Изъян

Глава 17

Скарификатор

Бешеная ярость циркулирует в каждой клетке, требуя выхода, уничтожая остатки самоконтроля. Я, словно зверь, угодивший в капкан, раздумываю о том, смириться со своим положением или отгрызть собственную лапу. Есть и другой путь, который неразумному хищнику вряд ли пришел бы в голову — дождаться охотника и вцепиться в его глотку, вырвать кадык, пустить кровь, напиться вдоволь.

Воображение рисует настолько четкую картинку, что я с наслаждением облизываюсь. Хруст костей, рвущиеся жилы, предсмертные хрипы, приторно-сладкий вкус отчаянья. Так убивать мне еще не приходилось, но в этом определённо что-то есть. Моя ярость вышла на новый уровень или достигла той фазы кипения, когда становится плевать на риски и последствия.

Я знал… знал, что рано или поздно этот миг настанет, и все предыдущие жертвы готовили меня именно к нему. Я и так очень долго ждал, присматривался, наблюдал, зачищал границы, надеялся, что смогу остановиться и остановить. Не позволял себе сорваться, боясь уничтожить то единственное, что удерживало меня от решающего броска.

Тянуть дальше бессмысленно, она все равно узнает. Это неизбежно, потому что она уже внутри. И ее не отпустят, пока я не приду за ней… Пока не покажу, на что готов ради нее. Или себя… Сейчас уже неважно. Мотивы не имеют значения. Инстинкты — да. Я принял их в себе, как нечто неотъемлемое, как часть своей сути, которую не вырвать, не запереть на замок. Зверь защищает свою территорию, уничтожая каждого, кто смеет приблизиться. Такова его природа. Кто я такой, чтобы идти против нее?

Зачем сопротивляться внутреннему зверю, если он в разы сильнее, чем человек. Люди слабы, трусливы, порочны, ничтожны. Маскируют малодушие ритуалами добродетели, но за безупречным фасадом остаются те же эгоистичные импульсы, даже когда они пытаются стать лучшей версией себя.

Но главное противоречие в том, что лучшей версии не существует. Это удобная иллюзия и набор чужих ожиданий, перекрашенных в благородные слова. В результате люди учатся играть роли — удобные, приемлемые, социально валидные — и принимают эти роли за своё истинное «я».

Но на деле все они носят маски, в течение жизни меняя их одну на другую. И лгут, лгут, лгут… другим, себе, природе, которая изначально создала нас безжалостными хищниками. И чтобы признать это нужна настоящая смелость, сила и честность.

Смелость взглянуть внутрь и не отвернуться. Сила принять себя без фильтров. И честность — в первую очередь перед самим собой, не перед обществом, не перед богом, не перед идеей.

Если копнуть глубже в доктрину клуба, то станет ясна истинная суть учения. Не исцеление, не освобождение, не возвышение, а возвращение к первозданной структуре человеческой природы. Там, где нет разделения на «хорошее» и «плохое», а есть только действующее и неработающее. Наши пороки, страхи, боль, зависимости — не дефекты, а механизмы выживания. Их нельзя искоренить, не уничтожив человека вместе с ними.

Клуб не предлагал избавления, он предлагал трансформацию через признание слабости.

«Прими монстра в себе, и он перестанет быть твоим врагом».

Катехизис учил нас, что сражаться с внутренней тьмой бессмысленно. Рано или поздно она всё равно найдёт щель и выйдет наружу. Куда разумнее — договориться с ней, направить в нужное русло, заставить служить. То же самое со светом. Я еще не видел ни одного человека, чья рана пропускала бы благочестивое сияние. А те, кто убеждал себя и других, что через боль им удалось достигнуть совершенства — смердели лицемерием особенно сильно, источая лживую трупную вонь. Три из них гниют в земле, пожираемые червями, а четвертая совсем скоро присоединится к своим подругам.

Вот он их новый путь. Пепел к пеплу. Красивая формула для тех, кто хочет верить в перерождение. Феникс, восстающий из пепла, — сказка для наивных идиотов, всё ещё цепляющихся за идею искупления. Но я никогда не верил в чудеса.

В раннем детстве другие дети писали записки зубной фее и прятали под подушку, я воровал иглы в морге, где до глубокой старости трудилась моя добрейшая в мире бабушка. Родителям из-за плотного графика часто было не до меня, а бабуля не видела ничего предосудительного в том, чтобы брать меня с собой.

Она работала специалистом по подготовке тел в похоронном бюро. Проверяла документы и опись личных вещей, проводила санитарную обработку, фиксировала веки и челюсти, устраняла видимые повреждения и выполняла прочие косметические процедуры, чтобы тела оставались узнаваемыми и процесс прощания проходил без лишних моральных травм для родственников.

Большую часть времени я находился в подсобной комнатушке, рисовал или разукрашивал картинки, но, когда бабушка уходила в приёмную или за документами, тайком заглядывал в подготовительную. Покойники меня не пугали, скорее вызывали любопытство. Я видел в них не людей, а восковые манекены. Иногда настолько изуродованные, что любой другой ребенок убежал бы в ужасе, а я задумывался о том, что сделало их такими. Их неподвижность давала мне власть, ощущение, что я могу прикоснуться, потрогать или даже ударить, и никто не скажет «стоп».

Иногда я брал там какие-то мелкие вещи, на пропажу которых никто бы не обратил внимания. Особенно меня притягивали иглы… холодные, острые, точные. С ними можно было делать маленькие незаметные проколы на застывших трупах, не боясь, что кто-то даст мне за это по рукам. Я собирал их вместе с одноразовыми шприцами, металлическими бирками, скобами для век и кусочками фиксирующего воска, а потом прятал в секретную коробку и держал под кроватью, как самое ценное сокровище.

Позже эти иглы стали частью моего ритуала, но мне понадобилась целая жизнь, чтобы в своем воображении довести его до совершенства, а потом воплотить в реальность. Не так-то просто выпустить на волю чудовище, годами нашептывающее мне свои кровавые сценарии.

Меня сдерживали социальные рамки, страх, привязанности и даже любовь. Вас это удивит, но я не был бездушной тварью, лишенной эмпатии, сострадания и чувства вины. И именно поэтому боролся с собой, подавлял и глушил голос своего монстра, играл привычные роли, соответствующие чужим ожиданиям.

Я боялся и не хотел причинить боль тем, кто мне дорог. Наоборот — защитить. И просчитался. Дважды.

Но во всем этом был и положительный момент. Притворство помогало тренировать выдержку. Постепенно я учился управлять своими реакциями, выстраивать порядок действий, оттачивать внимание к деталям, тренировать терпение и контроль над импульсами. Я учился ждать, откладывать желания, наблюдать, анализировать и выверять каждый шаг, чтобы однажды всё сложилось так, как нужно.

И оно сложилось… Доктрина клуба не врет в одном: боль — это источник роста, признание собственной природы и путь к власти над самим собой и другими.

Теперь я знаю точно, что зверь внутри меня не враг, а инструмент, выкованный годами терпения, наблюдения и практики. Каждая рана, каждый страх, каждый порок — это ступени, по которым я поднялся. Я держу их в ладонях, как иглы, которыми когда-то играла моя детская рука.

Все остальное, прописанное в постулатах клуба — грязная, расчетливая, циничная ложь, придуманная для тех, кто готов платить за иллюзию очищения. Они превращают чужую боль в товар, обещая перерождение за подпись в договоре. А страдания упаковывают в кейсы и отчёты, чтобы не прерывался цикл платежей. Их цель — не исцеление, а лояльность и повторная продажа.

Они говорили: «Освободи себя от страха».

Я освободился.

Говорили: «Прими боль и станешь чище».

Я принял. Только вот стал не чище — сильнее.

Сейчас я вижу, что их храм построен не на вере, а на трусости. Они боятся взглянуть внутрь по-настоящему, поэтому прячутся за ритуалами. А я не прячусь. Я стал тем, кем они притворялись.

Они собирали исповеди, чтобы удерживать и контролировать. Я собираю жизни, чтобы вернуть баланс.

Так что да, доктрина клуба не лжёт в одном: боль — действительно источник роста. Только не для всех. Для избранных. Для тех, кто перестал платить — и начал брать.

Пора остановить поток этой продажной лжи, но сначала… Сначала надо дождаться охотника и вцепиться в его глотку, вырвать кадык, пустить кровь, напиться вдоволь.

А после… после она будет свободна.

От всех нас.

Ева

— Я никогда бы тебя не обидел, — тихий шелестящий шепот выхватывает меня из беспокойного сна, раскрашенного черно-алыми тонами.

Распахнув глаза, я резко сажусь и испуганно озираюсь. Возвращаюсь в реальность почти с облегчением, но не сразу понимаю, где нахожусь. Заторможённый мозг слишком медленно и рвано выдает хронологию минувших суток. В том, что день прошел и наступила ночь, сомнений нет, а вот остальное…. Переизбыток событий, эмоций и потрясений смешивается в один путаный клубок, который я потихоньку начинаю разматывать.

Кусочки головоломки постепенно, со скрипом встают на свои места. Последнее, что я помню после разговора с Хартом в беседке, — то, как вернулась в комнату и обессиленно рухнула на кровать. В платье и, кажется, даже в туфлях. Сейчас на мне только пушистый банный халат, одетый на голое тело. Меня это не смущает, такое случалось не раз, когда я вырубалась в одежде, а Саша умудрялся снять ее, даже не разбудив.

Мужа, кстати, рядом нет, и я не знаю — хорошо это или плохо. Наверное, все же первый вариант, потому что понятия не имею, что бы я ему сейчас сказала. И нужно ли говорить. Не уверена, что он бы по достоинству оценил откровения Тео о том периоде Сашиной жизни, который тот всячески скрывал.

Снова осматриваюсь. Рассеянная прикроватным светильником тьма расползается чернильными кляксами по углам. Прохладный воздух дрожит, оседая на кожу россыпью мурашек. Провожу пальцами по спутанным волосам, растираю озябшие плечи.

Махровый халат не греет. Ночь бессердечна и холодна. Равнодушная и всевидящая, она смотрит на меня сквозь темные окна. В её взгляде нет угрозы, но и сочувствия тоже нет — лишь терпеливое ожидание. Чего? Момента, когда я окончательно сломаюсь и рассыплюсь в пыль?

Придвинувшись к краю постели, опускаю ноги на пол, и сквозняк тут же касается щиколоток. Слишком целенаправленно, словно только и ждал, когда я выберусь из укрытия.

Вздрогнув, машинально закидываю озябшие ступни назад, укутывая их полами халата. Свет внезапно начинает моргать, полумрак сгущается и дрожит, как ртуть. Пространство сжимается вокруг, заставляя меня всматриваться в каждую колышущуюся тень.

Никого… Ни движения, ни шороха. Только пульсация тишины. Но я знаю, что он снова здесь. На границе слуха различаю еле уловимое дыхание, напоминающее шелест крыльев ночных мотыльков.

Широко распахнутыми глазами я всматриваюсь в темноту, медленно меняющую форму. Сначала неровный силуэт, как пятно воды на стене, потом очертания плеч, тонкая шея, склоненная голова и прозрачно-голубые глаза, смотрящие на меня из-под светлых вихров, упавших на лоб.

Свет моргает еще раз, и леденящий холод расползается по мышцам, лишая мое тело подвижности, а легкие — кислорода.

— Илья…, — хрипло выдыхаю я, беспомощно хватая воздух губами.

— Я никогда бы тебя не обидел, — повторяет он то, что я уже слышала на границе между сном и явью. — Я не хотел.

— Чего ты не хотел?

— Чтобы ты ушла, — детский голос ломается, переходя в сдавленный плач, от которого разрывается и кровоточит сердце. — Никто не играл со мной. Никто не замечал. Только ты, Ева.

Маленький, несчастный одинокий ангел. Харт ошибся… как же сильно он ошибся на его счет.

Страх резко отступает, полностью вытесненный бесконечным состраданием и глубокой скорбью. Безысходность и отчаянье разрывают душу. Невинная жертва жестоких взрослых чудовищ….

Он должен был жить. Должен был.

— Я не мог тебя отпустить, — его тихий голос вновь прорезает тишину. — И он тоже не может.

Илья протягивает ко мне бледную руку, все с тем же зеркальцем на раскрытой ладони. Он делает шаг вперед, глядя на меня потемневшими глазами… или мне только кажется, что свет в них гаснет, уступая место черноте.

— Оно все еще у него, — едва слышно шепчет он, сдавливая зеркало в кулаке и прижимая его к груди. — Здесь.

Я содрогаюсь от ужаса, глядя, как сквозь стиснутые пальцы проступают окровавленные осколки, прорезая кожу и плоть, но прежде, чем они успевают осыпаться на пол, призрачный мальчик снова исчезает в пламени и дыму, оставляя меня одну с бешено колотящимся сердцем и вкусом пепла на губах.

Я закрываю глаза, беззвучно всхлипываю и прячу лицо в ладонях. Запах крови и гари словно въелся в мою кожу и пропитал все круг. Понимаю, что это лишь морок, отчаянный вопль моего подсознания, уставшего раз за разом кричать о том, что мой разум не хочет слышать и отказывается понимать.

Переждав эмоциональную бурю и выровняв дыхание, я, наконец, чувствую, как к атрофированным мышцам возвращается подвижность, а сковывающий холод сменяется лихорадочным жаром. В горле першит, воздуха катастрофически не хватает. Мне нужно в прохладу, проветрить голову, или я просто сойду с ума.

Вскочив с кровати, я спотыкаюсь о туфли и бросаюсь к двери. Ручка холодная, как металлическая змея. Щелчок замка звучит слишком громко, действуя на меня, словно выстрел в упор.

Коридор встречает вязкой тишиной и тусклым светом ночников. Воздух застоялся, пахнет пылью и чем-то сладковато-тяжёлым, как пролитое вино. Я делаю несколько шагов, опираясь ладонью о стену, и замираю. На полу видны влажные отпечатки босых детских ступней. Следы уходят в сторону служебного крыла.

Сердце вздрагивает. Это Илья? Очередная игра? Предупреждение? Или зов?

В глубине коридора мелькает размытый силуэт. Светлые волосы, джинсовые шорты, испачканная в масляной краске рубашка. Он всегда приходит в одной и той же одежде, которая была на нем в тот страшный день. Иногда она тлеет на нем, осыпаясь пеплом, а порой Илья выглядит абсолютно реальным и живым, вызывая еще больший подсознательный ужас.

Он поворачивает голову, и на миг его взгляд пересекается с моим. Призрачный свет выхватывает очертания лица, потом всё растворяется, оставляя лишь шлейф холода и невыносимое ощущение пустоты.

Словно под гипнозом я двигаюсь туда, где только что стояла его тень. Не думая, не анализируя, не пытаясь найти разумные объяснения…

Шаг, другой, третий.

Толкаю дверь с надпись «только для персонала», которая оказывается не заперта. Внутри слабо освещенный лифтовой холл, справа небольшой темный проем и лестница, ведущая только вниз. Следуя за отпечатками на полу, я направляюсь именно туда.

Металлические пролёты уходят в темноту, перила покрыты прохладным конденсатом. Холодный воздух обдаёт лицо, а от стен идёт едва уловимая вибрация, отзываясь гулом, похожим на работу трансформаторов или вентиляционных шахт. Рациональное объяснение напрашивается само, но внутренний холод не уходит.

С каждой ступенью темнота сгущается, воздух становится плотным. Редкие лампы под потолком мигают, высвечивая фрагменты пространства: ржавый знак на стене, отсыревшую плитку, свисающую с потолка паутину, частицы пыли, кружащиеся в спертом воздухе.

Да тут фильмы ужасов можно снимать. Атмосфера жутковатая даже для технического помещения, хотя, может быть, зря нагнетаю, учитывая, сколько лет этим корпусам.

Впереди снова мелькает знакомая детская фигура, невесомо перемещаясь на нижнюю площадку, а потом плавно растворяется в теплом мерцании.

Я ускоряю шаг. Перила мокрые, ладонь скользит, оставляя след. Вибрация в кирпичной кладке становится отчетливее и тяжелее, отдавая в грудную клетку. Последний лестничный пролет выводит в узкий коридор с низким потолком. Из глубины тянет теплом и резким ароматом смол и прогретого воска. На полу всё ещё видны следы маленьких ступней, но уже размытые, словно слизанные сквозняком.

Коридор резко уводит влево, свет становится чуть ярче, стены переходят в арочные своды, пол уходит вниз с лёгким уклоном. На стенах появляются старые, потемневшие рельефы, едва различимые под слоем побелки. Линии рисунков сплетаются в узор, который тянется к сводчатой деревянной двери в конце прохода. Поверх облупленной краски виднеется свежая латунная круглая табличка с выгравированным знаком клуба. Зловещий вибрирующий звук усиливается, вызывая тревожную дрожь.

Никакие это не трансформаторы и не вентиляционные шахты.

Чувствуя себя тупой, нарывающейся на топор маньяка блондинкой из дешевого хоррора, я упрямо подхожу к источнику шума и тяну на себя кованное кольцо. Петли отзываются коротким, глухим скрипом. Из узкой щели вырывается золотистое свечение, в нос бьёт густой запах ладана, плавящихся свечей и горечи трав, от которых кружится голова.

Бесстрашно ныряю внутрь, бесшумно прикрываю за собой дверь. После коридорной тьмы становится слишком светло, фокус на мгновенье плывет, но зрение быстро выравнивается.

Передо мной овальный зал с зеркальными стенами. Пламя от свечей дрожит и множится в отражениях, распадаясь на холодные отблески. По периметру плотными рядами стоят босоногие люди в длинных белых рубахах, образуя ровное кольцо, замыкающее пространство. Вижу только их спины и затылки, и, к счастью, никто не спешит оглядываться назад, чем я мгновенно пользуюсь, встав за невысокой женщиной. Типа в теме, своя в доску, а не случайно заглянула на огонек.

В общем, вляпалась я, похоже, без спроса ввалившись на настоящий сектантский междусобойчик, а Харт, лживый поганец, так искренне заверял, что ничего подобного тут не практикуют. Ну да, охотно верю, а эти пугала в белом перед сном зашли кинишко посмотреть.

Слух обволакивает монотонная трансовая музыка, в такт которой покачиваются собравшиеся. Чтобы не выделяться, повторяю их нехитрые движения, чувствуя себя максимально глупо.

Обкурились они тут что ли все? Или что-то потяжелее приняли? Честно? Не удивлюсь ничему. Как же меня угораздило-то, а? Илюша, ты куда меня притащил?

Ладно, язвить и пугаться буду потом, сейчас нужно осмотреться и разобраться что к чему. В просвете между плечами впередистоящих виден алтарь. Да, вы не ослышались, настоящий сектантский алтарь. Круглый, массивный и плоский из черного камня с вырезанными оккультными знаками в основании. С потолка на толстой цепи прямо над ним свисает огромный металлический диск. Думаю, не трудно догадаться, что за символы на нем выгравированы.

Выглядит, конечно, впечатляюще, но и не менее мрачно. Величественный золотой феникс с детально прорисованными перьями на распахнутых крыльях и черный демонический змей с переливающейся чешуей, жадно поедающий собственный хвост. Даже надпись на латыни имеется, золоченной вязью обивающая диск: Ordo Simetra.

Вокруг алтаря на одинаковом расстоянии застыло семь фигур в белых балахонах, вышитых серебром. Их лица скрыты капюшонами, и как бы я ни пыталась напрягать зрение, рассмотреть кто за ними — нереально. Но судя по занятому расположению и отличиям в одеянии, передо мной тот самый вездесущий синклит, отвечающий за всю эту вакханалию.

Что мне Тео заливал про снятие масок? Как бы не так. У синклита, видимо, и на этот счет имеются особые привилегии.

Папа же тоже может быть там… среди них? — проскакивает пугающая мысль, от которой я холодею и начинаю пристально разглядывать руки стоящих у алтаря… и с облегчением выдыхаю — перстни есть у всех.

Музыка внезапно стихает, заставляя меня насторожиться. Это неспроста. Что-то явно намечается… И я сильно сомневаюсь, что мне понравится следующий акт жутковатого спектакля.

Ряды раскачивающихся фанатиков замирают, и я следом за ними.

Один из членов синклита делает шаг вперёд. Капюшон надвинут так низко, что виден только подбородок и тень под ним. Он поднимает руку, и из противоположного ряда молча выходит мужчина. В походке и жестах нет ни страха, ни возмущения.

Ну нет, меня бы волоком пришлось тащить, и я верезжала бы, как резанная. А этот добровольно, с одухотворённой улыбкой и благоговением во взгляде. Точно чем-то накачали или мозги раскатали так, что осталась всего одна извилина. Прямая, как шпала.

Вся моя ирония выветривается без следа, когда вызванный из толпы мужчина без чьих-либо приказов и подсказок снимает с себя рубаху и бросает на пол. Под ней — ничего. Совсем.

Я мгновенно цепенею.

Тишина вокруг становится густой, как перед грозой. Никто не отворачивается, не моргает, не реагирует вообще. Ни шепота, ни смеха, будто так и должно быть и ничего особенного не происходит.

Они совсем что ли… Как это возможно? Обнажённый мужчина посреди зала, в круге зеркал и свечей, под взглядом десятков людей, и никто даже бровью не повел. В то время как я умираю от смущения и отчаянной потребности заорать во весь голос, остановить это безумие…

Но ни черта не делаю, потому что страшно. До дрожи и онемения конечностей страшно. А им хоть бы что! Гребаные извращенцы! Это как надо поехать головой, чтобы вот так «перерождаться»?

Тем временем мужик в балахоне подходит ближе, берёт с каменного постамента серебряную старинную чашу, макает палец в жидкость, густую, почти чёрную, и рисует вызванному на лбу круг.

Боже, надеюсь, это не кровь. И еще сильнее надеюсь, что не человеческая.

— Pactum volo. Silentium servabo (С латыни: Я принимаю завет. Я сохраню молчание), — отчётливо шепчет голозадый с гладковыбритыми причиндалами и намечающимся брюшком.

Черт, это же даже не эстетично. Я никогда не была на нудистских пляжах, но заранее уверена, что мне бы там не понравилось.

Господи, что за чушь мне лезет в голову? Где ты, вообще, Господи? Только посмотри, что за дьявольщина тут творится.

— Pactum volo. Silentium servabo, — эхом повторяют стоящие в зале. Трижды.

Понятия не имею, что означают эти фразы, но вряд ли что-то хорошее. Скорее всего, какая-то клятва на латыни.

Не успеваю отойти от первого шока, как надвигается следующая волна безумия.

Двое из синклита подхватывают мужчину под локти и аккуратно укладывают на каменную плиту. Действуют до тошноты слаженно и уверенно, словно это не ритуал, а стерильная процедура. Третий подаёт тонкий металлический стержень с утолщённым концом, от которого исходит мягкое красное свечение.

Я не сразу понимаю, что они собираются делать, пока он не опускает наконечник ниже живота распластанного на алтаре мужчины. Короткое шипение. Запах металла и паленой плоти. Ни звука, ни крика.

Меня мутит, выворачивает, к горлу подступает желчь. Стараюсь дышать только ртом, но легче не становится.

Мужик даже не дергается, вероятно, принимая боль, как награду за «перерождение». На его покрасневшей коже пылает клеймо. Сначала ярко, потом становится чуть бледнее, постепенно превращаясь в черную татуировку, которую я видела на теле одной из убитых женщин. Только не в паху, а в другом месте.

Черт, если здесь есть камеры, а они наверняка есть, то я понимаю, почему из клуба не так-то легко уйти. Или, скорее, невозможно. После вот такого «посвящения» — точно…

Матерь божья! Папа… Он же, получается, тоже прошел через этот ритуал?

И Харт.

И все остальные, что стоят здесь, иначе их бы просто не допустили.

У Саши, слава богу, там все девственно чисто, но меня это почему-то ничуть не утешает. Потому что, получается, его здесь нет, и в случае обнаружения вступиться за меня некому.

На Харта рассчитывать глупо. Он один из этой безумной шайки. Архитектор Симметрии, мать его…

Дура, ну куда тебя понесло? Подумаешь, следы померещились. Ты же сама отлично понимаешь, что никаких призраков не существует. Это гребаное подсознание так и норовит самоубиться.

Все, хватит. Вдох-выдох. Никакой паники. Надо успокоиться и незаметно сваливать, пока не запахло жареным, хотя, как не запахло? Воняет до тошноты.

И я бы свалила, честно, но, как назло, толпа начинает перемещаться по кругу, и за моей спиной кто-то встал, отсекая все пути к отступлению. Мне приходится двигаться вместе со всеми.

Мужчина на алтаре поднимается и, спустившись, возвращается в ряды. Голый, черт возьми. В тот же миг зал взрывается общим хором:

— Pactum volo. Silentium servabo!

Голоса накатывают волной, гулко отражаясь от зеркал, и у меня закладывает уши. Создается впечатление, что звук идёт не снаружи, а изнутри, прямо из груди.

После пары кругов по периметру шествие снова замирает. Я с досадой закусываю губу, чувствуя тяжелое дыхание за спиной. Твою ж мать… И ведь даже не оглянуться. Никто не оглядывается. Все ведут себя спокойно, как под гипнозом или в состоянии измененного сознания. Массовое помешательство, одним словом.

Следующей к алтарю выходит женщина. Высокая брюнетка. На вид лет тридцать, с коротко остриженными волосами и лицом, на котором застыло что-то вроде покорного восторга. Она снимает рубаху и самостоятельно усаживается на плоский черный камень, прикрывая ладонями небольшую грудь. Ну хоть какое-то подобие смущения. Красивая, стройная и, наверняка, образованная, и финансово обеспеченная. Вот что за проблемы у нее могут быть, которые нельзя решить без этого всего…?

Тот же мужик в балахоне останавливается перед ней с чашей и тем жутким пыточным инструментом в руках. Наклонившись, что-то тихо ей говорит, и брюнетка, немного помявшись, послушно раздвигает ноги.

Я непроизвольно вздрагиваю, как от разряда тока. Перед глазами всё плывёт. Пальцы на руках сводит судорогой, по спине градом стекает пот. Я не могу смотреть, и отвернуться нет сил. Да и некуда. Зажата со всех сторон.

Никаких шокирующих практик, да, Харт? А это, блядь, что?

Ритуал проходит по тому же сценарию. Кровавый круг на лбу. Запах металла, шипение кожи. Женщина выгибается, но не издаёт ни звука. На внутренней стороне бедра вспыхивает знак, потом тускнеет, превращаясь в ровную чёрную татуировку, впаянную под кожу, как печать.

Затем вновь хождения по кругу. Толпа скандирует клятву:

— Pactum volo. Silentium servabo.

Голоса бьются о стены, множатся в зеркалах. Я едва волочу ноги и чуть не натыкаюсь на впереди идущего, когда шествие замирает. Брюнетка слезает с алтаря и, немного пошатываясь, возвращается в зал. Ее одежда так и осталась лежать на полу. И меня это напрягает больше, чем то, что с ней только что сделали.

Гипнотические ритмы снова зарождаются в глубине зала. Сборище фанатиков возвращается к ритмичным покачиваниям.

Поначалу я думаю, что всё наконец закончилось, но нет. Всё только начинается…

Толпа словно по сигналу вдруг начинает раздеваться. Рубахи падают на пол, превращая его в бесформенное белое море. Люди двигаются медленно, заторможенно, как во сне, где тело подчинено чужой воле. Их жесты сначала кажутся невинными, легкие прикосновения, осторожные объятия, но потом взаимные ласки принимают недвусмысленный сексуальный подтекст. Я не наивная маленькая девочка, чтобы не понимать, к чему все идет, но происходящее выходит за пределы даже самых безумных моих предположений.

Меня обдаёт жаром, кровь приливает к лицу, колючая дрожь расползается по телу. Глаза режет от горького чада и мерцания свечей. Белая ткань сбивается под десятками ног, зеркала множат голые спины и руки до бесконечности. Я пытаюсь не дышать, пытаюсь держаться за края реальности, но все мое тело словно цепенеет от ужаса. Кто-то рядом стонет, женский голос сливается с мужским. Люди добровольно, без всякого принуждения теряют себя, превращаясь в похотливых животных, в единый пульсирующий организм.

У алтаря тоже начинается движение. Семеро фигурантов снимают свои балахоны, серебристые нити, вплетенные в ткань, на секунду вспыхивают, как электрический разряд, и тут же гаснут. Они больше не наблюдают. Они наслаждаются устроенным зрелищем.

Последним раздевается тот, кто проводил ритуал. Высокий, атлетически сложенный, он стоит ко мне спиной, поглаживая грудь той самой брюнетки, которая больше не выглядит смущенной. Мужчина прижимает её к себе, проводит пальцами по бедру, и она тянется навстречу, запуская пальцы в его светловолосую шевелюру. Короткий поворот белобрысой головы, и я с трудом сдерживаю изумлённый вопль.

Это Теодор Харт.

Безутешно скорбящий, чтоб его черти сожрали, вдовец.

Я отшатываюсь назад, надеясь раствориться в тени и по-быстрому сбежать. Одетых уже почти не осталось, и меня могут заметить в любой момент. Что тогда будет, боюсь предположить. Лучше даже не думать.

Тихонько пячусь спиной в сторону двери, старясь не касаться остальных людей, но им пока и не до меня. Голых партнерш и партнёров хватает с лихвой.

Стоит мне немного приободриться и поверить в счастливое избавление, как кто-то внезапно дёргает меня за пояс халата. Я вскидываюсь, замираю, крик застревает в горле, как при сонном параличе. Леденею от ужаса, когда горячие пальцы сжимаются на моем запястье. Грубый рывок и я оказываюсь лицом к лицу… с собственным мужем.

Обмякнув, я падаю ему на грудь, теряя равновесие и последние остатки самообладания. Ноги больше не держат, зато руки жадно ощупывают родную спину, обтянутую черной рубашкой, и даже спускаются на упругий зад, проверяя на месте ли брюки.

Понимаю, насколько нелепо это выглядит в его глазах, но мне нужно убедиться, что он не с ними и эту свою дурацкую тишину ищет не здесь.

— Саша… Сашенька, — хрипло повторяю я, позорно разрыдавшись на его плече.

— Не реви, — грубо обрубает он, подхватываю мою безвольную тушку на руки и вынося прочь из этого дурдома, пропахшего похотью и коллективным безумием.