда. Брезовица (какое красивое название!) становится братской могилой. И места там тоже красивые: в горах над Литаковым — высокая скала. С нее они и устремились в свой полет в бессмертие. Как вернуть их к жизни? Я никогда их не видел. Но можно ли только привести список погибших? Пусть их имена прозвучат, как на вечерней поверке. Попытайтесь за сухими данными увидеть двенадцать подвигов — двенадцать трагедий.

Иван Пешев из Рашкова — 42 лет, учитель, был уволен навсегда со службы, ятак с 1925 года, жил в эмиграции в Югославии, заочно осужден на смерть, кладовщик в кооперации. Димитр Павлов из Рашкова — 30 лет, бывший организатор БОНСС на физико-математическом факультете, потом секретарь районного комитета партии. Иван Наков из Рашкова — 50 лет, железнодорожник, уволен за активное участие в забастовке транспортников, ятак четы Ивана Кинова. Васил Бужашки из Рашкова — 47 лег, железнодорожник, уволен после забастовки транспортников, ятак с 1925 года. Цвятко Лазорский из Рашкова — 30 лет, получил только начальное образование, испытал все тяготы сельской жизни. Васил Лозарский из Рашкова — 20 лет, бедняк, сирота, сочувствующий. Рашковчанин Драган Вутов — 36 лет, обувщик из Софии, участник гражданской войны в Испании, за храбрость получил звание старшего лейтенанта в республиканской армии, заключенный концлагерей во Франции и Эникёй. Радка Докова — 30 лет, из бедняцкой семьи, организатор молодежи в своем родном Новачене, член районного комитета РМС. Петко Букованский — 20 лет, секретарь РМС в Литакове. Мефодий Антонов из Новачене — сын коммуниста. Петко Панчев из Радотина — около 40 лет, в коммунистическую партию вступил еще до апрельских событий 1925 года, настолько же смел, насколько беден. Ангел Луканов — молодой человек из села Игнатица, Врачанского края (это все, что я смог узнать о нем). Двенадцать апостолов! Среди них не было иуды. Они устремились с этой скалы и погибли, обняв родную землю. Некому было похоронить их: никто не знал об этом до самой победы. Расстрелом командовал капитан Ботев...

...Росли братские могилы. Просто не знаешь, чем больше возмущаться — злодейством или глупой подлостью. Так, 28 марта 1944 года на Гылыбце «конвоиры подверглись нападению со стороны неизвестных лиц, и в завязавшейся перестрелке восемь арестованных оказались убиты, а семерым удалось бежать» (из доклада околийского начальника полиции в Новосельцах). Да, убито восемь человек недалеко от поста, слева от шоссе, в сухом овражке, почти у вершины. Георгий Панков — Геца из Байлова, около 40 лет, звали его Геца-Полицейский; я о нем еще расскажу. Старший его брат Иван Панков — один из основателей партийной организации в Байлове, учитель, кооператор. Георгий Захариев (помните? Это — отчим Васко, его второй отец, который сделал Васко человеком) — около 50 лет, рабочий, коммунист с 1923 года, секретарь партийной организации в родных Саранцах, ятак. Кирилл Димитров из Саранцев — один из руководителей партийной организации в селе, укрывал в своем доме партизан из четы Кискинова, 42 лет. Кирилл Стефанов из Саранцев (ему только что исполнилось 20 лет) — работал в обувной и кондитерской промышленности, был чернорабочим, секретарь местной организации РМС. Теофил Ганев — 56 лет, участвовал в создании партийной организации в Голяма Раковице, простой крестьянин, храбрый боец. Почти такого же возраста Атанас Боджов из Богданлии — тихий и уважаемый человек, член общинного совета, член нелегального околийского комитета партии. И рядом с ним — его сын Лазар, 25 лет, активный софийский ремсист.

Не удалось убежать далеко и семерым. Шестеро из них лежат в лесу к югу от поста. А седьмого, Захария Петрова из Байлова, солдата-гвардейца, еще 16 марта вывели из камеры и расстреляли на улице, которая сейчас носит имя генерала Заимова. В докладе околийского начальника полиции это оформляется как «попытка к бегству». Вот имена славной шестерки. Иван Пандуров из Байлова — 24 лет, талантливый юноша, секретарь организации РМС, ятак. Иван Ангелов — 30 лет, байловчанин; потерял родителей в раннем детстве, укрывал у себя в доме целые чавдарские четы. Боне Лазаров Бонев — юноша из Байлова, работник читалища, доставлял партизанам оружие и боеприпасы, укрывал наших товарищей. Георгий Васильев из Байлова (ему не было и девятнадцати лет) — батрак, ученик ремесленника в Софии, активист читалища, партизанский курьер. Иван Комитский из Саранцев — 24 лет, обувщик в Софии, ответственный за ремсистскую работу в нескольких селах, партизанский ятак. Георгий Алексов — около 22 лет, рабочий шорной мастерской, секретарь РМС в родном селе Богданилия; все его семейство помогало отряду, вскоре после гибели Георгия расстреляли и его отца...

А за месяц до этого полицейские убили великого сына Байлова — Димитра Йончева. Расстреляли по дороге в Софию, охваченные все тем же страхом убийц, которые боятся открыто судить таких людей, как Димитр. Обаятельный Димитр Йончев вел за собой коммунистов и беспартийных при жизни, но и после расстрела его бессмертное имя подняло на бой множество бойцов.

...Теперь я стою рядом с ними. Прямо передо мной возвышается Баба, на юге — Средна Гора. Гылыбец протягивает руки и связывает две чавдарские горы. Здесь прошел наш боевой путь. Здесь могила героев. Звали ли они нас тогда?

Все, о чем шла речь до сих пор, относится только к одному периоду и только к нашему району. Не знаю, сколько было убито «при попытке к бегству» во всей Болгарии, но вот некоторые цифры на 20 февраля 1944 года: сожжено 1730 домов; арестовано 53 800 человек; осуждено на смерть 9140 человек; брошено в концлагеря 28 300 человек...

Но ты выстоял, непобедимый народ!..

Достаточно вспомнить Димитру Антову, чтобы сказать, что совесть нашего народа чиста...

Удары сыпались на дверь градом пуль. Механически, еще во сне, она отбросила одеяло, ступила босой ногой на пол, да так и застыла на кровати. Сердце ее тревожно забилось. Мелькнула надежда: партизаны! Однако и без крика: «Открывай, полиция!» — все было ясно: так стучат только они. Зачем они пришли? Впрочем, удивительно, что ее до сих пор не тронули.

Ужас, охвативший ее, она ощущала физически: сразу же вспомнились те мучения, которым ее подвергли три месяца назад. Мелькнула мысль: теперь ей не выдержать. Тогда выдержала, а какие мужчины пасовали!.. Но теперь, когда она еще не оправилась после прежних пыток, ей такое будет не под силу.

— Хватит стучать! Дверь сломаете. Не даете человеку одеться...

— Быстрее, а не то запалим твой дом!

— Нам не мешает, что ты раздета...

Этим не мешает: они способны на все. Что она может? Кто защитит ее в эту ночь в одиноко стоящем доме? Михаила нет. Она все ждала его и вот дождалась: на дверь пришлось вешать траурные ленты. При мысли о муже больно сжалось сердце, но когда она подумала о детях, эту боль вытеснила другая: они останутся совсем одни... Она не могла попасть рукой в рукав и резко рванула платье. Может, что-нибудь им сказать, чтобы спасти детей? Не могла она ничего говорить, иначе по всему району запламенеют пожарища, погибнут люди...

Она старалась быть спокойной, но крики пугали ее, и ей никак не удавалось вставить стекло в лампу. Когда она открыла дверь, каратели не вошли, а ворвались. Не глядя, она узнала бы, сколько их: два стражника и агент, а снаружи наверняка еще и другие.

— Почему не открываешь? Кого прячешь? Хочешь, чтоб он убежал, не так ли? Но у нас и мышь не проскользнет!

— Где я буду прятать? Вы же видите — повернуться негде в этой лачуге.

— А здесь? Не вздумай врать, хуже будет! — И высокий полицейский направился к двери в маленькую комнатушку, но Димитра преградила ему путь:

— Туда не надо! Не пугайте детей! Чего вы хотите?..

Сила ее голоса остановила полицейского. Он посмотрел на агента, а тот лишь сдвинул брови. Они не очень бесновались, и это пугало еще больше: что они задумали? Они принялись всюду рыться, но делали это как-то вяло.

Дети, дети... Ей ли не знать, что такое сиротство? Отец ее умер рано. Через какую нищету и муки пришлось ей пройти! И у них уже нет отца. А если возьмут и ее? Много людей гибнет в последнее время...

Ей стало плохо, и она присела на порог, загородив собой дверь. Агент украдкой посмотрел на нее: «Спокойна. Никого она здесь не скрывает, но знает многих ятаков. Наверняка знает, где землянки партизан. Только она — кремень. Тогда ничего не сказала, и теперь нужна будет хорошая обработка!»

«Слаба я, — упрекала себя Димитра. — Много мы говорили о том, как себя держать. Сама учила других, а вот когда очередь доходит до тебя... Это не то, что декламировать «Йохан» или петь «Жив он, жив». Вот уж и Михаила нет в живых...» А она все видела его рядом с собой, таким, каким он был всегда. Так долго она готовилась, и вот ее час пришел, а она будто и не готова. Работала и в РМС, и в партии, водила женщин на Рашково и все время тогда слышала: проворная, смелая, справляется со всем. А как справится с этими?..

— С кем ты поддерживаешь связь? — вывел ее из размышлений голос агента.

— Верните мне мужа! — Она думала о том, как отражать удары.

— Сам виноват. Не надо было прыгать с поезда!

— А кто его у меня забрал? Хватайте теперь и меня, и тех, кто спит рядом. Погубите нас всех!

Прошло всего несколько дней после гибели мужа, и все в ней еще горело. Его арестовали где-то в Поповском крае, далеко. Оттуда повезли на допрос, а он, связанный, выпрыгнул из поезда, пытаясь бежать. И погиб.

— Вот видишь, от полиции никто не уйдет! — укоризненно произнес агент.

Она понимала, что нельзя его дразнить, но не вытерпела: это было единственное ее утешение.

— А все-таки он от вас ушел.

Тот промолчал. Да, Михаил Антов все унес с собой в могилу. Агент не крикнул, а тихо сказал:

— А теперь ты нам расскажешь все. Тебе уже некуда бежать.

Он прав — бежать некуда. И некому ей помочь. В тридцать пять лет человек должен трезво смотреть на вещи, не быть наивным. Жизнь подарила ей многое: радость борьбы и самую большую радость — Михаила. Редко встречаются такие люди, как Михаил. Бедняк, строительный рабочий, шахтер. Жизнь его была тяжелой, но он никогда не унывал. Крепкая порода. Шесть лет руководил ремсистами в Новаченском районе, два года всячески помогал партизанам. Он никогда не жаловался... Лицо ее светлеет. Она видит его с товарищами у печки. Они дрожат от холода. В ту декабрьскую ночь они пытались совершить диверсию на железной дороге, в ущелье, но свалились в Искыр. Одежда их обледенела, и они с трудом сдирали ее. Сами были все в синяках и крови. Хорошо, что вспомнили о гусином сале: мазались им и оживали!.. Верно, жизнь дала ей много радости. А теперь вдруг хочет все забрать. Она и так очень дорого заплатила. Когда потеряла мужа, все показалось ей бессмысленным. Страх охватил ее: что еще ей предстоит? Михаил в могиле, его товарищи где-то в горах. Она одна, совсем одна. И если бы она была одна...

Агенты не прекращали обыска. Что они могли найти в этой пустой комнате? И разве в первый раз ищут? А агент опять за свое:

— Тело твое сгниет, глаза вытекут... Запустят электрическую машину — кости переломают...

Что может она решить? Нет, и в самом деле нужно решиться! Как страшно! Но разве может она выдать своих товарищей, товарищей Михаила?..

— У нас нет времени, говори! Имей в виду: если мы тебя заберем, домой ты не вернешься...

Это верно, это совершенно верно. Здесь ничего она им не скажет. А там? Агент толкнул Димитру:

— Ну, пошли!

— Куда я пойду? Как оставлю детей?

Полицейских ищеек это мало интересовало.

— Если будешь сопротивляться, потащим силой.

Димитра обулась, сняла с вешалки пальто.

— Взгляну на них... — В ее голосе не было просьбы. Она даже махнула рукой, чтобы не мешали ей.

— Хорошо! — важно ответил агент. Он все еще верил, что судьба детей может сделать Димитру покладистой.

Она подняла лампу, чтобы взглянуть на лица детей. Они спали, прижавшись друг к другу: семилетний мальчуган и девчушка, ей два года, тепленькие, маленькие. Димитра задержала дыхание, чтобы не разбудить их. В этом робком свете она была прекрасна, как никогда. Мужественное лицо, губы будто высечены, но вся она излучала женскую теплоту и материнскую нежность. В светлых глазах застыли слезы.

Агент торопил — пошли! Мучительнее всего для Димитры было то, что она не могла обнять детей, не хотелось ей будить их. Ведь она уже знала, что больше их не увидит...

Тихо прикрыла дверь. Повесила лампу на стену, оглядела кухню, прикрутила фитиль. Пошла так, будто и не было здесь полицейских, будто отправлялась по какому-то очень важному делу, от которого зависела судьба ее детей, товарищей Михаила, ее судьба, женщины и ятачки. Агент чувствовал, что эта сильная женщина готова на все ради своих детей, и преисполнился надеждой — бывало и так. Он невольно отстранился, пропуская ее вперед. Стражник осторожно прикрыл дверь за офицером.

Димитра Антова медленно спустилась по лестнице, держалась прямо. Все произошло очень быстро, и каратели не смогли ее удержать. Она тщательно продумала все и очень точно нанесла удар ножом. Закачалась, оперлась коленями и руками о снег и мягко упала.

Агент склонился над ней, закричал, чтоб нашли повозку, но тут же понял, что Димитра Антова ушла от него.

В тот день — 18 марта 1944 года — мир отмечал годовщину Парижской коммуны.

Погибали не только ятаки, но и партизаны...

В начале декабря от отряда имени Бойчо Огнянова отделилась небольшая чета, носившая имя воеводы Филипа Тотю. Она была мобильной, боевой, участвовала в вихревом нападении на Горну Малину и в других операциях.

В конце февраля в Байлове свирепствовала полицейская чума. Узнав, что его жене грозит опасность, командир четы Станко однажды ночью привел чету в село и забрал жену с собой. Но снова предательство. Никто другой, как родной отец жены, наводит полицию на след...

Утром 29 февраля начался бой, исход которого, казалось, был предрешен количеством нападающих, но партизаны все-таки вышли из него победителями. Большинству удается прорвать кольцо окружения. Полиция схватила жену Станко, совершенно безоружную. Почему ее не защитил муж? Он погиб первым. Парень из Байлова, спокойный и страстный, тихий и храбрый Станко. Погиб Маке, сын рабочего из Горна Джумаи, веселый и смелый человек. Погиб Янко, студент из Долни Богрова (это он привел меня в отряд). Погибло только трое — командир, заместитель командира и политкомиссар...

В сентябре 1875 года из Червеной Воды ушли семнадцать человек. Они несколько ночей ищут восставшие села в Горнооряховском крае, но встречают лишь молчание и предательство. Турки изрубили на куски одного из четников, а других истязали по-азиатски, но те молчали, верные клятве. Но прав Никола Обретенов: «Червеноводская чета, хотя и не сделала ничего, но подняла дух народа. Она показала, что даже не подготовленными и без оружия можно бороться за свою свободу».

В «Исповеди македонского четника» Альберт Сониксен рассказал об уничтожении четы Георгия Сугарева: «Чета вошла в одно село, но была предана, захвачена врасплох и окружена солдатами. Начался бой — ни одному из двадцати пяти не удалось бежать». Больше всего меня поразили следующие слова Сониксена: «Несчастье Георгия Сугарева не было чем-то особенным. Такие истории случаются часто». Речь идет не только о фактической стороне. Здесь постоянно сталкиваешься с какой-то философией обреченности, стремлением воздействовать на читателя путем того потрясающего впечатления, которое производит гибель борцов. Такое бывало и во время других восстаний. Гибель героев не только приносила им славу, но и звала живых на борьбу против тирании.

Расстрелян Эрнесто Че Гевара (больше всего в жизни я жалел о том, что не был с ним в Боливии!). Как измерить силу, с какой потрясает его гибель латиноамериканские страны? Обладал ли живой Че такой силой?..

Но у нас, я хорошо помню, не было чувства обреченности. Мы не видели в гибели бойцов силы, зовущей к борьбе, и тяжело переживали удар, который нанесла полиция по чете Станко.

Да, погибали и партизаны. Я хочу реально оценить факты, многие из которых стали нам известны позже.

Антонивановцы... Я с душевным трепетом и сердечной благодарностью преклоняюсь перед их массовым героизмом. И в то же время я не могу принять как что-то неизбежное гибель многих из них. Тяжелые удары были нанесены по Старожелезарской, Бреговской, Чехларской четам. Разгромлена Тузлукская чета, а потом и весь Омуртагский отряд. У села Лисия полностью погибает малочисленная чета (девять партизан) из Горноджумайского отряда имени Николы Калыпчиева. Только в одном бою полегло семнадцать бойцов Видинского отряда имени Георгия Бенковского... И это еще не все.

Я знаю, что враг был силен, бесчеловечен, но в гибели героев есть и наша вина. Да, без жертв нельзя обойтись. А могло бы их быть меньше? Какой невозместимой потерей иногда бывала смерть даже одного человека!.. Неопытность, ошибочная тактика, необоснованное увлечение освобождением обширных районов и неоправданное использование для этих целей крупных сил, а также личные просчеты, иногда непростительные для командира, потеря бдительности, маленькие ошибки, которые становились фатальными... Чтобы иметь моральное право говорить о хорошем, нужно не скрывать и недостатки. Мы в долгу перед погибшими, перед их матерями и детьми, перед тем народом, который доверил нам своих сынов. И старшие, и младшие командиры — все мы несем вину за смерть боевых товарищей (кто не испытывает чувства вины, я таким людям не завидую). Поймет и простит ли нас не только история, но и погибшие, и живые?..

Смерть не раз грозила нам, оставшимся в живых. Погибшие звали к отмщению.

Мы заняли круговую оборону на Поповом Столе. Студеная тишина пустынных гор нарушалась лишь грохотом боя.

Находясь в окружении, мы встречали близких нам людей. Разведчики часто спускались с гор. Они привели бай Сандо и бай Ивана (братьев известных партизанских деятелей из Панагюриште), Эмила и Андро. После боя на Конской поляне в августе 1943 года эта четверка скрывалась. Привел их Филип, тоже из Панагюриште, старый партизан: он отстал от своих во время большого боя на Эледжике.

«Еще пять ртов, — скептически сказал бай Горан и тут же улыбнулся: — А может, это и к лучшему!» Мы подавляли в себе эти чувства, но они нет-нет да беспокоили нас: каждый новый человек означал, что на твою долю придется меньше еды. Однако все побеждала радость оттого, что силы наши растут. Пришлось познакомить бай Горана с сентенцией о том, что голод переносится легче, когда его разделяешь со многими. «Ну уж если нам и придется откинуть копыта, то с этими твоими сентенциями сделать это будет легче!» — шутливо заметил он.

Да, мы погибали, но борьба продолжалась.

Живы бачокировцы с Косматой: Коце вновь ушел из Софии на Мургаш, Ванюша отправился в Михайловградский отряд, Нофчо полностью посвятил себя боевой деятельности в столице, Стефан и Бойка остались на работе в Софийской организации, Цоньо уже не мог находиться в горах и помогал ломским партизанам...

Живы были бойчоогняновцы. Они перезимовали в Ботевградском крае: в Липнице — у Нако Стефанова, Николы Йотова, Марина Гарванского; в Новачене — у Антона Дюлгерского и Тодора Томова; в Родотине — у Васила Железничарского. Укрывались и в Софийском крае: в Кубратове — у Ради Маркова; в Бутулии — у Тодора Драганова; в батулийском квартале Сирман — у Николы Тодорова и Кирилла Георгиева; в батулийском квартале Голяма Мечка — у Николы Мечкарского; в Локорском — у Станоя Турчова и Гаврилы Петкова. Они переходили из дома в дом или оставались большей частью у одного ятака. Они были свидетелями самой простой и самой большой храбрости — не в момент боя (это легче!), а в нескончаемые дни и ночи, когда с надеждой ждешь сумерек и с тревогой — рассвета. Каждый из этих людей умирал тысячу раз...

Бойчоогняновцы начинали лето, имея на своем счету успешные боевые операции. На протяжении зимы они оказались более подвижными, более активными, чем мы, бачокировцы. Пусть условия у них были более благоприятными, но все же надо отдать им должное.

В нелегальном «Бюллетене» Софийской областной организации Рабочей партии неизвестный автор писал о митинге в селе Каменица Пирдопского края: «Утром 20 февраля чета имени Филипа Тотю окружила наше село. Восторженно и тепло встретили каменичане своих братьев — партизан.

Первыми, кто их встретил, оказались гости, бывшие на свадьбе в квартале Скумца. Всю ночь гости и партизаны плясали, веселились, беседовали. Когда один из партизан прочитал листовку, выпущенную Софийским комитетом Отечественного фронта в связи с бомбардировками, некоторые из эвакуированных расплакались.

На рассвете партизаны заняли село, не встретив сопротивления. Барабан известил, что партизаны созывают жителей села на митинг. Мужчины, женщины, дети — все собрались перед зданием общинного управления.

Командир отряда говорил о грабительской, погромной и антинародной политике регентов и правительства. Многие присутствующие плакали и обнимали партизан. Это было настоящее братание с партизанами. Крестьяне и эвакуированные жаловались на тяготы жизни, говорили, что газеты и радио обманывают их пустыми обещаниями.

Партизаны арестовали членов реквизиционной комиссии и заставили их публично заявить, что они не будут грабить крестьян. Такое же заявление сделал и староста.

После собрания все принялись весело плясать хоро́. Крестьяне принесли много хлеба, гювеч[136] и другие продукты. Какой-то юноша с восторженным взглядом подошел к командиру и сказал ему: «Отец очень болен. Он хочет вас видеть. Прошу вас, идемте к нам». Все приглашали партизан по домам, как дорогих гостей.

При расставании молодежь построилась и вместе с партизанами прошла через село с песней «Жив он, жив»... Все село провожало гостей... В ответ на приглашение командира юноши заявили, что весной все придут в чету.

Каменичане никогда не забудут этого торжества».

Корреспондент кое-чего не знал, а может, и постеснялся написать об этом. Когда спросили, на скольких человек готовить еду, наши ответили: «На сто двадцать». А было их всего двенадцать, однако по тому, сколько было съедено, каменичане решили, что ошиблись они не намного... Командир же не слишком учтиво разговаривал по телефону с полицейским участком в Пирдопе. Лазар утверждает, что полицейский начальник вел себя весьма неприлично и приходилось отвечать ему соответственно.

...Иначе, строго и по-боевому, прошла операция в Кремиковцах.

Это блестящий, самый яркий у нас пример взаимодействия между партизанской четой и боевыми группами!.. В том краю тогда было тридцать бойчоогняновцев, а объектов для нападения предостаточно. Кстати, эти объекты располагались в пятнадцати минутах ходьбы от монастыря, где находилось убежище регентов, которых охраняли 150 солдат, и всего в восемнадцати километрах от Софии. Тогда было принято решение привлечь к участию в операциях товарищей из боевых групп: из Кремиковцев — двоих; из Локорско — четверых; из Войнеговцев — пятерых; из Световрачене — пятерых; из Чепинцев — четверых; из Бакьова — пятерых; из Подгумера — пятерых.

Хотелось бы, чтобы вы почувствовали, каково было им, мирным людям, покидать теплые дома и идти сразу в бой, в первый раз, без всякого опыта, порой даже без заржавленного пистолета. И прежде чем наступит утро, им нужно было незаметно вернуться в свои дома. Если вернутся...

Они шли по зову своих сердец, и все же очень важно, кто ведет тебя в бой. Вел их Захарий. Он мог и мертвых поднять на бой! (Только сам уже никогда не поднимется.) Крестьянин из Локорско, софийский рабочий, профессиональный революционер, секретарь Локорского районного комитета партии, настоящий апостол...

В одиннадцать часов вечера 7 марта штурмовые группы (может быть, более точно будет сказать: боевые колонны) входят в Кремиковцы.

Первую ведет Ленко. Цель — общинное управление. Рядом с ним расположена военная телефонная станция, связывающая регентское убежище с Софией. А луна! Какая предательская луна! Солдат-часовой, встревоженный воем собаки, стреляет, но сразу же падает раненный. Наш доктор перевязывает раненого, а тот, ничего не понимая, верещит, охваченный страхом. На телефонной станции партизан тоже встречают выстрелами, солдаты пытаются сообщить о нападении в Софию. Однако наши открывают ответный огонь. Завязывается бой.

Вскоре солдаты на телефонной станции и в общинном управлении капитулировали.

Второй колонне во главе с Бойчо предстояло пройти полями, чтобы попасть в восточную часть села, где находился гитлеровский склад медикаментов. Вопреки разумным советам сторож отказался открыть дверь. Бойчо два раза выстрелил, и тогда двери сразу открылись, а сторож протянул Бойчо свою винтовку. Рюкзаки стали быстро наполняться бинтами, ватой, лекарствами.

Третья группа еще в начале боя перерезала телефонные линии, и партизаны по двое патрулировали местность вокруг села.

Представьте такую волнующую ночную сцену: пленные лежат ниц на площади, а над ними стоит бай Цветан (он опять в отряде) и говорит как шоп с шопами — просто, строго... Уже два с половиной часа Кремиковцы были в руках партизан, а ни воинские части, ни полицейские отряды не появлялись. Они окажутся храбрыми лишь на другой день.

Наши разбили склады, интендантскую мастерскую полиции, забрали с собой шинели и кипы тканей...

Затем бойчоогняновцы отправились в горы, а бойцам боевых групп, получившим боевое крещение, предстояло быстро разойтись по домам. Я уверен, что на следующий день эти бойцы слушали рассказы жителей о происшедшем и только ухмылялись. Говорят, кремиковчане рассказывали, что в село приходило целое партизанское войско, стреляли пушки, не говоря уж о пулеметах...

Правы регенты: очень дерзким было это нападение рядом с Софией! И это после того, как Дочо Христов в Габрово заявил, что партизаны уничтожены...

Сила писателя в умении проникнуть с помощью своего воображения в жизнь, но сама жизнь намного сильнее в ее неисчерпаемом многообразии. В документальной литературе веришь такому, что вызвало бы у тебя снисходительную улыбку или обиду, прочитай ты об этом в романе. Имея дело с художественным вымыслом, ты все время озабочен мотивировкой действий персонажей. Жизненная правда документальной литературы в такой мотивировке не нуждается.

Сколько жизненных историй только и ждут, чтобы их рассказали. Готовые сюжеты...

...Какой-то полицейский начальник при облавах в селах в Софийском крае все время твердил один и тот же приказ: «После полицейского часа, если не скажут тебе пароль, смело стреляй!» Ему говорили: «Но ведь может произойти ошибка. Вдруг наш человек не знает пароль?» — «Замолчи! Стреляй, и все. Без пароля ты никого не знаешь!»

Однажды вечером он вышел из корчмы (вряд ли вы допускаете, что трезвый). Ему крикнули: «Пароль?» — «Ты что? Не знаешь меня, дурак?» — «Пароль, никого я не знаю!» — «Сейчас я тебе его скажу...» Но «сказал» ему часовой: раздался выстрел, и полицейский упал замертво. Было подозрение, что кто-то нарочно воспользовался его приказом, таким подлецом он был.

...Со времен Мургаша я знал Бойко как кроткого человека. Но ведь все зависит от обстоятельств, не так ли?.. Шли они с Сандо к Чуреку. Бойко был родом из этого села. Нагнали их двое и начали расспрашивать: кто вы, куда, покажите удостоверения личности. Бойко попытался перехитрить их и подмигнул Сандо. Те, однако, лезут на рожон. «Послушай, — говорит один из них, — это не ты ли был?..» «Я», — признался Бойко и нашпиговал его свинцом, прежде чем тот выхватил пистолет. Сандо — другого. В короткой записке, оставленной на трупах, они объяснили, что эти два представителя «общественной силы» вынудили их быть неучтивыми с ними.

...Я, кажется, уже упоминал о Геце Полицейском? Откуда взялось это прозвище? Старый коммунист, секретарь партийной организации в Байлове, ятак, однако властям не было это известно, и его мобилизовали в полицию. Он решил: путь один — в горы. Однако Лазар, Митре и Владо сказали ему: «Станешь полицейским! Надо!» Страшный риск — передавать тайные приказы, планы и каждую секунду притворяться, а ведь он — простой крестьянин, в школе разведчиков не учился. А позор? Каждый в него плевал: «Иуда!» Но Геца мужественно идет этим трудным путем в своей жизни. Путь ведет к полицейскому участку в Саранцах. Геца становится в нем партизаном. Долго продолжается его тайная война: он передает в отряд сведения, приносит инструкции, касающиеся преследования партизан, вводит в заблуждение врагов, спасает товарищей... Однако его самого никто не мог спасти. Сорок дней его мучают, сорок дней он молчит. Со связанными руками — представляете! — он сумел обезоружить полицейского, который его конвоировал, но бежать не успел. Теперь Георгий Панков — Геца лежит высоко на Гылыбце в братской могиле.

...Однажды в отряд пришел солдат с винтовкой и патронами: бежал из казармы. Значит, еще один человек услыхал наш голос? Однако существует великое слово — бдительность. Солдат утверждал, что ликвидировал трех фашистов. Оказалось же, что солдат убил учительницу, которую пытался изнасиловать, и, чтобы не было свидетелей, еще двоих учителей. Полиция с удовольствием трубила, что преступник — у партизан. Радость ее длилась недолго. Партизанские листовки рассказали правду: «Убиты невинные люди. Мы осудили его на смерть и расстреляли... Смерть фашизму. Свобода народу!..»

Как верить в человека?

...К бойчоогняновцам в феврале пришел в лес неизвестный молодой человек, солдат. Сказал, что родом из Желявы, типографский рабочий, дезертировал из царской армии. Выбился из сил, пока добрался до партизан. Он ликовал. Однако не провокатор ли он? Или отставший от части каратель? Или... черт знает кем он может быть еще?.. Его принимают, но внимательно наблюдают за ним.

Чавдарец Симо (Стоян из Желявы) стал настоящим партизаном. И погиб как партизан. После злосчастного сражения в Брусенском Черном Доле в июне 1944 года полиция закопала его живым вместе с восемнадцатью товарищами. Живым! Люди видели высунувшуюся из братской могилы руку. Кулак Симо, поднявшийся из-под рыхлой земли, долго тревожил сознание людей. Ужасна и символична была эта картина!..

Как не верить в человека?..

В «Хронике одной победы, 1939—1945» Георгия Георгиева (я буду называть ее просто «Хроникой») говорится об операции, проведенной в то время в Белопопцах, о том, как была прервана телефонная и телеграфная связь между Саранцами и Пирдопом. Полицейские документы отмечали и другие наши действия, некоторые из них мы даже забыли. Однако ни в какой «Хронике» нельзя записать многочисленные перестрелки, засады, неожиданные встречи, где всегда мог погибнуть любой из нас.

Важными целями партизанского движения было разрушение основ фашистского государства, предотвращение отправки болгарских войск на Восточный фронт, осуществление экономического саботажа, борьба за овладение народными массами. Конечная цель: разгром фашизма — народная власть.

Гитлер, естественно, стремился к противоположному — уничтожить болгарское партизанское движение. Вот факты: «Бекерле предъявил ультиматум: если не будет наведен порядок, он оккупирует всю страну» («Бюллетень» партийной организации Софии, номер 3). И подтверждение в «Хронике»: «8 февраля регенты письменно уведомляют Гитлера, что принимают его предложение от 1 февраля о полном подчинении болгарской армии германскому командованию в его лице».

Зимой мы оказались в тяжелейших условиях осады, однако вырвались из нее. Живые. Значит, победившие. Знаю, мы были очень далеки от победы, но приближали ее продолжительными, иногда безмолвными и всегда истощавшими силы фашистов боями. Это было уже настоящее вооруженное восстание, пусть пока и не объявленное, как Апрельское или Сентябрьское, колокольным звоном в определенный час. «Теперешнее восстание и его осуществление носят особый характер. Оно не может быть подготовлено по образцу обыкновенных восстаний. Некоторые ждут сигнала. Но ждать нельзя... И какой сигнал может быть лучше тех первых костров восстания, которые пылают, охватив все Балканы, Среднегорье, Трынский край и Северную Болгарию?» («Бюллетень», номер 3).

Однако я могу быть и пристрастным. Давайте послушаем наших врагов. Наконец-то и я выступлю в роли режиссера. Я только соберу их для вас. Вот они вместе, но не знают об этом и не слышат друг друга, так что не могут договориться о своих показаниях. Это настоящая драма. Трагедия. И комедия.

Итак, поднять занавес! Свет! Начинаем!

Дочо Христов. Не раз я уже заявлял, что болгарская звезда будет сиять и бог не отвернулся от нашего народа, вопреки малодушию некоторых людей... Мы скоро будем праздновать победу, но для этого нужно твердо и непоколебимо верить в нее. (Речь в Габрово, 5 февраля 1944 года.)

Богдан Филов. Я объяснил ему (т. е. Альтенбургу, посланнику Гитлера. — В. А.), что в результате событий на Восточном фронте коммунистическая деятельность усилилась, однако коммунистической опасности у нас нет, поскольку в конце концов полиция и армия успешно справятся с партизанскими бандами. (Запись в дневнике, 4 марта 1944 года.)

Дочо Христов (речь в Габрово). Болгарский крестьянин — прекрасный человек. Он готов сделать все для своего государства. Он дает зерно и шерсть (говорит, почти как об овце. — В. А.), смиряется с реквизициями и тяготами военной службы... Болгарский рабочий, с другой стороны, тоже не имеет неудовлетворенных устремлений. Он хочет, чтобы его потребности были удовлетворены. (Вы что-нибудь понимаете? Я — нет! — В. А.)

Софийский областной директор. Собрано очень мало зерновых продуктов, фуража, подсолнечника, свиного жира, сена и соломы. (Доклад 15 февраля 1944 года.)

В. А. Поскольку директор не говорит, имеет ли рабочий «неудовлетворенные устремления», нам придется заглянуть хотя бы в один номер «Бюллетеня»: в Софии борьбу ведут рабочие типографий Немечека, «Мир», «Культура», университетской, Драгиева; текстильщики фабрик «Лондон», «Хлопок»; меховщики-швейники мастерских Влайкова, «Объединенная Болгария», «Святой Илья», «Эскимос» и др. (И подумайте только, сколь знаменательна во многих отношениях эта приписка: «За меховщиками-швейниками есть, однако, один грех, и немалый. Они работают на германскую армию и, соблазненные высокой сдельной оплатой, не сделали почти ничего, чтобы кожухи не отправлялись немцам или, если отправляются, чтобы были негодны. Они не организовали актов саботажа.)

Новоиспеченный миллионер (поставщик кожухов для гитлеровской армии. Заявление в прессе). Много банкнот! Я построил трехэтажный дом со служебными постройками на улице Мизия, в доме номер 6. Забыл построить и склад для денег, для этих... банкнот.

Журналист. Подковы и гвозди для них нормируются. («Зора», 5 марта 1944 года.)

Богдан Филов. Божилов сообщает еще об одном требовании немцев — импортировать для переработки у нас тысячу свиней... Божилов, имея в виду сомнительную репутацию лица, которое будет импортировать свиней (это — немец, ходатайство было поддержано главным интендантом Беневицем. — В. А.), выражает опасение, будто это делается, чтобы замаскировать вывоз из нашей страны значительно большего количества сырья. (Из дневника, 8 марта 1944 года.)

Гитлеровский разведчик. С сентября 1943 года по 15 февраля 1944 года в Болгарии было отмечено 1204 акта саботажа и террора... Соответствующие болгарские власти не в состоянии справиться с этим... Растет число нападений на поезда, причем в ряде случаев ущерб был значительным. Как и прежде, деятельность саботажников можно охарактеризовать как весьма устойчивую.

Автор «Хроники». С 1 января по 24 марта 1944 года, по данным полиции, в стране имело место 117 вооруженных нападений и боев.

В. А. Но это бандиты, а приличные люди, наверное, поддерживают власть?..

Управитель Ихтиманской околии. Население принимает с полным одобрением и ждет с энтузиазмом формирования «общественной силы». (Доклад 1 марта 1944 года.)

Управитель Ихтиманской околии. Чувствуется упадок духа населения. (Доклад, март 1944 года.)

Полицейский инспектор (об арестованных учениках ботевградской гимназии). В своем большинстве молодые люди весьма интеллигентны и пользуются уважением крестьян... При допросах оказались особенно упорными... Сыновья главным образом зажиточных крестьян... В гимназии они были наиболее прилежными, некоторые из них — активные бранники[137], один из них — руководитель дружины. (Доклад, март 1944 года.)

Софийский областной директор. Население, особенно в последнее время, всегда дает приют четникам и укрывает их, в то время как следует сообщать властям об их появлении. (Приказ от 11 марта 1944 года.)

В. А. Ну, немного преувеличено: «Всегда дает приют...», однако картина с населением ясна. Зато, наверное, нет никаких сомнений относительно того, что власти на местах бдительны? Слово новосельскому управителю: «Многие старосты в последнее время ослабили свою деятельность и особенно слабо осуществляют реквизицию». (Доклад, март 1944 года.)

Староста из Кремиковиц. Попытка организовать группу для борьбы с партизанами дала весьма жалкий результат. В нее мне удалось включить только шесть человек: двух полевых сторожей, двух школьных уборщиков, одного скотника, одного счетовода... (Доклад, март 1944 года.)

Управитель Новосельской околии. Мы подозреваем в антигосударственной деятельности многих служащих других ведомств. Они находятся под наблюдением, и мы ждем подходящего момента, чтобы наказать их.

В. А. Неужели это возможно? А бомбардировки?..

Автор «Хроники». 29 марта 1944 года с 24.00 англо-американские самолеты бомбят город, применяя преимущественно зажигательные бомбы.

30 марта 1944 года. До полудня англо-американская авиация предприняла новую бомбардировку Софии (около 100 самолетов), применив главным образом тяжелые бомбы. Возникло около 200 пожаров. Убито 55 и ранено 15 человек. Сбито 4 самолета. Правительство укрылось на командном пункте около села Кремиковцы.

В. А. Вероятно, для того, чтобы обдумать, как спасать народ?

Автор «Хроники». Регенты и министры разрабатывают план быстрого завершения организации жандармерии и введения ее в действие не позднее 10 апреля.

Регент Михов. Вчера вечером авиация совершила налет на дворец Враня. Это безобразие! Нападать на нашего маленького царя! Скандал!!! И на войне существует мораль. Ведь воюют люди, а не животные. (Запись в дневнике, 25 марта 1944 года.)

В. А. Может быть, генерала-регента радует положение на Востоке?

Автор «Хроники». 1 марта 1944 года нанесено поражение гитлеровской группе армий «Север» и освобождена вся Ленинградская область.

4 марта войска 1-го Украинского фронта начали наступление против немецкой группы армий «Юг».

5 марта 1944 года началось наступление войск 2-го Украинского фронта.

26 марта 1944 года войска 2-го Украинского фронта... перешли советско-румынскую государственную границу.

В. А. Правильно. И поскольку не только бог, как говорит Дочо Христов, но и Гитлер не отвернулся от Болгарии, регентов вызывают в Зальцбург. Послушаем, как те защищали национальные интересы...

Богдан Филов. Ужин был скромным, но очень вкусным. Прислуга была в красных ливреях... Фюрер сидел в середине, слева — князь, а справа я... (Запись в дневнике, 16 марта 1944 года.)

В. А. Не думайте, что они молчали. Они предъявляли требования, «чтобы дали побольше оружия нашей жандармерии».

Регент Михов. В Германии появились было пацифисты, но специальный суд их быстро осудил. Дело кончилось расстрелом 38 человек, и с тех пор все в порядке... Это — будто пример для нас...

...Другого выхода не было: борьба не на жизнь, а на смерть. Это мне очень не нравится, но что делать?.. (Из дневника, 17 марта 1944 года.)

В. А. Да, и в самом деле — что делать?

Регент Михов. Сегодняшние сообщения о борьбе с подпольщиками не очень успокаивающие, хотя и начались серьезные операции. Жаль, что нет таких людей, которые бы могли повести идейную борьбу и объяснить нашим добрым крестьянам, что не следует играть с огнем. Это результаты нашей политики просвещения. Многие студенты ушли в горы.

...С 10 часов до 12.30 министр внутренних дел господин Дочо Христов докладывал о внутреннем положении, о жандармерии и «общественной силе». Необходимо укрепить внутренний фронт и быстро подготовить жандармерию к действиям. (Из дневника, 27 марта 1944 года.)

В. А. Им все мало: по официальным данным, сто тысяч солдат и полицейских в этот период преследовали партизан!

Регент Михов. Дочо Христов предлагает предупредить всех старост о необходимости объявить чрезвычайное положение в общинах и принять меры по организации их обороны, используя «общественную силу».

Примерами в Кремиковцах, Копривштице и других городах и селах нельзя пренебрегать. Внешнего фронта, может, и нет, но на внутреннем еще идет борьба. Настроение населения нельзя считать хорошим. Никто не может сковать действия партизан. (Из дневника, 27 марта 1944 года.)

В. А. Генерал — вы мудрец. Но зачем же унывать?

Дочо Христов. Подпольные группы подразделяются на три категории: продажные элементы, находящиеся на службе у других стран; молодежь, поддавшаяся агитации; уголовные и политические преступники.

...Но время всепрощения прошло. Сегодня я могу заявить, что из 2000 партизан ликвидировано 1600. Власти располагают достаточными силами и средствами, чтобы справиться с партизанами. (Речь в Русе. «Зора», 22 февраля 1944 года.)

В. А. Значит, осталось 400? А ведь скоро только нас, чавдаровцев, будет больше?..

Журналист. «Имущество подпольщиков, их родителей, укрывателей и помощников будет конфисковано». (Из Нового закона.)

Помощник софийского областного директора. Если не будут приняты самые серьезные меры, то не исключено, что к весне партизанские отряды попытаются занять новые районы, чтобы продолжать свою подрывную деятельность. В таком случае борьба для нас будет очень тяжелой, чтобы не сказать — безнадежной. (Доклад, март 1944 года.)

Регент Филов. Я совершил большую ошибку, оставив своим заместителем эту свинью Божилова. (Из дневника, 15 марта 1944 года.)

В. А. Мы согласны, но — какие слова! И это — профессор, академик! А разве другой справился бы с этой работой?.. Хватит. Занавес! Впрочем, история давно его опустила...

Время заканчивать эту книгу. Надо ее заканчивать. Я очень хорошо знаю, сколько еще человеческих судеб должно было ожить в ней, но надо уже, чтобы книга вышла в свет, по крайней мере, первая книга. Я будто слышу голос брата Георгия, стародавнего просветителя: «Душенька моя грешная, зачем ты и в самом деле хочешь увидеть конец этой книжки, как мореплаватель — берега моря, как больной — здоровье, как бедняк — пищу и одеяние? Поминайте меня...»

Мне кажется, что я пишу эту книгу пятьдесят лет. В этом есть какая-то доля правды: всю жизнь я готовился к ней.

Однако не важно, сколько времени пишется книга, важно другое — сколько она будет жить. Любому автору хочется, чтобы его труд жил долго, даже после его смерти.

В сущности, по-настоящему закончишь эту книгу ты, друг. Доведи до конца то, мимо чего я прошел, или то, о чем упомянул лишь вскользь.

Мы решили уйти от пустого Попова Стола. И голод нас мучил, и надо было действовать — бить врага, показать народу, что мы живы. Двадцать бенковцев с Максимом и Ильо отправились в Дюлево. Я не помню, как мы расстались.

Мы шли наверх, туда, где снега. Помню костры под Бунаей: крест-накрест, образуя решетку, уложены толстые сырые стволы, огонь клонится к земле, тонет в этих колодцах глубиною в полтора метра. Ветры сюда нанесли много снега, он был спрессованным, обледенелым, не таял, и мы протягивали к огню руки, свесившись над этими колодцами. Запах дыма казался нам сладостным, как никогда. А вокруг между буками звенела синяя стужа.

...Потом — белая, блестящая ночь. Мы ругали Папанина и Лебедя за то, что они все время вели нас по открытой местности. А те отвечали: мол, не они; виноваты, что Копривштица такая длинная и что приходится ее обходить. А она, все время вправо от нас, то исчезала, то вновь подмигивала огнями домов. Ветер был настолько сильным, что поднимал легкие клубы зернистого снега даже с этой ледяной корки... Когда же кончится такая тяжелая жизнь? В походе страшно думать обо всем пути. Говоришь себе: дойду до того камня, потом до того дерева — и так идешь. Особенно тяжело стало идти по этой дымящейся остекленевшей равнине: я не видел ничего, что могло бы служить промежуточной вехой в пути. «Куда вы нас ведете? — простонал Алексий. — Разве не видите, что мы уже дошли до Северного полюса?..»

В конце концов через молодой сосновый лес мы начали спускаться к Тополнице. Ветер стих, стало теплее, тишина буквально оглушала нас. Я все видел и будто бы все осознавал, но все казалось каким-то далеким, и я чувствовал приятную сонливость... Хорош мягкий луг, вытянуться бы, перекусить, как в Бобевице. Подожди, а это что за друзья?.. Иглистый удар в лицо. Где я? Почему один? Я просыпаюсь и бегу назад. Хорошо, что все покрыто снегом и я вижу свои следы. Колонна где-то свернула, а я во сне продолжал идти прямо... А если они скоро доберутся туда, где нет снега? Меня бросило в жар. Как я могу остаться один? Сейчас же их догоню!..

Дорого обходятся человеку такие минуты. Я радовался, как младенец, когда догнал товарищей. Вскоре мы остановились, и взвились в небо костры. Привал.

Во второй половине дня мы с Антоном и Орлином отправились в Лыжене, чтобы раздобыть продуктов, а сборный отряд продолжал путь к Выртопе. На дороге от Пирдопа к Копривштице рокотали грузовики, но в лесу мы могли двигаться и в светлое время.

Соблюдая осторожность, мы свернули к Радеку, который жил на восточной околице Лыжене. Жена его, увидев нас, расплакалась. Испытанный коммунист, ятак, Радек старался держаться спокойно, но ему это не удавалось.

...После расправы карателей над Копривштицей Коце, Радек, Чапай и Вылко в дневное время в селе не показывались и не спали по ночам дома. Договорились: если их начнут разыскивать, сразу идти в отряд. 30 марта в дом Антона ворвались семь полицейских. А Чапай как раз в эту ночь пришел домой! Думал было стрелять, но — какой смысл? Решил бежать, если арестуют. Как он успел сунуть пистолет в нетопленную печь — и сейчас удивляется! «Собирайся, мы тебя вышлем!» Пока он одевался, дедушка Никола, очень любивший Антона и во всем ему помогавший, затеял разговор с агентом: откуда он, сколько ему платят, какое семейство. А Чапай — через чулан, через крышу, вверх по оврагу и... к Антону... Тогда арестовали тетю Зою и бай Мино. Потом мы узнали: их сослали в Силистренский край. Искали и Вылко, но того не оказалось дома: он ушел вместе с Чапаем. Вскоре мы увидели их у себя в землянке.

Я слушал рассказ Антона и невольно думал: «Идет, идет весна! Вот они, первые ласточки. Какие там ласточки? Орлы!» Чапай — сильный, смелый, замечательный боец, обязательно будет командиром. Вылко невысок ростом, но подтянут, ловок, всегда улыбается и в глазах — хитрые огоньки.

— Дорого им придется заплатить! — проговорил Антон, и я только сейчас с полной силой почувствовал, какую боль испытывает он.

— Их только сошлют! — попытался я утешить его, но не знаю даже, слышал ли он мои слова. Антон пристально смотрел на Радека, как бы взглядом спрашивая, как дела у других коммунистов. Потом тихо спросил:

— Здорова ли мама? — И добавил: — Совсем озверели эти собаки!..

Дружелюбное Лыжене показалось мне вдруг холодным, ощетинившимся. А каково Антону? Он не знал, что больше никогда не увидит родных, но у сердца есть свои антенны, они улавливают даже неуловимое.

— Наверняка караулят у дома! — сказал Антон и повел нас в обход, через трясины и заграждения из колючей проволоки, к противоположному концу села. Все это время Антон не проронил ни слова. Утешать его было нельзя, он бы рассердился.

Мы пришли к какому-то хлеву. Посветив спичками, вошли и расположились, где было сухо. Буйволы были дружелюбны, от них веяло теплом и запахом молока.

Утром появился пожилой человек и со страху чуть было не разбил фонарь об стену. Звали его бай Зико. Он долго разговаривал с Антоном. Зико говорил возбужденно, тонким голосом, Антон — властно, успокаивающе.

Договорились, только мы должны были забраться в сено.

День прошел для нас и грустно, и весело. Еду нам носила Тотка, дочь бай Зико. Кругленькая, живая, красивая. И почему-то веселая, хотя веселого было так мало. Или это ее жизнерадостность произвела на меня такое впечатление? Я сказал Орлину, что мы женим его на Тотке. Он погладил свою бороду и, усмехнувшись, посоветовал не заниматься сватовством, а позаботиться о хлебе для ребят. Однако, когда приходила Тотка, он притихал. И она все время смотрела на него, на этого красавца с гайдуцкой бородой. Ничего особенного, а было так хорошо.

Конечно же, Антон договорился со своими дядьями о продуктах. И на Выртопе снова засветились радостью лица вокруг дымящегося казана с фасолью.

В землянке мы предполагали оставаться недолго, только чтобы набраться сил. Нас ждали дальние дороги. Всему свое время. Для нас землянки были необходимы, очень необходимы, но только до определенного времени. Больше мы уже не войдем в землянку. До победы.

Бенковцы отправились к Средне Горе (Антон, Чапай и Вылко остались, их село находилось в нашем районе). Для многих это было расставание навсегда. Теперь мы можем собраться вместе только в своих воспоминаниях. Я знаю, что комиссара Ильо не было на Выртопе. Эти слова он сказал позже, но там они были бы очень уместны: «Я убежден, что в мире не было и не будет более сильной, более сердечной, более человечной дружбы, чем партизанская...»

Начинался новый этап в жизни отряда. Потом мы поймем, что минувший период — это период особой душевной близости партизан, особой их дружбы. Мы уже выходили на широкие оперативные просторы весны.

Нужно было разыскать бойчоогняновцев. Поспешу сказать, что они уже начали большое дело. И вновь на Мургаше, на двух конференциях, Янко поставил перед отрядом возвышенную задачу: привлечь новые силы, превратить отряд в бригаду, бригаду народно-освободительной армии!

Мы не знали, кто остался в живых, но верили — люди найдутся. Мы понимали: народ непобедим!