Камо

20

Шевки-бей, несомненно, из самых удачливых подданных турецкого султана. Молод, эффектен — ослепительно черные пушистые усы по-особому закручены кверху; не стеснен в деньгах — оптовая торговля табаком, фруктами, пряностями. Заключив выгодные контракты в русских столицах, он возвращается домой в Константинополь. Преуспевающему негоцианту благоприятствует даже погода. Лишь вчера отбушевал, отгремел жесточайший шторм. Ветер безудержно гонял потоки по батумской набережной, забавляясь, повредил склады, смыл несколько кофеен. Сегодня — солнце, легкая зыбь. Путешествие обещает быть вполне приятным.

В порт Шевки-бей приезжает ко второму гудку. У трапа русские полицейские, пограничники, какие-то штатские с пронизывающим взором. Шевки-бея они мало интересуют. Так же, как и он их. Не до турок, много их ездит туда-сюда — торговые люди… Успеть разобраться со своими, которые с российскими паспортами. Заглянуть каждому в лицо, тут же быстро свериться с карточкой Петросянца, заботливо размноженной, распространенной по всей империи. Главное не пропустить с бельмом на глазу — этих сразу брать!

Слава аллаху! У Шевки-бея оба глаза черны, как его усы. Только сегодня утром в Батуме доктор Шатилов постарался — тщательно закрасил белесое пятно. Чтобы никаких «особых примет», покуда Камо не выберется за пределы империи. Не надо только заключать, что почтенный Шевки-бей никогда больше не появится. Обязательно объявится. Навестит Константинополь, вступит в деловые отношения с начальником полиции, с министром внутренних дел. Произведет на них весьма благоприятное впечатление. Хотя и в несколько иной роли. Это уже в следующем, девятьсот двенадцатом году.

Пока что Камо двигается на запад. В Брюсселе у у Александра Александровича Богданова он заручится адресом «Ильичей» — Ленина и Крупской. Поспешит в Париж. В первый же день отыщет окраинную тихую улочку Мари-Роз. На ней серый дом с тесными балкончиками по фасаду. На заднем дворе садик, ярко расцвеченный лукавой парижской осенью.

Дата приезда точно неизвестна. Существуют лишь несколько несхожих версий. Две крайности: «29 августа 1911 года Камо уже был в Париже»… «16 декабря Камо приехал в Батум. Через три дня отплыл… В конце месяца прибыл в Брюссель. Отсюда с А. А. Богдановым направился в Париж. Там встретился с В. И. Лениным, Н. К. Крупской и Серго Орджоникидзе».

Котэ Цинцадзе, бывший с Камо все дни до отплытия парохода, в свое время напечатал в грузинском журнале «Революциас матиане» — «Летопись революции»: «Точно помню, что мы выехали в день убийства Столыпина, только не могу вспомнить число. «Я огорчен по поводу смерти Столыпина», — сказал мне Камо в вагоне. Когда я спросил: «Почему?» — он ответил: «Я хотел его убить, чего бы это мне ни стоило». В Батуме мы остановились на квартире у Анеты Сулаквелидзе. Корабль должен был отплыть на второй или на третий день…» Столыпин был смертельно ранен провокатором-эсером Богровым в Киевском оперном театре в понедельник, первого сентября. Умер пятого. Сообщения в печати — шестого. Каким же чудом Камо, выехав из Тифлиса никак не раньше пятого сентября, «29 августа уже был в Париже», да еще некоторое время проведя в Батуме и Брюсселе? Неправдоподобно еще и потому, что до Батуми, до заграницы Камо побывал у доктора Сегала на Каспии. Добирался туда окольными путями, большей частью не на поезде…

Также не подтверждается и поздняя декабрьская дата. Хотя бы потому, что Серго в это время принимает в Праге делегатов VI Всероссийской конференции РСДРП. Известно, что и Владимир Ильич приехал в Прагу заблаговременно. Ну а первое заседание конференции пятого января двенадцатого года.

Все за то, что встреча лукавой парижской осенью. Из окна «приемной» Ильича виден ярко расцвеченный садик. У этого окна и устраиваются для душевных разговоров.

«Камо попросил меня купить ему миндалю, — запомнила Надежда Константиновна. — Сидел в нашей парижской гостиной-кухне, ел миндаль, как он это делал у себя на родине, и рассказывал об аресте в Берлине, придумывал казни тому провокатору, который его выдал, рассказывал о годах симуляции, когда он притворялся сумасшедшим, о ручном воробье, с которым он возился в тюрьме. Ильич слушал, и остро жалко ему было этого беззаветно смелого человека, детски наивного, с горячим сердцем, готового на великие подвиги…

Было решено, что Камо поедет в Бельгию, сделает себе там глазную операцию».

Поездка в Бельгию ничего путного не дает. В Брюсселе, Антверпене, Льеже ни один врач не берется убрать бельмо. Камо возвращается в Париж. Уверяет, что большой беды нет, из-за «несчастного пятна» задерживаться ему нельзя. Пора за дело. Все же уступает настояниям Владимира Ильича — соглашается пойти с ним к известному профессору-хирургу. Авось тот возьмется сделать пластическую операцию — до неузнаваемости изменить лицо Камо. Рекомендательным письмом снабжает Жан Жорес, лидер левых французских социалистов.

Профессор в состоянии помочь лишь советом, как благополучно… уходить от собак-ищеек. Надо, говорит он, постоянно иметь при себе пузырек с эфиром, в нужный момент щедро обрызгивать им подошвы. Эфир быстро испарится и унесет с собой отличительный запах человека. Совету профессора не было б цены, если бы с помощью эфира или какого другого медицинского средства удавалось уйти от Житомирского, от прочих провокаторов.

Новый директор департамента полиции Белецкий — министру внутренних дел Маклакову: «По полученным подполковником Эргардтом от агентуры сведениям, бежавший из Тифлисской тюрьмы Камо-Мирский (Тер-Петросян) приехал в Париж совместно с Богдановым, настоящая фамилия коего Малиновский. Мирский посетил Бурцева и предъявил ему требование поместить на страницах «Будущего»[43] его обличительную статью против провокатора, якобы выдавшего его в Берлине полиции. Но Бурцев сомневался в полном психическом здоровье Мирского. Такое же впечатление о Мирском как будто вынес и Ленин.

Из Парижа Богданов увез Мирского и, как говорят, поместил его в какую-то лечебницу для умалишенных в Бельгии».

Это Житомирский выдает свое сокровенное за чистую монету. Высоким чинам в Петербурге также соблазнительно поверить. И с Камо-Мирским-Петросяном покончено, вроде бы списан по болезни. И ценная агентура сохраняется. Во всяком случае, в платежном журнале секретного отдела департамента. По-прежнему две тысячи франков ежемесячно. Иудины сребреники во французском исчислении. Поскольку королевская прусская полиция сочла за профессиональное благо выслать нежелательного более «доктора». Сразу после речи Оскара Кона в берлинском муниципалитете, будто все нашумевшее дело Мирского плод провокации. Да и герру фон Ягову совсем неплохо иметь своего верного Якоба во французской столице.

Докопаться до правды, выставить вкрадчивого, необыкновенно почтительного, заглядывающего в глаза Житомирского из круга революционеров Камо не удается. Самые серьезные подозрения еще не бесспорные доказательства. Существуют и невероятные стечения обстоятельств… Не удается. А неограниченного, былого доверия ловкому провокатору уже нет. Не вернется больше. От многолетней близости к большевистскому центру постепенно ничего не остается. Теперь до самой войны четырнадцатого года придется «Андрэ» и «Дантэ» — во Франции Житомирский под этими кличками — довольствоваться сведениями из вторых рук, случайно перехваченными разговорами, слухами. Промышлять по мелочам.

Подобие возрождения наступит лишь с началом войны. По рекомендации департамента он совершит «патриотический акт» — вступит добровольцем-врачом в русский экспедиционный корпус. Примется с возрастающим рвением доносить о «пораженческих противоправительственных» настроениях солдат. Продержится до революции. Тогда поспешит посыпать голову пеплом. Пошлет трогательное признание из парижского далека — из благоприобретенного собственного дома на бульваре Рашпай: дьявол-де попутал, пятнадцать лет сотрудничал с тайной полицией.

Слишком поздно. Камо, во всяком случае, к призна- нию Житомирского отнесся с интересом минимальным. Для него давно пережитое, выстраданное. А сейчас, поздней осенью одиннадцатого года, тяжко. Порой непосильно. Хлопоты, разъезды — Женева, Копенгаген, Брюссель в третий раз, снова Париж — радости не приносят. Отступить, смириться — с его-то характером!.. Из головы почему-то не уходит: «Скоро круглая дата. Тридцать лет. Будущее представляется весьма туманным».

Надежда Константиновна, которой Камо снова, как в добрые времена на даче «Ваза», поверяет свои тайны и сомнения, замечает: «Он страшно мучился тем, что произошел раскол между Ильичем, с одной стороны, и Богдановым и Красиным — с другой. Он был горячо привязан ко всем троим. Кроме того, он плохо ориентировался в сложившейся за годы его сидения обстановке. Ильич ему рассказывал о положении дел».

О том же со слов Камо Мартын Лядов. Пометки на рукописи Барона Бибинейшвили при ее редактировании: «Ильич всячески убеждал основательно отдохнуть за границей, но Камо очень не понравилась обстановка, царившая в то время в заграничных колониях: постоянные склоки, отход многих бывших большевиков в чисто обывательскую жизнь, несомненная наличность провокации где-то близко от руководства большевиков и за границей и в России.

Камо решил ехать обратно, поставив себе на этот раз основную цель: раскрыть при помощи своих боевиков провокаторов, очистить от них партию. Он говорил мне, что хочет применить такой вот метод: он вместе со своими боевиками, нарядившись жандармами, пойдет арестовывать виднейших товарищей, работающих в России. «Придем к тебе, арестуем, пытать будем, на кол посадим. Начнешь болтать: ясно будет, чего ты стоишь. Выловим так всех провокаторов, всех трусов». Вот именно для такой партийной «чистки» Камо поспешил в Россию.

На расходы по этому делу он взял в партийной кассе оставшиеся неразмененными пятисотрублевки. Значительная часть этих пятисотрублевок была арестована, а другие были подвергнуты «операции». Очень тщательно были переделаны на них номера (объявленные правительством), и они довольно спокойно обменивались (без единого провала) и в России, и за границей. Но некоторое количество этих денег еще не было переделано. Вот их-то и взял с собой Камо. Вез также немного оружия».

В канун отъезда последнее напутствие Владимира Ильича, просьба быть поосторожнее, смотреть на вещи более реалистично, помнить, что буря — это движение самих масс. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на глазах…

Кажется, все сказано, все обговорено. Транспорты литературы (и оружия, мысленно добавляет Камо)… Константинополь — центр. Оттуда в Батум, Одессу через революционно настроенных моряков… Надежная сеть явочных квартир…

Время прощаться. В дверях Владимир Ильич окликает. Неожиданный строгий осмотр пальто Камо.

— А есть у вас теплое пальто, ведь в этом вам будет холодно ходить по палубе?

Выясняется, что никакого другого пальто и вообще ничего теплого у Камо нет. Ильич приносит свой мягкий серый плащ — подарок матери, любимая вещь. Никакие протесты предельно сконфуженного Камо не помогают…

Прощай, Париж! Больше встреч не будет. Впереди Балканы, Турция. Заботы, хотя не из новых.