Камо

11

«— А знаете, Владимир Дмитриевич, мы расплатимся со всеми нашими кредиторами по «Впереду». Только нельзя ли сделать так, чтобы те, которым вы будете платить деньги, не очень бы расходовали их здесь, в Петербурге, — неожиданно сказал мне Красин, когда мы на открытой веранде пили с ним чай.

Я насторожился, — продолжает главный большевистский издатель В. Д. Бонч-Бруевич. — Он пристально посмотрел на меня. Я сразу догадался, что это те деньги, которые поступили в кассу большевиков от той лихой экспроприации, которая была произведена на Кавказе безумно храбрым и отчаянным Камо.

Это были те деньги, о которых так много и горячо спорили: брать ли их нам или не брать? Так как революция нуждалась в средствах, так как эти деньги были взяты не у каких-либо частных лиц, а были экспроприированы непосредственно у государства, то было решено ими воспользоваться для дела революции.

— Кому из ваших кредиторов нужно скорей всего отдать деньги?

Я сказал, что надо сейчас же расплатиться с Михаилом Ивановичем Левиным и А. П. Пушторским.

— Ну вот и прекрасно. Пушторскому передайте эти три тысячи рублей. — И он вынул мне из бокового кармана три ровно завязанные, заклеенные и заштемпелеванные, толстенькие пачки трехрублевок, которые я, так же как и он, отправил в боковой карман. А вот эти деньги — тысячу восемьсот рублей, отдайте Михаилу. Эти деньги не опасны, так как нам хорошо известно, что номера их не объявлены, только пятисотенные неприятны, так как номера их разосланы по всем кредитным учреждениям.

На другой день я был в Петербурге и вручил обоим товарищам деньги, полученные мною от нашего партийного «кассира».

Через несколько дней Красин также расплатился по всем счетам, которые я представил ему от типографий. Он вынимал аккуратно завязанные трешки, пятерки и десятки, но по преимуществу трешки, и эти деньги быстро разошлись по карманам обывателя, не причинив никому никакого вреда.

Так за те бедствия, которые нанесло нам самодержавное правительство, отчасти расплатилось оно собственными рублями, экспроприированными геройски смелыми нашими кавказскими товарищами».

По плану, возникшему в свое время при весьма близком участии Леонида Борисовича Красина, все так и эдак прикидывается, берется во внимание. Опасность с двух сторон. Обычная от властей, от разбушевавшейся реакции. И от «своих» — меньшевиков.

В апреле нынешнего девятьсот седьмого года на V — Лондонском — съезде РСДРП их лидер Мартов — вполне откровенно: «Мы предлагаем совершенно устранить из порядка дня пункт «О подготовке к восстанию», предложенный товарищами большевиками. Мы находим, что принципиально недопустимо, чтобы партия классовой борьбы пролетариата на своем съезде обсуждала такой вопрос…» Отсюда резолюция: «Какое бы то ни было участие в партизанских выступлениях и экспроприациях или содействие им воспрещается членам партии».

В повседневной действительности отказ от экспроприаций — брошенные на произвол политические заключенные, их бедствующие семьи, закрытие нелегальных типографий, прекращение издательской деятельности, абсолютная невозможность вооружать, обучать боевые дружины, рабочую самооборону. Самоуничтожение революционного подполья. Для Камо нечто совершенно чудовищное!

Неосторожного призыва поэта Акопа Акопяна: «Поостерегся бы ты, брат!» — предостаточно для бурной вспышки.

«— И ты? Ты рассуждаешь так же, как наши меньшевистские большевики!

— Как? Ты считаешь революцию нашего партийного съезда меньшевистским большевизмом? — неудачно обороняется поэт.

— Я смазываю маслом колесо революции. Ускоряю вращение колеса революции, я тороплю ее приближение.

Глаза Камо расширяются и сверкают от гнева», — заключает Акопян.

Камо бы сослаться на Энгельса. Еще в марте 1879 года он пишет о России: «Агенты правительства творят там невероятные жестокости. Против таких кровожадных зверей нужно защищаться как только возможно, с помощью пороха и пуль»[24]. Вторично, шесть лет спустя: «Способ борьбы русских революционеров продиктован им вынужденными обстоятельствами, действиями самих их противников»[25].

Марксисты, известно, принципиально отвергают террор. Но Карл Маркс вовсе не предавал анафеме террористические предприятия народовольцев. Будучи уверенным, что это «является специфически русским, исторически неизбежным способом действия, по поводу которого так же мало следует морализировать — за или против, как по поводу землетрясения на Хиосе»[26]. По самой своей природе большевик не может, не станет держаться застаревших формул.

Деньги нужны до зарезу на неотложные нужды революции. Добыть возможно единственным путем — наиболее логичным, самым справедливым — силой отнять у казны. По Энгельсу, с помощью пороха и пуль. Кому поручить, кто работник самый подходящий, решает большевистский центр.

За план боевой операции садятся Красин и Камо. С полного согласия Ленина…

Около десяти минут на свершение. Ни одного пострадавшего из посторонней публики. Ни одной жертвы среди участников.

С утра Эриванскую площадь обходит подтянутый, немногословный казачий офицер. Строго требует, чтобы фланирующие туда-сюда любители посудачить, поупражняться в острословии не сбивались в кучки, побыстрее проходили к караван-сараю. «Останавливаться запрещается… Военное положение!..» Утомившись, должно быть, офицер кличет на подмогу полицейских. «Очистить правую сторону площади!»

По природе своей, по всему образу мышления Камо не в состоянии допустить, чтобы просто так — по роковой случайности — оборвалась чья-то жизнь. Куда предпочтительнее, упреждая, отводя опасность, лишний раз подставить собственную голову.

Там же, в Тифлисе, только в другое время: через минуту или чуть побольше должна начаться боевая операция. Камо предстоит метнуть бомбу. Внезапно он замечает вблизи двух посторонних людей — кажется, сыщиков. Подходит. «Ну убирайтесь прочь, стрелять буду!» Красину кажется это не очень правдоподобным, он допытывается:

— Ну что же, ушли они? — спросил я.

— Конечно, убежали.

— А почему ты сказал им это?

— Что такое — «почему»? Надо было сказать — сказал.

— А все-таки почему? Жалко стало?

Он рассердился, покраснел:

— Ничего не жалко! Может быть, просто бедные люди. Какое им дело? Зачем тут гуляют? Я не один бросал бомбы; ранить, убить могли.

Его поведение в этом случае дополняется и, может быть, объясняется другим: где-то в Дидубе он выследил шпиона, схватил его, прижал к стенке и начал убеждать:

— Ты бедный человек? Зачем служишь против бедных людей? Тебе товарищи — богатые, да? Почему ты подлец? Хочешь — убью?

Итак, главный большевистский издатель Бонч-Бруевич благополучно расплачивается с кредиторами. Не забывает своих бакинских коллег — Алешу Джапаридзе, Иосифа Сталина, Степана Шаумяна. Им для большой нелегальной типографии и налаживания новой газеты «Бакинский пролетарий» весомая сумма — пятнадцать тысяч. Также мелкими купюрами. А неприятные пятисотенные…

На этот счет деловое предложение Камо Арчилу Бебуришвили:

— Арчил, генацвале, поедем за границу, возьмем с собой твою маленькую дочку… Не понимаешь зачем? Девочка маленькая, лежит в своей люльке. В люльку под пеленки-клеенки я кладу, что мне надо. Никакой жандарм не посмеет тронуть, как можно обижать грудного ребенка!.. В Париже мы останавливаемся в лучшем отеле, производим хорошее впечатление богатых путешественников. Сами занимаемся разменом денег — пятисотрублевок.

Ни малейшего восторга по поводу приглашения совершить вояж в Париж с крохотной дочкой Бебуришвили не выражает. Поддержки идея Камо не находит и на даче «Ваза». За границу по другой неотложной надобности отправляется Мартын Лядов, весьма надежный, многоопытный человек. Надежда Константиновна и жена Богданова — Наталья Богдановна зашивают пятисотрублевки в стеганый Жилет Лядова. После нескольких примерок, по общему мнению заказчика и мастериц, жилет «сидит очень- ловко». При таможенном осмотре действительно никаких осложнений.

А Камо остается на финском взморье. Июль, август. Должно быть, два самых счастливых месяца в его жизни. Безмятежные. Частые встречи с Владимиром Ильичем. Совместные дальние прогулки… Дар судьбы перед тем, как обрушить тяжелейшие муки. По укоренившимся человеческим понятиям вовсе непереносимые.

По всем расчетам, беды вообще не должно быть. Паспорт идеальный. Законнейшим путем полученный австрийским подданным страховым агентом Дмитрием Мирским у австро-венгерского консула в Тифлисе фон Фельтхейма. И поручение большевистского центра не из самых рискованных, наиболее желанное. Тогда, сразу после трагедии «Зоры», Камо поклялся, что они с Литвиновым все наверстают. Вновь добудут оружие, доставят в места, где оно больше всего требуется революционному подполью.

В первых числах сентября «компаньон» Камо по многим отчаянным делам Коте Цинцадзе пишет из Парижа в Женеву Миха Цхакая: «Камо был здесь два-три дня, отсюда выехал в Бельгию по каким-то конспиративным нуждам, дальше направится в Берлин. У бедняги сильно болит глаз, и, кажется, он у него пропадает совсем, так что он останется на некоторое время в Берлине для лечения».

Так и есть. На центральной берлинской Фридрихштрассе лицом к лицу с Камо сталкивается хорошо его знающий бакинский врач Г. Б. Сегал. «Камо был с Житомирским, которого он шутя представил как своего гувернера. Во время беседы в ресторане, куда мы зашли, гувернер Камо очень жаловался на порученного ему ученика, на его неосторожность и крайнюю беспечность…»

Беседа особенно не затягивается. Гувернер просит великодушно извинить, они рискуют опоздать к модному портному Ландсбергеру, Фридрихштрассе, дом 106. Его с таким трудом удалось уговорить принять срочный заказ… Ужасное упущение — в гардеробе Камо не оказалось вечернего костюма. Встречаясь с крупными негоциантами, необходимо блюсти этикет…

Камо нехотя подчиняется. Рано отрастивший брюшко, толстогубый, постоянно приплясывающий Житомирский не очень ему по душе. Раздражают постоянные всплески восторга: «Я преклоняюсь перед вашим именем!.. Ради такого героя.,» Надо пересилить себя. Житомирский — в обиходе Отцов — не без успеха вершит делами Заграничного Центрального бюро РСДРП. У него гее явки, касса… Потом как-никак земляк, уроженец Баку. Много общих знакомых. Когда Степан Шаумян потерял сознание на собрании Берлинской группы эсдеков, Житомирский — в ту пору студент-медик — оказал ему первую помощь, отвез домой, проявил много заботы. Об этом Камо спешит себе напомнить всякий раз, когда Житомирский его слишком раздражает.