Камо

14

«ТЕЛЕФОНОГРАММА

принята полицейским комиссаром Эйльнером

13 февраля 1908 г., 10 ч. 25 м. утра

Завтра в большом зале Моабит II судом присяжных будет разбираться дело террориста Мирского. Председательствующий, советник королевского суда доктор Массман просит разместить на местах для публики достаточное число чиновников политической полиции, так как можно предположить, что на слушание дела явятся многие русские студенты и нигилисты; к тому же и Мирский начал разыгрывать буйное помешательство».

Поперек бумаги другим почерком, другими чернилами:

«Немедленно ответить советнику доктору Массману: «Меры для завтрашнего судебного разбирательства по делу Мирского приняты. Внутри зала будут находиться (следуют фамилии), в здании вне зала будут расположены (фамилии), перед зданием суда — на улице (фамилии)».

Начинает разыгрывать буйное помешательство… Утреннюю похлебку и «кофе» запускает в служителя. С ругательствами, воплями рвет на себе одежду. Кидается бить пришедших надзирателей. Его выволакивают из камеры в подвал, нагишом бросают в одиночку с минусовой температурой. Чтобы не простудиться, всерьез не заболеть, узник девять дней, девять ночей кряду бегает из угла в угол, прыгает. На десятые сутки возвращают в прежнюю камеру.

Шестого февраля Оскару Кону предоставлена после трудных хлопот возможность навестить своего подзащитного. Среди ночи новый приступ помешательства. Тюремный врач записывает:

«7-го: Буйствовал, стоит в углу, не отвечает. Имел вчера свидание со своим адвокатом. Вызвано ли этим его возбужденное состояние?

10-го: Разделся, не отвечает ни на один вопрос.

12-го: Вздыхает и стонет, отказывается от приема пищи».

С утра четырнадцатого — судебное разбирательство. Зал полон. Не без содействия весьма осведомленной во всех полицейских делах «Берлинер Локаль-Анцейгер». В раннем своем выпуске она оповестила берлинцев:

«В следственной тюрьме с русским террористом Димитрием Мирским вчера вечером случился буйный припадок. Дело Мирского слушается сегодня перед судом присяжных… В качестве экспертов приглашены медицинский советник доктор Гоффманн, доктор Мюзам, химик доктор Германн Каст, полицейский советник шеф политической полиции Хеннигер, комиссар по уголовным делам фон Арним и ряд чиновников уголовной полиции… По ходатайству представителя Мирского последний должен прежде всего быть передан в соответствующее учреждение для наблюдения над его психическим состоянием. Если процесс при таких условиях откроется, то можно ожидать много волнующего».

Поначалу ничего выходящего за рамки обычного. Единственно, что Мирский временами стонет, хватается за голову. При содействии переводчицы Ольги Харшкамп объясняет, что ему 26 или 27 лет, он русский подданный, временно жил в Тифлисе, по профессии — газетный корреспондент, занимался также переводами, по политическим взглядам социал-демократ. Размещенные на судейском столе взрывчатые вещества и капсюли видит впервые. Ничего такого в его чемодане быть не могло — он в армии никогда не служил, не любит!

Председательствующий повторно спрашивает, кто родители Мирского, в каком городе живут, там ли, где он родился? Ничего не отвечая, Мирский кладет голову на спинку скамьи. Не то засыпает, не то теряет сознание. Так же неожиданно вскакивает, громко мычит. Объявляется перерыв. Мирский успокаивается. На лице нечто похожее на виноватую улыбку.

Новые вопросы председательствующего: «Нет ли в России разных течений в рядах социал-демократов? Имеется ли там левое и правое крыло, крайнее, менее крайнее и другие течения?»

Ответ: «Черт пусть знает!»

Еще вопрос: «Знакома ли подсудимому разница между немецкими и русскими социал-демократами?»

Крик Мирского: «Больной! Совсем больной!»

В зале движение. Обеспокоенно переглядываются присяжные. У кого-то из них вырывается: «Шреклих! — Ужасно!» А Мирский снова впадает в прострацию. По оценке одного из судебных репортеров, «производит впечатление пришедшего в упадок человека». Адвокат требует немедленной медицинской экспертизы. Прокурор ограничивается коротким: «Согласен».

Доктор Гоффманн начинает осторожно, с общего рассуждения: «Составить окончательное суждение о психическом состоянии человека всегда очень трудно. Вдвойне трудно в отношении иностранца, который мало или вовсе не владеет немецкой речью…

Шестого февраля Мирский беседовал со своим защитником. Через несколько часов у него случился буйный припадок. Возможно, что эта беседа нарушила психическое равновесие Мирского. Может быть, ему было сказано, как обстоит дело с его процессом, что он может быть осужден на десять лет каторги и тому подобное. Обвиняемого пришлось переместить в камеру для буйных. Там я ни на один вопрос не получил от него никакого ответа. Когда я его вновь посетил на следующий день, он сидел раздетый, в одной разодранной рубашке, с совершенно бессмысленным видом. При моем третьем посещении он лишь непрерывно кричал: «Наказание! Наказание! Наказание!»

До сих пор обследование ничего абсолютно не могло установить, а при сегодняшнем положении вещей склоняешься к мнению, что, по-видимому, имеешь дело с больным человеком. Правда, сегодняшняя картина не очень согласовывается с тем, что наблюдалось в тюрьме. Когда сторожа там предлагали Мирскому сказать «спокойной ночи», он это делал. Затем он отказался от пищи. У нас такое обыкновение: в случае если арестованный отказывается от еды, мы спокойно даем ему проголодать два-три дня; от этого никто голодной смертью не умирает. Только после этого обычно переходим к искусственному питанию. Когда перед Мирским поставили сосуд с молоком и он увидел, что собираются пустить в ход зонд для глотания, он быстро закричал: «Пью, пью!» И потом, а также в дальнейшем он пищу принимал. Тут налицо столько несогласованностей, что я сегодня не прихожу к окончательному заключению и только могу сказать: у меня большие сомнения насчет возможности участия Мирского в слушании дела. Возможно, он позднее поправится, сейчас надо ждать».

Возникает перепалка между прокурором и защитником. Председательствующий не очень скрывает свое недовольство. Мирский, напротив, совершенно безучастен. Голова опущена на грудь… На исходе четвертого часа решение суда: «Процесс отложить на неопределенный срок. Мирского подвергнуть длительной медицинской экспертизе с обязательным содержанием в тюрьме».

Послесловие пятнадцатого числа в газете «Форвертс»:

«Наша пресса и высокое государственное правительство еще один раз лишились прекрасного представления. Все уже было инсценировано. Арест террориста! Бомба в чемодане! Подлинная бомба в настоящем чемодане! Склад оружия на Панкштрассе в доме социал-демократа! Нет, не только оружия, а еще 19 тысяч листов бумаги. По ней сразу видно, что она предназначена для изготовления фальшивых банкнот. Предназначена? Конечно! Русские государственные власти говорят это, а они ведь понимают толк в фальшивках!..

Предварительное следствие. Государственный прокурор и политическая полиция все время вмешиваются со своими инструкциями, но защитнику систематически возбраняется ознакомление с документами. Да и к чему. Обвиняемому нечего воображать, будто он является стороной в предварительном следствии. Он служит более высоким целям, определяемым политическими интересами правящих кругов.

Обвиняемому грозят десять лет каторжной тюрьмы, но ему дается только 3 дня для дачи ответа на обвинение. Между прочим, обвиняемый не понимает немецкого языка, и дружелюбный немецкий язык государственного прокурора ему становится доступным лишь после перевода. Требуется специальное ходатайство защитника, его обращение в высокие инстанции, чтобы добиться 14-дневного срока для ответа на обвинения. Примерно по полтора дня на каждый угрожающий ему год каторги.

Странно, почему такая спешка? Или опасаются, что великолепно возбужденное настроение обывателей поутихнет? А быть может, процесс против Мирского, русского подданного, обязательно должен состояться под председательствованием советника Массмана, из русских остзейских провинций родом, много раз уже испытанного в ведении политических процессов?

Странная спешка! Она проявилась и вчера на судебном разбирательстве. Непредвзятый человек не мог не вынести впечатления, что перед присяжными стоит больной, который либо вообще не мог следить за ходом дела, либо только урывками был в состоянии это сделать. Судебный врач еще до назначения дела к слушанию сомневался, в состоянии ли обвиняемый принять участие. И все же в течение четырех часов продолжалось заседание, и лишь потом уступили сомнениям врача и всех присутствовавших, заявив об отсрочке.

Ах! А как чудесно все было инсценировано!..»

Нетрудно заметить — на судебном разбирательстве, в обмене посланиями между высокими полицейскими чинами разных стран, в газетных сообщениях уже несколько недель: «Русский террорист», «Русский подданный… не знающий немецкого языка…» А помнится, на первом допросе субботним утром, двадцать седьмого октября прошлого года, Мирский настойчиво требовал безотлагательного вызова австрийского консула. Протокол допроса тогда подписал латинскими буквами «Димитриус Мирский», чтобы как в паспорте. Было и сообщение Гартинга директору Трусевичу: «Соображениям агентуры назвал только фамилию Мирского».

Было, было… Покуда из Тифлиса не прибыл секретный пакет от консула фон Фельтхейма, «арестованный в Берлине индивидуум, фотокарточка которого препровождается обратно, не является австрийским подданным Димитриусом Мирским, а, по всей вероятности, это занимающийся революционными происками армянин, русский подданный».

На новом допросе тридцатого декабря: «Именующий себя Мирским признал, что именем Мирского, страхового агента, уроженца округа Рохатино, австрийского подданного, он воспользовался, не имея на то права. Ему был необходим чужой паспорт, так как его знали в России как социал-демократа и отказали бы ему в выдаче русского заграничного паспорта. Но настоящего своего имени он не желает назвать, чтобы не причинять огорчения своей семье. Он состоит репортером одной грузинской газеты, название которой не должно фигурировать. Захватив с собой чемодан, он без всякой вины со своей стороны стал жертвой Петрова».

Так что уже в новом году Дмитрий Мирский — вполне признанный подданный царя Николая. Еще через небольшое время департамент полиции, с благопристойной ссылкой на центральную газету добропорядочных меньшевиков «Голос социал-демократа», приоткроет своим немецким коллегам профессиональную тайну — Мирский — это Камосомехи. А большего, извините, сами не знаем. Агентура рыщет по всей империи, по всей Европе. Старается по-всякому…

Немцам про то не написали, чтобы неприятного не ворошить.

Вскоре после ареста в Берлине Мирского, (теперь уже можно — Камо), начальник особого отдела департамента Васильев из источника совершенно секретного узнал, что Камо в действительности — надо же подумать! — сын пристава города Гори Давришева — Сосико (Иосиф).

От большой своей радости Васильев поспешил к директору Трусевичу. Тот сразу с личным докладом к министру внутренних дел. Ночью в Тифлис отбыл фельдъегерь. С фотографией Камо. С приказом жандармскому полковнику Бабушкину в строжайшей тайне опросить пристава Давришева, служащих полиции и благонадежных жителей Гори на предмет засвидетельствования тождественности Сосико с Камо. Быстрее, чем можно было ожидать, прибыл ответ: «Отец Давришева карточке Камо не признал сына, который, по заявлению, ныне находится Париже с женой, где оба слушают лекции Сорбонне точка Опрошенные жители также подтверждают ответ пристава Давришева».

Как утопающий хватается за соломинку, так департамент за Гартинга. Третьего декабря в одиннадцать часов восемнадцать минут ночи от Гартинга четыре убийственных слова: «Давришев Камо разные лица…»

…Давно напрашивавшийся в тайные агенты арестант Арсений Карсидзе ни с того ни с сего сочиняет в кутаисской тюрьме «чистосердечные признания». Переправляет свои «признания», надо же, прямо генерал-губернатору.

«Ради Вашего Высокопревосходительства я ставлю свою жизнь полностью на риск. В теперешнем моем положении эта жизнь мне без пользы. Сообщаю, Вы прикажите проверить, и ручаюсь, что убедитесь вот в чем. Главарь шайки, совершившей разбойничье нападение 13 июня 1907 года в городе Тифлисе, на Эриванской площади, похитившей 250 тысяч казенных рублей, есть Камо Сомехи (имя — Камо, Сомехи — значит армянин). А святой церковью данное ему имя совсем не есть Камо. Его родной дед священник Тер-Петросянц избрал ему христианское имя Симон. По-русски благозвучно Семен. Отец его есть Аршак Тер-Петросянц. Из уважаемых горийских торговцев и воинских поставщиков, однако жертва злого божества Бахуса, от которого много страдаю лично я, дворянин Арсений Давидович Палавандашвили, в темном миру Карсидзе.

В Тифлисе на второй Гончарной улице в восьмом участке живет Варвара Бочорищвили, старуха… служит для посетителей гостеприимной хозяйкой. Туда же привез Камо Сомехи 250 тысяч рублей 13 июня. Там же собираются грабители и, кроме грабителей, революционеры. Под квартирой подвал, а в подвале хранится оружие… Во время обыска нужно обращать внимание на стену, если она завешена ковром. Под ковром стена бывает вырезана и опять замазана известным образом, а там хранятся револьверы и бомбы, оставленные Камо. Также нужно обращать внимание и на кушетки, их нужно переворачивать вверх дном, сорвать обойку и пощупать сено, в сене бывают револьверы и бомбы».

Управляющий канцелярией генерал-губернатора Покорный, не слишком торопясь, отсылает «признание» в Тифлис, таким же чиновникам наместника. Те адресуют жандармскому полковнику Бабушкину. Туда-сюда — месяца как не бывало. Трусевич весьма гневается. Для престижа департамента, конечно, заметный в санкт-петербургских сферах ущерб. Во всем другом ничего. Немцы до окончания медицинского обследования рассматривать требования о выдаче Камо не станут. Лицемерная склонность блюсти какую-то формальную законность. Сами ничего не имеют против того, чтобы быть обманутыми, но требуют хороших манер и исполнения условностей со стороны своих русских заказчиков.

В Берлине не бездействуют. Старший прокурор королевского суда I полагает, что время медицинским экспертам дать свое заключение, «причем отдельно должны быть рассмотрены вменяемость Мирского, возможность для него участвовать в разборе дела на суде и возможность привести по отношению к нему в исполнение наказание, которое ему будет назначено. Заключение должно также дать ответ на вопрос, имеется ли налицо и в каком объеме симуляция или преувеличение болезненного состояния».

Высшие авторитеты доктора медицины Гоффманн и Леппман во всеоружии отвечают десятого мая:

«Выдающий себя за Дмитрия Мирского, несомненно, душевнобольной. Характерные черты его поведения не могут быть симулированы в течение продолжительного времени. Так держит себя лишь настоящий больной, находящийся в состоянии умопомрачения. Впечатления внешнего мира не проходят совершенно бесследно мимо него, но в его мозгу запечатлеваются лишь поверхностно и мимолетно; притом иллюзии и галлюцинации отклоняют его мысли в другую сторону. К этому присоединяется еще факт отказа от принятия пищи, который не мог бы проводиться здоровым человеком с такой настойчивостью.

Мы имеем в данном случае дело с видом душевного расстройства, которое правильнее всего отнести к истерическим формам. Это душевное расстройство встречается у лиц, находящихся в тюремном заключении по приговору суда, либо еще и под следствием, при том в большинстве случаев — у лиц, нервы которых не совсем здоровы и которые либо имеют наследственное предрасположение; либо уже страдали нервными болезнями или истерией; либо, наконец, уже раньше обнаруживали дефекты в своем духовном развитии, а именно так называемые явления дегенерации.

Душевная болезнь в точном смысле этого слова представляется уже продуктом тюремного заключения, выросшим на благоприятной для этого почве.

Ввиду изложенного мы приходим к следующему заключению:

Называющий себя Дмитрием Мирским представляет собой в настоящее время душевнобольного человека и останется таковым в будущем, насколько это можно предвидеть.

Неизлечимой его болезнь назвать нельзя. Болезнь его, однако, не допускает обратного вывода, что он уже в момент совершения наказуемого деяния был невменяемым в смысле § 51 имперского уголовного кодекса».

Любезность старшего прокурора — или отзывчивость другого власть имущего лица — без промедления вводит в курс Гартинга. «По полученным мною секретным сведениям, германская врачебная следственная комиссия, производившая изучение состояния здоровья Мирского, признала его душевнобольным, вследствие чего он подлежит перемещению из тюрьмы в лечебницу для умалишенных, между тем я хорошо знаю, что он совершенно здоров и только симулирует сумасшествие с целью по переводе в лечебницу бежать из таковой.

…Опасаюсь, чтобы Мирскому, заключенному в лечебницу, на чем усиленно настаивает его защитник адвокат Кон, не была предоставлена возможность бежать оттуда при помощи сочувствующих ему германских социал-демократов».

От Гартинга ускользает одна подробность, весьма существенная. Оскар Кон не просто защитник. Суд именно в эти дни утвердил его единственным опекуном душевнобольного Мирского. Сам больной переведен из тюрьмы в психиатрическую больницу в Герцберге.

По больничному обязательному правилу в день поступления на больного Мирского заводится «скорбный лист».

«4 июня 1908 года[36]. Весь день распевает песни.

5-го. Больной говорит неустанно и непонятно, на вопросы не отвечает. Очень боязлив, пугается при малейшем прикосновении, убегает, когда его хотят исследовать.

Травматическая катаракта правого глаза.

6-го. Находится в павильоне № 8. Держит себя очень шумно, пел берлинские песни. Заявил, что он Наполеон, что он доктор, что он выпил 10 миллионов литров водки.

8-го. Заявил служителю Фогту, что его зовут Соломоном Петровским.

9-го. Требует, чтобы привели девушку, целует изображения женщин в журналах.

10-го. Расцарапал себе лицо и размазывает кровь.

15-го. Отказывается от принятия пищи. Безостановочно производит левой рукой однообразные движения.

16-го. Жалуется на головные боли. Ударял себя кулаком, приговаривая: «Мертвым быть, не жить».

21-го. Разговаривал со старшим служителем. Говорил, что отец его из Кракова, мать — русская, умерла; он сам родом из Баку. Недавно ночью здесь был его отец, обнял его, позвал: «Дмитрий» — и стоял ночью около его постели. У ног кровати стоял казак и бил его нагайкой. Он хотел бы иметь около себя товарища, революционера, социал-демократа, чтобы разговаривать с ним.

23-го. Вырвал себе часть усов, желая послать волосы на память своим товарищам. Ночью держал себя шумно, ходил по палате, разговаривал с самим собой. Жалуется на головные боли.

27-го. Рассказывал вчера служителю, что он приехал в Берлин, чтобы полечить глаз у доктора Гиршфельда. Чемодан с двойным дном — это полицейский вымысел; он вовсе не апархист, а социал-демократ; ему 26 лет.

При посещении врача, он сам заявляет, что вчера он разговаривал, но сегодня чувствует себя опять хуже и не может говорить. На обращенные к нему настойчивые вопросы он наконец начинает плакать и ругает полицию на немецком и русском языках. Он не знает, почему он арестован и почему находится здесь. Он вовсе не преступник, он ничего не сделал плохого. Он не знает, как долго находится в Берлине, он все забыл, он душевно болен. Его повсюду били. Здесь протестуют против всех его поступков, против того, чтобы он пел, чтобы он гулял, даже чтобы он пользовался клозетом. Повсюду здесь находятся инквизиторы, испанские инквизиторы. Начинает ругаться по-русски. Он хочет вернуться в Россию, хотя бы даже в Сибирь, там у него по крайней мере найдутся товарищи, здесь же никого нет.

Во время разговора он смотрит в окошко, осматривает стены, ощупывает лежащие на столе предметы.

На обращенный к нему вопрос по поводу его отца он повторяет, что видел его здесь ночью; отец спросил его, как он себя чувствует.

29-го. Переведен в Бух».

Бух — тоже психиатрическая больница. Единственное отличие от прежней лечебницы — в новом месте Мирского можно поместить в «укрепленный дом». По рассуждению полицей-президента Берлина и министра внутренних дел Пруссии, это будет более соответствовать видам петербургских коллег. На днях те, уже во всеоружии, поведали:

«В настоящее время личность Мирского благодаря обследованиям и изысканиям установлена, а именно, он является жителем кавказского города Гори, называется Семен Аршаков Тер-Петросянц, а среди революционеров он носил кличку Камо-Сомехи. Он опаснейший преступник, террорист, главное лицо в похищении 250 тысяч рублей в Тифлисе. Неоднократно бежал из тюрем. В настоящее время намеревается использовать свое пребывание в больнице для нового побега. Учитывая вышеизложенное, покорнейше просим…»

«Немедленно перевести в Бух, под строжайшую охрану!» — прусский министр уже достаточно напуган.

В Бухе заново заполняется «скорбный лист».

«30-го июня 1908 года. Манерничает. В правой руке держит цветок, левую руку не вынимает из кармана. Говорит отрывисто.

Имя? — Мирский.

Сколько лет? — Много лет, мало лет, двадцать.

Откуда родом? — Не понимаю.

Болен ли? — Здесь не хорошо, — показывает на голову. — Тепло здесь.

Вероисповедание? — Да, я помню, православный. (По-видимому, он части вопроса не понимает.)

Он много поет на приеме.

Рассказывает о Моабите с не вполне понятной жестикуляцией.

На укол головы иголкой реагирует.

12-го июля. Отказывается от принятия пищи. Пусть полиция не посмеет пикнуть.

Помещен в лазарет, лежит в постели.

15-го. Выпил сегодня молоко, когда ему сказали, что оно содержит яд.

16-го. Находится в плаксивом состоянии. Насколько его можно понять, остальные больные его обижают, называют его «бомбометателем» и т. п. Не желает ни молока, ни шоколада, желает лишь маленькую комнату, здесь он не может оставаться.

25-го. Отказывается уже третий день от приема пищи. На вопрос: «Почему вы не едите?» — отвечает: «Умер».

4 августа. Расцарапал себе кожу у сустава руки при помощи маленькой говяжьей кости.

22-го. Говорит, что его зовут не Мирским, а Аршаковым. Не знает, как его зовут.

За последние дни он несколько более возбужден.

24-го. Пытался 23 августа перекусить себе артерию левой руки. Из раны сильное кровотечение.

Отказ от принятия пищи с 22-го. Отказался принять веронал. Переведен в лазарет павильона № 9».