Изъян

Глава 12

Сразу после лёгкого перекуса Тео перешёл от слов к делу и устроил мне полноценную экскурсию по внушительной территории бывшего санатория. На улице уже стемнело, и мы неторопливо двигались по идеально ровным тротуарным дорожкам с вмонтированными полосами подсветки, которые мягко загорались под ногами, словно направляя маршрут.

По обе стороны тянулся ухоженный газон без единого сорняка. Трава, покрытая тонкой пленкой росы, отливала глянцевым блеском и казалась искусственной декорацией, как и все вокруг. Корпуса с фасадами из стекла и бетона светились отражёнными огнями; в их зеркальных плоскостях дробились отблески фонарей, скользили тени прохожих и ритмично мигали красные индикаторы датчиков охраны.

Тео рассказывал, что в клубе никто не пытается «залечить» человека или посадить на антидепрессанты. Напротив, здесь учат принимать собственные изъяны и превращать его в строительный материал для успешного будущего без самокопания и стрессов.

Харт показывал корпуса и знакомил меня со специалистами. В одном крыле располагались кабинеты кураторов. Эти серьёзные люди со спокойными уверенными голосами и приветливыми улыбками напомнили мне сотрудников престижной клиники или бизнес-коучей на корпоративном тренинге. В соседнем зале гудел проектор, на экране мелькали графики и схемы, демонстрирующие визуальные модели работы с болевыми точками. В другом крыле несколько небольших групп обсуждали вслух свои записи и делились выводами, периодически внося пометки в одинаковые блокноты с тиснением уробороса на обложке.

Вот и еще один тревожный звоночек. Сначала к символу дают привыкнуть через внешние образы, вроде тех, что я вижу сейчас, а потом… Тут моя логика ломается, так как я отказываюсь понимать, как человека в здравом уме могут убедить нанести подобное уродство на свою кожу.

— Это дневники боли, — заметив мой откровенный интерес, поясняет Тео. — В течение тридцати дней человек фиксирует всё, что причиняет ему страдание.

— А потом зачитывает перед всеми? — настороженно спрашиваю я, сомневаясь, что когда-нибудь решусь на подобное.

— По желанию. Но в целом смысл практики заключается в другом.

— В чем же?

Мы останавливаемся у стеклянной перегородки, за которой проходит занятие по дыхательной гимнастике.

— Сначала человек учится смотреть в лицо своей боли, — продолжает Тео. — И со временем принимать её не как врага, а как основу для нового фундамента. Поверь мне, это только звучит просто, но на деле рушит целые блоки внутри. Когда ты снимаешь первую маску — ту, что показываешь миру — становится не по себе. Когда срываешь вторую — ту, что позволяем увидеть близким — страшно. Но самая сложная — третья. Та, за которой мы прячемся от самих себя.

Мда, звучит заковыристо и отнюдь не по-медицински. Скорее, похоже на идеи экзистенциалистов[4] о масках, пустоте и необходимости заглянуть в неё, чтобы найти свое истинное «я». Только если у философов человек сам выбирает, чем заполнить пустоту, здесь же все может оказаться совершенно иначе. И гораздо опаснее…

Я отвожу взгляд от зала с дышащими в унисон людьми. Вопреки моим опасениям, они выглядят слишком расслабленными и довольными жизнью, чтобы заподозрить Харта в неискренности, а методики местных кураторов в злонамеренной манипуляции.

— А как насчёт спорных подходов? И так называемых стресс-тренингах, используемых на курсах по личностному росту? Например, когда людей кладут в гроб, закапывают в землю или оставляют на ночь в подвале с крысами.

Харт снисходительно улыбается:

— Мы не прибегаем к примитивным трюкам.

— А если кто-то не готов снимать маски? — уточняю я.

— Тогда он остаётся на более раннем этапе. Или уходит.

Его слова прозвучали спокойно и рассудительно, не оставляя место для придирок и сомнений. Я заставила себя отвлечься, осматриваясь по сторонам, но не смогла найти ничего подозрительного. Окружающая меня мирная картина абсолютно не вписывалась в мои представления о секте. Люди выглядели собранными, но не подавленными; внимательными, но не загипнотизированными. Никаких фанатичных лозунгов или заученной синхронности движений. Только доброжелательные лица и открытые приветливые улыбки.

Я пыталась внушить себе, что всё увиденное — лишь тщательно отрепетированный спектакль, отполированная витрина для доверчивых зрителей. Но чем дальше мы углублялись в практики и философию клуба, тем труднее мне было сохранять свой скепсис. Атмосфера казалась цельной и убедительной, а это тревожило сильнее, чем любые маски и декорации.

Мы сворачиваем в боковой коридор, где я замечаю массивную дверь из матового стекла с узкой прозрачной полосой по центру, за которой виднеется зеркальный лабиринт, где бесконечно множатся отражения, ломая ярко-освещенное пространство.

— Что там? — тихо интересуюсь я, стараясь абстрагироваться от нахлынувших неприятных ощущений.

— Обычно это место не показывают ни гостям, ни новичкам, — после короткой заминки отвечает Харт. — Доступ туда открывается, когда человек уже достиг определённого прогресса и готов двигаться дальше.

— Но я ведь не обычный новичок?

На его губах мелькает лёгкая улыбка.

— Нет, не обычный, — соглашается он, открывая тонированную дверь. — Все еще хочешь заглянуть внутрь?

Я машинально шагнула вперед. Ярко освещенное пространство дробилось, множилось, ускользало, отражая не только наши фигуры, но и саму суть страха, что рос во мне с каждой секундой.

— Здесь проходит одна из ключевых практик, — произносит Харт, прежде чем я осмеливаюсь задать вопрос. — Человека запирают на двенадцать часов. Без одежды, в абсолютном одиночестве. Только зеркала и камеры, фиксирующие каждое движение. К утру испытуемый обязан назвать вслух то, что на самом деле управляет его жизнью.

Я прикусываю губу, примерно догадываясь, что он пытался до меня донести. В обычной жизни всех нас окружают знакомые декорации, в которых мы чувствуем себя в мнимой безопасности. Здесь же всё это снимают, оставляя лишь голую суть.

Я представляю себя в этой ослепительно-яркой зеркальной ловушке. Двенадцать часов нагишом, под пристальным взглядом камер. Сможет ли такое «упражнение» помочь избавиться от комплексов из-за шрамов на спине? Или, напротив, доведёт до безумия, заставив раз за разом видеть своё изуродованное тело в тысячах отражений?

Мелькнувшая в воображении жуткая картинка обдает липким холодом. Гроб и подвал с крысами, конечно, страшнее, но всё же этот «волшебный» метод гораздо ближе к стресс-тренингам, чем к терапии.

— То есть вы доводите человека до грани истерики, пока он не начнёт бредить вслух?

— Нет, — качает головой Харт. — Мы доводим его до точки, где бред и правда становятся неразличимы. И именно там человек впервые слышит свой настоящий голос. Мы — это не наше тело, не шрамы, что остаются на коже, не зависимости, не страхи и не увечья. Всё это только оболочка. Здесь мы убираем её, чтобы человек увидел, кто он есть на самом деле.

Я нервно усмехаюсь.

— По-моему, это изощрённая форма пытки.

— Возможно, — спокойно соглашается он. — Но для многих именно она становится новым рождением.

Ну надо же, на любой вопрос у него, как у фокусника, в рукаве есть ответ… А как звучит — новое рождение. Высокопарно, красиво, почти по-библейски. Прямо так и тянет поверить, что за зеркальной клеткой действительно ждёт свет и очищение, а не самый банальный нервный срыв.

Тем временем стрелки часов на запястье Харта перескакивают оговорённый рубеж. Я внутреннее содрогаюсь, чувствуя, как леденеют ладони и предательски колет в груди. Где-то там, за пределами этих безупречных стен, Вера наверняка уже бьёт тревогу.

И не только она.

Реакцию мужа и последствия моей выходки невозможно предугадать. Саша — самый непредсказуемый и многослойный человек из всех, кого я знаю. Поэтому понятия не имею, как буду все это объяснять и придется ли… Но где гарантия, что Харт сказал правду о неосведомлённости Александра? Может, они вообще действуют сообща и намеренно заманили меня сюда?

Еще недавно эта теория казалась мне параноидальной и безумной, но учитывая всплывшие факты, нельзя исключать любого, даже самого абсурдного исхода событий. Если на моем компьютере стоит отслеживающая программа, то Саша вполне мог засунуть что-то подобное и в телефон. А значит он не только в курсе, где я сейчас нахожусь, но и видел историю поисков адресов санаториев, переписку с Алиной, запросы о погибших женщинах, материалы о странных символах, о клеймах и ритуалах, о культовых практиках и многое другое…

Осознание накрывает лавиной. В ушах нарастает шум. Под языком проступает сладковато металлический привкус. Паника не подкрадывается, она уже здесь, давит на плечи, заливает свинцовым холодом грудь, не давая сделать полноценный вдох. Я пытаюсь собраться, мысленно считая от одного до десяти, пытаюсь вернуть себе возможность дышать, пытаюсь не заорать во все горло, когда пальцы Харта ненавязчиво касаются моего локтя.

— Все хорошо? — обеспокоенно спрашивает он, заглядывая мне в глаза.

Лучше, блядь, некуда…

— Да, — жадно глотнув воздух, киваю я и даже умудряюсь натянуть улыбку на лицо.

Черта с два я дам ему понять, что своими играми они почти довели меня до нервного срыва. Причем без всяких зеркальных лабиринтов.

— Тогда нам пора, — мягко произносит Харт, открывая передо мной дверь в просторный зал. — Нас уже заждались.

Внутри царит приглушённый полумрак. Ряд мягких кресел образует идеально ровный круг, в центре которого находится подсвеченный журчащий фонтан. Стоит нам войти, разговоры мгновенно стихают, и в нашу сторону устремляются десятки глаз.

Харт лёгким жестом просит присутствующих продолжать, после чего снова касается моего локтя и направляет к двум свободным местам. Я инстинктивно напрягаюсь, испытывая острое желание развернуться и сбежать, но на автомате иду вперед. Словно почувствовав моё состояние, Харт усиливает хватку и настойчиво усаживает в кресло.

— Ты не обязана ничего говорить, — опустившись рядом, тихо шепчет он. — Просто наблюдай и слушай себя.

Кивнув, я устремляю взгляд на фонтан и впиваюсь пальцами в собственные колени. Никогда в жизни я не чувствовала такого смущения и отказываюсь понимать, как публичное признание своих проблем может кому-то помочь.

В зале стихает шум, люди по очереди начинают говорить. Несколько человек по кругу делятся своими историями: о бессоннице, потерянных семьях, зависимости от таблеток, травмах, попытках суицида, депрессиях.

Как оказалось, в мире богачей проблемы те же, что и у остальных. Только масштаб иной — болезненно раздутый. Они могут позволить себе страдать с размахом и без тормозов: искать утешения в дорогих наркотиках, сходить с ума в роскошных особняках, лечить одиночество путешествиями на тропические острова. Их боль обёрнута в роскошь, но от этого не становится легче, лишь уродливее.

Я слушаю их, но не вслушиваюсь: чужие голоса сливаются в одно глухое эхо, от которого становится неуютно.

Меня интересует совсем другое…

Когда поток откровений наконец иссякает, мы вместе с остальными покидаем зал и выходим на свежий воздух. Какое же это облегчение — окунуться в приятную прохладу после душного полумрака. Меня словно выпустили из склепа, где от переизбытка чужих страданий я едва могла дышать.

Оставив толпу людей позади, я резвой походкой устремляюсь вперед. Харт идет рядом, не отставая ни на шаг. Его плечо слегка задевает моё, вызывая острое желание увеличить дистанцию, но дорожка слишком узкая, чтобы уйти в сторону.

Свет фонарей светит в глаза, не позволяя мне рассмотреть стрелки часов на циферблате "Ролексов" Харта, когда, вскинув руку, он проводит ладонью по своим волосам. Я почти уверена, что время близится десяти вечера, и от этой мысли меня прошибает холодный пот. В голове стучит резонный вопрос: Что дальше? Какие у него на меня планы? Неужели и правда посадит в свою машину и отвезет домой? А там… что ждет меня там?

Парализующий ужас пробирается в вены и ледяными щупальцами подползает к сердцу, стискивая его в стальных тисках. Шумно вдохнув, я хватаюсь за грудь и немного сбавляю шаг.

— Ева, ты зря нервничаешь. По-моему, для первого раза все прошло неплохо, — нарушив молчание, произносит Харт. — Ты высидела до конца и не сбежала…

— Ты говорил, что все уладишь… с Верой. Каким образом? — перебиваю я, резко остановившись. Если не узнаю сейчас, меня просто разорвет от неопределённости и напряжения.

Развернувшись вполоборота, я бросаю на Харта требовательный взгляд. Он невозмутимо улыбается, словно специально дразня своим несокрушимым спокойствием.

— Расслабься и прекрати паниковать, — отвечает он без малейшей паузы. — Вера уверена, что ты уже дома и видишь десятый сон.

— Что? — я растерянно моргаю. — Как…

— Всё элементарно, — не меняя выражения лица, произносит Харт. — В 20.55 ей поступил звонок с подставного номера, один в один похожий на твой. Сгенерированный голос сказал ей ровно то, что она хотела услышать. Не сомневайся, Вера уверена, что говорила с тобой.

— Ты использовал дипфейк? Но когда? Мы все время были вместе… Подожди, здесь же нет связи и интернета.

— Для гостей и рядовых членов клуба — нет, а синклит пользуется особыми привилегиями. Все остальное — ловкость рук и никакого мошенничества. Я обещал решить проблему? Я ее решил.

Наверное, я должна возмутиться, устроить истерику, обвинить его в бесцеремонном нарушении личных границ, но вместо этого, как ни парадоксально, чувствую… опустошение и нелогичное, необъяснимое облегчение.

Саша ничего не знает.

Он не в курсе, что я здесь.

Он не заодно с Хартом и не имеет никакого отношения ко всем этим смертям.

Стыдно признать, но в глубине души, в самых темных тайниках подсознания я допускала мысль, что мой муж способен… способен на чудовищные поступки. Что тьма в его глазах не связана с врожденным цветом глаз, а является отражением того, что он носит внутри. Бездна, в которую я вглядывалась слишком долго, но так и не сумела рассмотреть в ее глубинах беспощадного монстра.

Может, его там и не было?

Заметив впереди знакомые очертания внутреннего пункта охраны, я ощущаю, как невероятный прилив энергии буквально толкает меня вперед. Все та же мадам в белом костюме возвращает мне вещи и снимает с моего запястья браслет. Пластик оставляет на запястье бледноватый след, как неоспоримое доказательство, что я и правда проникла в самое сердце закрытого клуба и смогла выбраться невредимой.

— Моя машина там, — тронув меня за локоть, Харт показывает на серебристый Мерседес, припаркованный сразу за постом.

Автомобиль идеально подходит его хозяину: строгий, внушительный, лишённый показной вычурности, но производящий впечатление силы и статуса. Я давно заметила, что машина очень многое может рассказать о своем владельце. В ней отражаются привычки и характер: одни выбирают комфорт и безопасность, другие гонятся за скоростью или эффектной обёрткой, третьи демонстративно утверждают власть. Чёрный БМВ X7 моего мужа именно из последней категории — подчёркивает превосходство и давит одним своим видом. Машина Харта из другой плоскости: светлая, без резкой агрессии, внушающая уверенность и спокойствие, но при этом неоспоримо статусная.

Когда мы подходим ближе, Харт галантным движением открывает передо мной дверцу. Я опускаюсь на мягкое сиденье, внимательно осматривая дорогой кожаный салон, выполненный в теплом бежевом цвете. Придраться не к чему. Внутри идеально чисто, словно авто только что сошло с конвейера. Приборная панель натерта до блеска, коврики под ногами как новенькие, какие-либо аксессуары отсутствуют, запах полироли и древесного освежителя обволакивают ощущением комфорта и защищенности.

Обогнув машину, Харт садится за руль, включает ненавязчивую тихую мелодию, и запускает двигатель. Мотор откликается ровным, приглушённым урчанием, и Мерседес почти бесшумно трогается с места.

Когда огни закрытого комплекса остаются позади, я позволяю себе немного расслабиться и, откинувшись на спинку, устало прикрываю глаза. Этот день нехило меня измотал. Физически, морально, эмоционально… по всем фронтам, одним словом.

Харт правильно заметил — я пережила настоящий мозговой штурм, и быстро переварить свалившуюся на меня информационную бомбу вряд ли получится. А еще я никак не могу отделаться от двойственного ощущения… Да, Тео сдержал слово и везет меня домой, но в глубине души остаётся зудящее вязкое беспокойство, словно я пропустила нечто важное.

Странное смятение не отпускает, царапая изнутри. Всё оказалось не таким, как я ожидала. Ни ведьмовских шабашей, ни сектантских оргий. Мирное и тихое место. Ухоженные корпуса, квалифицированные специалисты, умиротворённые участники, современные технологии, приглушённый свет, тишина и показная гармония. Всё продумано до мелочей. Дорого. Роскошно. Не для всех. Самое спорное, что я увидела, — это зеркальный лабиринт, но вряд ли туда кого-то загоняют силком.

— Как в целом впечатления? — интересуется Харт, нарушив необременительное молчание.

— Впечатления? — я неопределённо пожимаю плечами. — Мне пока сложно сказать. Слишком все… неожиданно, что ли. И немного глянцево. Здесь ведь ничего не делается бесплатно, верно?

Он улыбается уголками губ, не сводя взгляда с дороги. Руки расслаблено лежат на руле. Харт явно из числа спокойных и осторожных водителей, не увлекающийся адреналином и агрессивной ездой.

— Ты права. Первые открытые сессии доступны всем, кто получил приглашение в клуб. Но если человек решает идти дальше, он подтверждает серьёзность намерений. Обычно — на год. Взнос около ста тысяч долларов. Некоторые остаются дольше: два, три года… есть и те, кто не уходит отсюда вовсе.

Сумма прозвучала буднично, словно речь идет об абонементе в фитнес-клуб, но даже для среднего класса такие деньги недостижимы. Впрочем, ни Алина, ни Харт и не скрывали, что в клуб попадают только те, кто может себе позволить роскошь долгих поисков гармонии.

— А мой отец? Двадцать лет назад у него вряд ли были средства, чтобы оплатить взнос даже на тысячу долларов. И я не уверена, что он и сейчас может запросто выложить почти десять миллионов в год.

— Клуб не берет взносы со своих, — коротко поясняет Харт.

— Тогда папа не был своим. И клубом управляли другие люди, — возражаю я.

— Тогда и взносы были меньше, — сдержанно парирует он. — И ты забываешь, что Ordo Simetra — наследство Александра, а я, как его опекун, имел определённые права и влияние на синклит клуба. Твоего отца приняли по моей личной просьбе. Бесплатно.

— А сейчас?

— Сейчас — он член семьи. Ты же не думаешь, что я стану драть с него миллионы? — Тео бросает на меня искрящийся весельем взгляд. — Или думаешь?

— Нет, конечно, — качнув головой, поспешно отвечаю я. Приподнятое настроение Харта меня немного напрягает, так как я не вижу ни малейших поводов для веселья. — Я правильно понимаю, что Саша отказался от наследства в твою пользу?

Я напряженно всматриваюсь в его профиль, ожидая прямого ответа, но прежде чем он успевает раскрыть рот, в моей сумке начинает настойчиво вибрировать телефон. Раздражённо чертыхнувшись, я достаю гаджет и, увидев на экране номер мужа, растерянно застываю. В груди холодеет, ладони покрываются липким потом.

Харт замечает моё замешательство и ободряюще улыбается:

— Ответь. Он наверняка места себе не находит.

Я отрицательно трясу головой.

— Не могу… Не сейчас, когда ты сидишь рядом со мной. Это неправильно. Мне придется соврать… — сбивчиво пытаюсь объяснить свою позицию, хотя сама ее не до конца понимаю. Я обманывала его целый месяц, пока вела свое тайное расследование. И солгу снова. Это неизбежно. Если только… Если только не признаться во всем прямо сейчас.

— Ева, Саше не стоит знать, что ты была в клубе и встречалась со мной, — словно заглянув в мои мысли, непривычно холодным тоном говорит Харт.

Нахмурившись, я снимаю блокировку экрана и шокировано втягиваю воздух. Шестьдесят пять пропущенных звонков, двадцать два голосовых и гора СМС. Если бы Саша действительно отслеживал местоположение моего телефона или поставил туда какой-нибудь шпионский жучок, он бы точно знал, где я, и не стал бы истерично звонить, а вероятнее всего связался бы с Хартом и потребовал объяснений от него. Логично же? Правда?

— Он тебе не звонил? — отчаянно вцепившись в свою версию, сипло спрашиваю я.

— Нет, Ева, — в его голосе звучит стальная уверенность. — Твой телефон чист. Его проверили.

— Хорошо, — облегченно выдыхаю я и тут же вспыхиваю. — Как это проверили? Зачем?

— Стандартные меры безопасности, — спокойно поясняет Харт. — Телефоны гостей проходят автоматическую проверку на вредоносное ПО и слежку. Мы обязаны защищать конфиденциальность участников.

Я сжимаю телефон в руках, не зная, радоваться мне или злиться. Страх перед Сашиным контролем постепенно отступает, но легче не становится. Мои границы снова нарушены. Аккуратно, холодно и профессионально.

— Правила одинаковы для всех. Без исключений, — продолжает Харт. — Понимаешь?

— Да, — с тяжелым сердцем соглашаюсь я.

— Ты тоже рассчитывала на анонимность, принимая приглашение Алины. Потому что не хотела, чтобы кто-то узнал о твоих проблемах. Я прав? — а вот это уже очень похоже на давление и манипуляцию.

— О них никто пока и не узнал, — нервно усмехаюсь я.

— Ты сама решаешь, когда будешь готова заговорить. Завтра я познакомлю тебя с тремя кураторами, и ты выберешь, с кем тебе будет комфортнее общаться больше всего.

— А ты не ведешь новичков?

— В исключительных случаях, — после короткой заминки отвечает Харт. — Ты хочешь, чтобы я был твоим куратором?

Нет, не хочу. Меня бросает в дрожь от одной мысли, что мне придется вести с Тео доверительные разговоры, и я вовсе не собираюсь исповедоваться ему в своих страхах или вываливать на обозрение нашу с Сашей интимную жизнь. Но если кто-то и в курсе того, что на женщин-участниц клуба охотится маньяк, то это он. Не Алина, не прочие улыбчивые участники и кураторы, а именно Харт.

— Почему нет? — нарочито небрежно бросаю я. — Ты — не посторонний мне человек, и я тебе доверяю.

— Правда? — он иронично ухмыляется. — Совсем недавно ты демонстрировала совсем другое отношение.

— Ну… пока я ни разу не уличила тебя во лжи. Ты прямо отвечаешь на вопросы и стараешься объяснить все, что я не понимаю. К тому же я плохо схожусь с новыми людьми, а ты вроде как не совсем незнакомец.

Харт какое-то время молчит, взвешивая и обдумывая мое предложение. Сомневаюсь, что он поверил в мою внезапно проснувшуюся симпатию в его адрес. Я бы и сама не поверила. Но чтобы докопаться до моих истинных мотивов, ему придется согласиться. Что он и делает:

— Ладно, давай попробуем. Но если тебе вдруг станет некомфортно, не молчи и сразу говори. Я предложу замену. Договорились?

— По рукам, — удовлетворенно улыбнувшись, киваю я.

Захлопнув за собой дверь квартиры, я приваливаюсь к ней спиной и медленно сползаю на пол. В машине Харта я держалась из последних сил, поддерживала разговор и даже улыбалась, а сейчас меня охватывает настолько мощный откат, что от усталости звенит каждый нерв. Словно кто-то выжал меня до последней капли, оставив внутри оглушающую вязкую пустоту. Я не могу ни думать, ни анализировать, ни подводить итоги этого безумного дня. Единственное осознанное желание — завалиться в кровать и вырубиться до утра.

Телефон продолжает упрямо вибрировать и, едва не заорав в голос, я вытряхиваю содержимое сумки на пол и нервным движением сжимаю его в ладони. Делаю глубокий вдох. Еще один. И еще. Откидываю голову назад и, нащупав затылком точку опоры, принимаю вызов.

Несколько томительных секунд Саша молчит и тяжело дышит в трубку, словно не до конца осознал, что я все-таки ответила.

— Ева? — от прозвучавшей в его голосе неуверенности в груди предательски ноет.

Хотя не должно! Не должно! Я ни в чем перед ним не виновата! Это он годами лгал, манипулировал и скрывал то, что в нормальных семьях принято обсуждать и проговаривать. Ему ли не знать, что открытый диалог — золотое правило любой семьи? Разве не об этом он вещает на своих лекциях и подкастах, собирая миллионы лайков и километры восторженных комментариев?

— Что ты хотел? — грубо спрашиваю я.

В трубке раздается очередной шумный вдох. Чтобы унять внутреннюю дрожь, я растираю ладонью заднюю часть шеи, разглаживаю подушечками пальцев выступающие на коже бугры, которые на ощупь почти не ощутимы. Просто я знаю — они там. Обычно это нехитрое действие помогает, сегодня — нет.

— Где ты? — резкий вопрос заставляет меня дернуться как от пощечины.

— Дома. Где мне еще быть?

— Включи видеосвязь, — требует он пугающе спокойным тоном.

— Нет!

— Что происходит, Ева?

— Я не хочу тебя видеть. Так понятнее?

Пауза. Тяжелая, подавляющая, выбивающая кислород из легких. Я почти слышу, как он скрипит зубами, чтобы не сорваться.

— Я с обеда не могу до тебя дозвониться, — медленно произносит Александр, чеканя каждое слово. — Ты понимаешь, что со мной происходило? Я не знал, что думать. Звонил твоему отцу, коллегам по работе и даже соседям.

— Тогда странно, что папа до сих пор не здесь, — раздраженно цежу я. — Как же так вышло, Саш? Неужели он потерял ключи? Так наверняка где-то должны быть запасные. У тебя же все продумано наперед! Все, чтобы твоя любимая зверушка была под контролем и в безопасности.

— Что ты несешь? — его голос становится низким и опасно ровным.

— Правду, Саш, — взрываюсь я. — То, что давно надо было сказать. К черту такую жизнь! Надоело! Устала! Ты меня задушил! Меня не нужно оберегать и круглосуточно контролировать. Я не нуждаюсь в твоей опеке двадцать четыре на семь. Мне двадцать шесть, а не пятнадцать, и я в состоянии позаботиться о себе сама. Иди ты на хрен, понял? Я не обязана перед тобой отчитываться, — покричав в трубку наболевшее, я прижимаю пальцы к губам, стараясь сдержать рвущиеся наружу всхлипы, но они, один черт, прорываются.

— Успокойся, — с невозмутимым спокойствием произносит он. — Завари себе чай с мелиссой и ложись в кровать. Я завтра прилечу, и мы поговорим.

Черт. Черт. Только не это! Его возращение все усложнит, хотя куда уж больше… Я резко вскакиваю на ноги, судорожно соображая, как отыграть ситуацию назад и смягчить углы или, скорее, кинжалы, которые я так необдуманно в него кидала.

— А как же твой симпозиум?

— Справятся без меня, — равнодушно бросает он. — Я не должен был оставлять тебя одну. Видел, в каком ты была состоянии, понимал, что ты загналась по полной, и все равно уехал. Это моя ошибка. Прости. — последние слова прозвучали пронзительно искренне, без привычного покровительственного налета. Сейчас Саша не блефует и не пытается меня продавить. Он действительно сожалеет.

— Тебе не за что извиняться, — говорю ровно то, что мой муж хочет услышать. — Проблема не в тебе. Правда, не в тебе. Мои эмоции… В последнее время их слишком много, и порой они вырываются из-под контроля. После смерти Ники я сама не своя. Мне не хватает ее. Очень сильно не хватает. Я словно осиротела, Саш.

— Я понимаю, — мягко отзывается он. — Лучше, чем ты думаешь, Ева. И тебе не нужно быть сильной в одиночку и закрываться от меня. Я всегда рядом.

— Знаю… и ценю это, — стиснув телефон до скрипа, я заставляю свой голос звучать максимально естественно. — Просто иногда тебя слишком много, Саш, но при этом ты останешься для меня таким же не досягаемым, как в самом начале.

— Никто не знает меня лучше, чем ты, — повторяет он свою дежурную фразу, которую я слышала миллион раз.

Наверное, подобным образом он пытается укрепить эту мысль в моем подсознании, и до недавнего времени у него получалось, но сейчас — просто без шансов. Слишком многое вскрылось, чтобы я позволила снова себя одурачить.

— Неправда, — качнув головой, возражаю я. — Ты все держишь в себе, не позволяя мне приблизиться, и стоит мне попытаться пробиться сквозь стену, прямо за ней вырастает новая. И в прошлый раз я едва об нее не расшиблась. Ты напугал меня.

— Ева, я очень сожалею, что вышел из себя. Обещаю, что этого никогда больше не повторится, — раскаяние в его голосе обезоруживает и одновременно пробуждает во мне упрямство.

— Объясни, что я увидела в той комнате, и мы навсегда закроем эту тему, — набравшись смелости, выпаливаю я.

— Ева, это не телефонный разговор, — металлическим тоном отвечает он. Как всегда ищет отговорки. — Давай поговорим, когда я вернусь.

— А я хочу сейчас, — продолжаю настойчиво напирать. — Я не могу выкинуть эту ситуацию из головы. Мне нужно знать. Не понимаю, почему ты упираешься. Сексуальная связь с мачехой не делает тебя плохим человеком. Ты был подростком!! Уязвимым, запутавшимся, зависимым от старших. Она — взрослая, опытная женщина, к тому же красивая и намного моложе твоего отца. Не трудно догадаться, что инициатива исходила от неё. Ты наверняка сопротивлялся, но у тебя просто не было шанса устоять.

Я тороплюсь, спотыкаясь на словах, но упорно вываливаю всё, что копилось внутри:

— Ты понимаешь, это не твоё преступление, а её. В таких случаях ответственность всегда на взрослом. Сколько тебе было? Шестнадцать? Семнадцать? И что, ты должен был повести себя мудро, как сорокалетний мужчина? Перекрыть ей кислород и выставить за дверь? Господи, Саш, Илона сама тебя соблазнила. Сама! Ты был не более чем жертвой её прихоти и нездорового влечения. Знаешь, что я думаю? Она — долбанная извращенка и озабоченная маньячка, совратившая малолетнего пасынка. Возможно, эта сука тебя запугала, угрожая, что все расскажет отцу, и ты просто не мог отказаться от ее мерзких игрищ со связыванием. Пойми ты, она манипулировала тобой, принуждала, самоутверждаясь за твой счет.

Александр не произносит ни слова, ни опровергая, ни подтверждая мои слова, и, если бы не помехи в динамике, я бы решила, что он давно сбросил вызов. Не знаю, можно ли отсутствие реакции с его стороны интерпретировать как молчаливое согласие с моими выводами. Или же он просто терпеливо ждет, когда я, наконец, выговорюсь.

— Я не считаю тебя чудовищем из-за того, что произошло тогда, — мягко признаюсь я. — Но твоя вечная стена молчания, эти тайны и отговорки… они делают тебя холодным, чужим. Они и есть настоящее преступление, а не то, что было между тобой и Илоной. Со мной ты можешь быть собой, Саша. Настоящим, таким, какой есть. Без чувства вины и груза прошлого, который ты до сих пор тащишь на своих плечах. Попробуй сбросить его и сделай шаг… мне навстречу. Начни с малого. Признай то, что скрываешь от самого себя. Вот увидишь, станет легче.

Тишина в трубке становится оглушительной, я не слышу даже звука его дыхания. Только удары собственного пульса в висках и звук чьих-то шаркающих шагов на площадке. Услышав в динамике приглушенный смешок, я пораженно замираю. Ему смешно? Серьезно? Я душу наизнанку вывернула, а он находит это забавным?

— Ты хорошо подготовилась к этому разговору и, возможно, черпала информацию из моих книг и подкастов, — бесстрастным голосом говорит муж. — Но я уже сказал тебе, что нет никакого чувства вины, а ты используешь его, как основополагающий фактор, но хороший психолог не строит гипотезы на домыслах.

— Прекрати! — кричу я в трубку. — Мы не на гребаном симпозиуме. Речь о нашей с тобой жизни. Твои секреты делают меня заложницей…

— Это не секреты, — спокойно поправляет он. — Это границы. И ты как раз демонстрируешь классический пример нарушения границ: вторжение с целью контроля. То, в чём ты так любишь меня обвинять.

— Ты переворачиваешь всё с ног на голову…

— Я прошу тебя не лезть в мое прошлое, — стальным тоном отрезает Александр. — К нам с тобой оно не имеет никакого отношения. Когда ты дала согласие выйти за меня замуж, я был таким же, как и сейчас. И тебя все более чем устраивало. Ты сама меня выбрала. Тебя никто не принуждал. Что изменилось?

— Может быть, я повзрослела? — с горечью бросаю я. — И увидела нашу жизнь без розовых очков? Может быть, я прозрела и поняла, что хочу большего? Не секс, не заботу, а дом, полный друзей… детей. Ты можешь дать мне детей, Саш?

— А ты уверена, что готова? — после короткой паузы спрашивает он. — Если тебя не устраиваю я и наши отношения, то ребенок ничего не исправит. Как взрослая женщина ты должна это понимать.

— Значит — нет? — упавшим голосом уточняю я, чувствуя, как на меня наваливается дикая усталость.

Бессмысленно… У меня нет сил больше биться головой о стену. Он не изменится, не станет другим, не пустит меня дальше той границы, что изначально выставил между нами.

— Если ты так этого хочешь, мы рассмотрим варианты, — глухо отвечает он.

От неожиданности я даже не сразу осознаю, что только что услышала. Внутри, там, где только что сворачивалась бессильная злость, шевельнулась надежда, расправляя свои тонкие, почти невесомые крылья.

— Правда? — шепчу я, боясь спугнуть хрупкое ощущение. — Ты готов подумать об этом?

— Да, Ева, — утвердительно произносит он.

Я прикрываю глаза, позволяя себе крошечный вдох облегчения. Он услышал меня. Может, не признал вслух, но принял к сведению всё, что я сказала. Это уже победа.

— Послушай, может… тебе не стоит срываться? — предлагаю я, осторожно подбирая слова. — Останься, закончи свои дела. Насчет меня не волнуйся. Я в полном порядке. Сегодня немного психанула, но мы вроде как все выяснили… Нет причин менять свои планы.

На том конце снова повисает тишина, но, к счастью, длится недолго.

— Хорошо, — соглашается он. — Я задержусь на пару дней. Не дольше. Если честно, здесь адская скука. Не стоило, вообще, соглашаться. Лучшее бы и правда взяли отпуск и махнули куда-нибудь на острова. И вопрос с ребенком решился бы быстрее.

— Как… решился? — смущенно любопытствую я, имея в виду его деликатную проблему.

— Вариант есть, Ева. Не уверен, что он тебе понравится, но мы что-нибудь решим.

— Обязательно решим, — автоматически киваю в пустоту, мысленно обещая себе, что, когда Саша вернется, я расскажу ему всё. О клубе, о встрече с Хартом, о расследовании, о своих подозрениях. И мы обязательно… что-нибудь решим. Вместе.

— Отдыхай, Ева, — мягко прощается он. — Люблю тебя. Доброй ночи.

— И я тебя. Очень сильно. Доброй ночи, — шепчу я и отключаю звонок.

Экран гаснет, а вместе с ним гаснет и липкая тяжесть на груди. На месте усталости возникает щемящее чувство радости и облегчения. Я пробила брешь. Пусть маленькую, но брешь. А если есть первая трещина, будут и другие.

Это была последняя ночь, когда я заснула по-настоящему счастливой, с лёгким сердцем, полным надежд, когда тревоги и страхи отошли в сторону, оставив иллюзию светлого будущего.

Но чем ярче горят наши мечты, тем чернее пепел…