Камо

22

Экстренное сообщение:

«Совершенно секретно

ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ

(по особому отделу).

В дополнение к № 12548 имею честь донести Вашему превосходительству, что 8-го сего ноября на спектакле в театре тифлисского грузинского дворянства, устроенном социал-демократами в пользу высылаемого административным порядком Буду Мдивани, присутствовал разыскиваемый Семен Аршаков Тер-Петросов, в организации — Камо. Он со многими здоровался, но ходил преимущественно один. По сведениям агентуры, Камо сказал члену большевистского руководящего кружка Тавдишвили, что он в театре не был уже в течение 12 лет.

Сведения эти заслуживают доверия. Направив агентуру ^на выяснение местопребывания Тер-Петросова, я приказал начальнику охранного отделения для этой же цели усилить наружное наблюдение за старыми связями этого лица. Кроме того, ныне тифлисский полицеймейстер ведет наблюдение за установленной им женщиной, покупавшей в аптеке для нападавших на транспорт, следовавший по Коджорскому шоссе, перевязочные средства, а также за конспиративной квартирой; причем есть основания предполагать, что в сферу этого наблюдения вошел Тер-Петросов.

Полковник Пастрюлин».

Еще дополнительное сообщение:

«Камо находится в Тифлисе. Его видели на Солдатском базаре с его старым знакомым Георгием Азнауровым и на Верийском спуске. Он часто переодевается и был раз в черной накидке.

По предъявлении фотографической карточки Семена Тер-Петросова агентура признала, что изображенная на карточке личность является именно тем Камо, который 8 ноября присутствовал на спектакле в театре грузинского дворянства».

Не так уж чтобы день за днем испытывал Камо судьбу, безвыездно оставаясь в Тифлисе. Полностью неприемлемы для него лишь советы оставить Кавказ на длительное время — перебраться подальше в Россию, еще лучше — в эмиграцию. А на короткие сроки в Петербург, в Москву, на Дон ездит охотно, с немалой пользой для заново создаваемых им нелегальных типографий. В пути как в пути — расстояния неблизкие — всякое бывает. От Москвы до Новочеркасска приходится изображать бойкого коммивояжера, демонстрировать образцы мануфактуры, галантереи. В Ростове взяться за обязанности носильщика — форменную рубаху, фартук и бляху припас заблаговременно, чуть ли не в Петербурге…

Своим чередом сыплются, сыплются рапорты филеров, доносы провокаторов. Тем более что нынешний директор департамента полиции Белецкий в отличие от своего прижимистого предшественника Трусевича денег не жалеет. Штатным сотрудникам и доброхотам сыска оплата завидная, конверт каждую неделю.

Развязка уже в новом, девятьсот тринадцатом году. В плотных сумерках десятого января у «Северных нумеров» в Тифлисе. Полицейский надзиратель Шульц едва дотерпел, покуда князь Константин Микеладзе, закончив беседу, распрощался, отошел в сторонку. В ту же минуту чины и агенты набрасываются, скручивают, увозят. Обоих сразу — Камо и того, кто по паспорту болгарский подданный Никола Христов Трайчев. Гиго, стало быть.

Дальше все, в сущности, формальности. Особенно девятого февраля, когда закованного в кандалы и наручники Камо на фаэтоне под конным конвоем — почти таким, как у самого наместника, — доставляют в уголовное отделение окружного суда. На предмет «освидетельствования умственного состояния». Играть в сумасшедшего слишком бессмысленно, ответы поэтому небрежны, резки, не без издевки. «Откуда вы прибыли? — Оттуда, из полиции. — А как вы попали в полицию? — Сказали «стой!», «руки вверх!» — и взяли. — Не принадлежали ли вы к какой-нибудь партии? — Я революционер. — Чем вы занимаетесь? — Путешествую… — Не помните ли вы, что вы распилили себе кандалы на ногах? — Я не помню и помнить все невозможно. — Так вы и не помните, что раньше содержались в больнице? — Совершенно не помню… — Вы говорите по-итальянски? — Знаю по-итальянски… — Какой теперь месяц? — Какой месяц не знаю. Посадили в такую камеру, что ни дня, ни месяца человек знать не может…»

Всей процедуры меньше чем на час. «Смешанное присутствие согласно заключению прокурора постановило: признать, что обвиняемый Семен Аршаков Тер-Петросов в настоящее время не страдает расстройством умственных способностей».

Доставив Камо назад в Метехи, его помещают в одиночку на этаже приговоренных к смерти. «Особый надзор, особый режим был установлен для него, — описывает Котэ Цинцадзе. — Волею судеб я раньше его очутился в Метехах, в камере под ним. Дни его были сочтены. Дней через десять или через две недели его должны были казнить. Спасения как будто ждать неоткуда. И я, и он это чувствовали. Нужно было списаться с ним, подумать. Может быть, удастся опять сбежать и еще один раз посмеяться над смертью?

Списаться было нелегко. Десятки глаз смотрели за всякой передачей. Наконец я решил рискнуть. Склонил на нашу сторону уголовного, который раздавал по вечерам керосиновые лампы. Уговорил его отнести Камо мою лампу и сказать, что я прислал свою хорошую лампу. В колпаке лампы лежало письмо. Я знал, что Камо поймет — лампа прислана неспроста. Действительно, он понял, передал ответ, дословно следующий: «Я нашел письмо. Со смертью я примирился. Совершенно спокоен. На моей могиле давно бы могла вырасти трава вышиною в три сажени. Нельзя же все время увиливать от смерти. Когда-нибудь да нужно умереть. Но все-таки попытка — не пытка. Постарайся что-нибудь придумать. Может, еще раз посмеемся над врагами. Я скован и не могу ничего предпринять. Делай, что хочешь. Я на все согласен». Товарищи принялись разрабатывать грандиозный план, но, когда почти все было готово, дело наше провалилось. Засыпался и я. Перевели меня в другую, рядом с ним, камеру. Лучше стало. Перестукивались через стену. Строили новые планы побега. Камо был спокоен самым подлинным образом. Приближался день суда. Тень смерти опять витает в нашем «смертном коридоре»…»

Если не теперь, то уже никогда. Во дворце наместника известно доподлинно: ожидается высочайший манифест в ознаменование трехсотлетия царствования дома Романовых. Быть амнистии!

Вызовы на допросы в любое время суток. То к следователю по наиболее важным делам, то в военную прокуратуру. Нетрудно уловить, что процедуру стараются побыстрее свернуть, закончить. Камо всячески идет навстречу, становится необыкновенно словоохотливым. Берется все злодеяния описать собственной рукой. На что, конечно, требуется время. Первый набросок, второй — все не то…

Помощник генерала Афанасовпча — полковник Голицынскпй принужден представить сведения разочаровывающие: «Обвиняемый Тер-Петросов дает показания очень обширные и крайне сбивчивые, по многим пунктам противоречивые. У следствия нет возможности проследить партийные связи, выявить и привлечь его соучастников».

По субординации вверх. На усмотрение командующего войсками Кавказского округа. Приказ быстрый, категорический, как на театре военных действий. Противника упредить, начать немедленно!

Затемно первого марта на дворе Метех Камо, закованного по рукам и ногам, заботливо усаживают в экипаж. Вокруг казаки. Лошадь к лошади вплотную. Карабины наизготовку: чуть что — огонь без предупреждения. На всем пути к зданию судебных установлений также конные патрули, наряды полиции. Внутри здания караулы из старослужащих и унтеров Тифлисского гренадерского полка.

Около одиннадцати часов утра конвой вводит Камо в зал заседаний военно-окружного суда. На местах для публики особо приглашенные офицеры и высшие чиновники. Допущены корреспондент Петербургского телеграфного агентства и судебный репортер любезного наместнику «Кавказа». В совместном отчете они с немалым изумлением отметят:

«Тер-Петросов сбрил бороду и подстриг усы. Лицо полное и жизнерадостное. Бойко и с улыбкой рассказывает он защитнику (помощнику присяжного поверенного А. Г. Бебуришвили) о чем-то забавном».

Для суда, репортеров, они — помощник присяжного поверенного и подсудимый, ничего больше. Только в дневнике Арчила:

«Из взаимоотношений наших ясно, как и кем я был приглашен защищать Камо в суде. Это было моей прямой обязанностью, как личного друга и партийного товарища, но это была печальная обязанность. Никакая защита не могла его спасти. Власти злорадствовали открыто. Целью моей было не столько придумывать «смягчающие обстоятельства», сколько, пользуясь правом защитника, облегчить ему заключение и быть возле него. Я мог навещать его и беседовать с ним наедине. Я думал, что мне придется его успокаивать. Но он был совершенно равнодушен к нависшей над ним угрозе. Был весел и живо интересовался партийными делами.

Во время двухдневного заседания военного суда оп держал себя необычайно гордо и смело, как будто не его судили, а он судил. Он не отрицал фактов, которые касались его лично, и не давал судьям, точно так же, как раньше следователям, никаких реальных данных о других лицах. Защита моя поневоле была очень бледной».

По крайней настойчивости Камо Бебуришвили выполнит и обязанность вовсе не юридическую — отправится к генералу Афанасовичу, сделает ему джентльменское признание. За долгую службу военному прокурору ничего подобного слышать не приходилось. Он напишет коллеге в Петербург:

«Анархиста Петросянца, выданного России Германией, я должен был обвинять еще в 1911 году. Однако какой-то адвокат из Берлина — Кон забросал меня телеграммами, доказывая ненормальность умственных способностей преступника. Я мало этому верил, так как считал Петросянца здоровым и разумным. Представьте, на суде три врача психиатра очень внимательно проделали над ним целый ряд опытов и почти убедили меня в его ненормальности. Когда же его поместили для обследования в больницу, то он очень ловко удрал оттуда…

Вообразите, его адвокат пришел недавно ко мне и сообщил, что Петросянц однажды ехал со мной в одном купе по железной дороге. Я, конечно, не узнал его, потому что он был загримирован. Этот же адвокат передал мне слова Петросянца: «Скажите ему (то есть мне), что он умный человек, по крайней мере он единственный, который не верил в мою болезнь».

Обмен мнениями закончен. Произнесено последнее слово подсудимого: «Я все сделал для революции, что мог. Дальнейшее не в моей власти». Сейчас приговор. Председательствующий генерал-майор Абдулов в полный голос: «К смертной казни через повешение». Четырежды.

За вооруженное восстание в 1905 году…

За экспроприацию на Зриванской площади в 1907-м…

За побег в 1911-м…

За нападение на Коджорском шоссе в 1912-м…

К смертной казни через повешение… Повешение… повешение… повешение!..

Дальше по версии расхожей: случилось, что прокурор суда Голицынский, изучая дело Камо и имея возможность несколько раз лично с ним беседовать, проникся таким восхищением и симпатией к этому необыкновенному человеку, что ради спасения его решился на беззаконие. Приближалось торжество трехсотлетия дома. Романовых — и неожиданный покровитель Камо медлил с посылкой приговора на утверждение до тех пор, пока не обнародован был манифест. За эту уловку Голицынский поплатился выговором и карьерой, а Камо по манифесту смертная казнь была заменена двадцатилетней каторгой.

Правда естественней, красивее. Жизнь Камо сохраняет его победа в трудном противоборстве. Диспозиция известна обеим сторонам. 21 февраля трехсотлетие царствования Романовых. Пышные торжества с непременным манифестом об амнистии. На то и весь расчет. Управятся военные судьи до получения и опубликования манифеста в Тифлисе (против Петербурга лишних день-два) — неминуемый смертный приговор будет исполнен. Промедлят — Камо сохранит жизнь. Потому и допросы в любое время суток — ночные вызовы к следователю, визиты полковника Голицынского в камеру. И неодолимая потребность Камо дать обширные показания, порадовать чрезвычайными признаниями, написанными обязательно собственной рукой. На много ходов вперед рас-«считанная борьба за бесценное время.

Покуда схватятся, раскусят, что «показания по многим пунктам противоречивые… нет возможности проследить партийные связи, выявить и привлечь его соучастников», тактика Камо сработает. Отвести душу, четырежды приговорить к смертной казни не поздно и второго марта, но затянуть намертво петлю уже нельзя. Вместо виселицы двадцать лет каторги. Не благородный дар, не милость «неожиданного покровителя» — отнято в борьбе.