Камо

30

Пятница, четырнадцатое июля 1922 года.

С утра жизнерадостный, веселый Камо в Тифлисском городском комитете партии. Заполняет анкету:

«Название организации, выдавшей билет: Московская организация. Краснопресненский районный комитет; фамилия: Петров (Камо); имя: Семен; отчество: Иванович; год рождения: 1882; родной язык: грузинский; социальное положение: революционер… Какие специальности знаете: революционер… Были ли за границей и где: в 19 государствах Европы… Время вступления в партию: в 1901 году… Подвергались ли репрессиям за партийную работу, когда, каким: арестован шесть раз, бежал три раза, приговорен четыре раза к смертной казни с заменой двадцатью годами каторжных работ…»

Покончив с анкетой, Камо заходит к секретарю горкома Михаилу Кахиани:

— Пошлите меня работать среди молодежи, я их воспитаю по-революционному, я подготовлю молодых, стальных коммунаров.

Потом две деловые встречи: со своим наркомом Бибинейшвили и в ЦК Компартии Грузии с Сергеем Кавтарадзе. К Кавтарадзе, другу многих лет, еще секретная просьба:

«Камо стал убеждать, чтоб отпустили его одного против кахетинской банды. «Я переоденусь в крестьянскую одежду, возьму косу и пойду бродить по Кахетии. Я убежден, что мне удастся уничтожить главарей». У него горели глаза и грудь высоко подымалась. Несказанная радость засветилась на его широком лице, когда я ему ответил: «Поговорим и обдумаем».

Ближе к вечеру отправляется проведать «маму Сергеевну» — так Камо много лет зовет вдову Степана Шаумяна Екатерину Сергеевну. В эти июльские дни она с дочерью и младшими сыновьями гостит в Тифлисе.

Теперь остается последнее. Ничего другого уже не успеть. Счет на часы. Немногие часы…

С восьми до одиннадцати Камо у Георгия Атарбекова. У обоих масса планов. Самых удивительных… Камо спохватывается, что слишком задержался. Торопливо прощается. Садится на свой старый, изрядно потрепанный велосипед. Несчетные предложения пользоваться одним из служебных автомобилей Совнаркома или ЦК всякий раз отвергает: «Не люблю!»

К себе на Великокняжескую улицу Камо ехать по Головинскому проспекту, Верийскому спуску, мосту через Куру. В конце спуска, у цирка, показывается, быстро приближается встречный автомобиль. Камо замечает зажженные фары, поворачивает руль в правую сторону. Неотвратимо на надвигающуюся машину. По роковой ошибке…

Удар.

Камо отброшен в сторону. Головой падает на каменную плиту тротуара. Теряет сознание.

Шофер налетевшей машины Двали доставляет Камо в Михайловскую больницу. Врачи бессильны.

В три часа утра пятнадцатого июля все кончено. Камо мертв…

Три долгих летних дня Революция прощается со своим Камо. Со своим Работником и Солдатом. Делегации России, Грузии, Армении, Азербайджана, Дагестана, Чечни, Кабарды, Ингушетии. Всего Кавказа и Причерноморья. Воинских частей. Тысячи и тысячи телеграмм. Митинги. Пленум Тифлисского Совета…

Настает день похорон — восемнадцатое июля.

В час дня прекращают работу все заводы и фабрики Тифлиса. От Надзаладеви, Навтлуга, Сабуртало, от Арсенальной горы бурлящие потоки неудержимо стремятся к Рабочему дворцу, где покоится тело Камо. У гроба венки:

«Незабвенному Камо — от Ленина и Крупской».

«Бессменному часовому пролетарской революции — от ЦК РКП».

Венки… венки…

Все новые оркестры, хоры, знамена, плакаты со словами прощания на многих языках. Вдоль всего Головинского проспекта до самой Эриванской площади почетный воинский караул. На крышах и карнизах домов, на балконах, на деревьях — всюду люди.

Прощальное слово говорит рабочий-железнодорожник Аракел Окуашвили. В час первой демонстрации тифлисских рабочих — 22 апреля 1901 года — тридцатишестилетний Окуашвили был знаменосцем, его главным помощником — девятнадцатилетний Камо. Сообща они подняли над головами мастеровых, ремесленников, учащихся красное полотнище с кличем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Окуашвили говорит и плачет, плачет и говорит:

— Здравствуй, Камо, здравствуй! Здравствуй, вечно голодный борьбой, но вечно бодрый брат мой, здравствуй… Где твои сподвижники, Камо, где они — Элисо Ломинадзе, Степко Инцкирвели, Вано Каландадзе? Скажи им, Камо, — не твоя вина в том, что ты, герой, умер негеройской смертью. Скажи им, Камо, что…

Плачет Окуашвили… Слезы не дают говорить ветеранам. После нескольких слов прерывается голос Сергея Кавтарадзе. Отходя в сторону, бросает: «Не могу!..»

На Зриванской площади у открытой могилы пытается совладать с собой Серго Орджоникидзе:

— Дорогой Камо! Встретился я с тобой восемнадцать лет назад. Я был молод. Ты считал своим долгом разъяснить мне, как стать большевиком, как бороться за интересы пролетариата. Сегодня приходится расстаться с тобой. За эти восемнадцать лет мы не раз встречались. И не раз ты излагал свои планы о борьбе с капитализмом. Порой эти планы казались несбыточной фантазией. Я помню, как говорил ты об этих планах с вождем революции товарищем Лениным, который любил тебя безумно.

Слезы мешают. Речь прерывиста.

— Когда я встречусь с Лениным — я не знаю, что я буду говорить… Прибывшие из Москвы товарищи говорят нам: «Как вы не сумели сберечь Камо?!»

Недосказанные речи в какой-то мере дополняют с трудом написанные — перо так же непослушно, как и голос — статьи. Еще много дней газеты их будут печатать.

Две особо запомнившиеся статьи.

Мамия Орахелашвили:

«Вчера, при участии огромных масс решительно всех слоев народа, мы предали земле то, что было тленного в Камо. Там, где 20 лет назад молодой революционер выкинул знамя борьбы, ныне свежая могила, принявшая останки прошедшего школу революции борца.

Не удалось сохранить предусмотренный порядок похоронного шествия: напор стихии масс опрокинул все расчеты, все расписанные детали. Но в беспорядке оказался порядок: все были охвачены порывом приблизиться к гробу, взглянуть в последний раз в застывшее лицо тому, кто всю жизнь был подвижен, буен, неугомонен, кто не признавал внешнего благочиния, показного порядка.

Эта бурливость характера Камо была наиболее отличительным свойством его цельной натуры. Это свойство лежало в основе его «фантазерства», которое иные из нас расценивали ложно. Мы порой шли по линии наименьшего сопротивления и лениво отмахивались от его широких, все новых и новых планов как фантазерских, противоречащих практическому разуму. Мы не замечали, что без известной дозы фантазерства нет успешной борьбы, нет победы. Мы забывали, что алгебра революции с ее формулами, с ее учетом соотношения сил и т. п. лишь тогда и постольку ведет к верной победе, когда и поскольку дополняется фантазией, дерзанием, той смелостью, смелостью и еще раз смелостью, которая так прельщала Маркса в Дантоне.

Без фантазии и дерзости можно ли было в отсталом России объявлять войну империализму и октябрьским громом возвестить всему человечеству о разрыве буржуазных цепей на территории одной шестой земного шара.

Нет и нет! И не потому ли действительность западных стран долго представляла собой картину стоячего болота, не колыхаемого живительной грозой фантазии и дерзания, вырастающих из действительности же?

В Камо этой здоровой фантазии и этого дерзания было много. И не этим ли, между прочим, объясняется, что великий идеолог мирового пролетариата, великий провидец боев и побед, Ленин, буквально был влюблен в Камо, и эта любовь, эта заинтересованность не остывала и не снижалась ни на момент в течение всех двадцати лег революционной работы Камо? То была любовь и взаимное понимание между мастером революции и подмастерьем его, при одинаковом фантазерстве и дерзостном уклоне обоих. Ленин знал и знает, что без такого фермента, без такой изюминки фантазии и дерзания то великое дело, какое взвалил на свои плечи пролетариат, не будет доведено до конца. Потому он ценил эти качества Камо, потому он подбадривал его на соответствующие подвиги, ставя, разумеется, известные рамки полету фантазии и размаху смелости нашего Камо».

Вторая статья, или скорее зарисовка с натуры, принадлежит грузинскому литератору Л. Кипиани.

«В одном маленьком кружке зашла речь о Камо. И, как это бывает у нас на Кавказе, к человеку подошли узко, не как борцу за революцию, не как большевику, для которого не существует делений на ту или иную национальность, а как к армянину.

Старые, больные, еще не погашенные счета пограничных рогаток, не разъясненных междунациональных недоразумений и споров, раздуваемых в националистических лабораториях до размеров крупных кровавых вспышек.

Спор в день похорон разгорался. Произносилось много ненужного, много такого, без чего человеческие взаимоотношения могли быть светлее, чище, человечнее. Глаза, эти чудесные зеркала человеческих душ, наливались кровью; слово, это чудесное отражение дум и мыслей, начинало звучать нотами злобы.

Один из присутствующих, грузинский журналист, лично и хорошо знавший Камо, взял слово и, обрисовав покойного как человека, одинаково относившегося ко всем национальностям, одинаково любившего всех, кто стремился к освобождению, спросил с грустью: «Скажите же, при чем тут принадлежность по метрике к той или иной национальности? Друзья, будем же и мы просто людьми, достойными памяти Камо!»

Этот призыв был тем освежающим летним дождем, который в знойный день падает на опаленные солнцем и готовые уже погибнуть хлебные колосья.

Выражение глаз смягчилось, голоса утратили недостойные тона, и беседа приняла мягкие, душевные формы.

Мне кажется, в этом великая заслуга Камо.

Поздняя ночь.

Какое-то недоразумение между двумя встретившимися группами. Кто-то кого-то задел. Запальчивые возгласы, крики. В воздухе повисает опасность крупного скандала.

И тут кто-то спокойным голосом говорит:

— Товарищи! Не будем ссориться в день похорон Камо. Не дадим разрастаться слишком мелочным, слишком личным чувствам — во имя человека, который всегда это личное отодвигал в сторону перед тем большим, что зовется общим благом! Не будем, товарищи, позориться перед его памятью!

Возгласы в ответ:

— Вы правы, товарищ!

Готовый разразиться скандал был потушен.

И мне кажется, что и в этом тоже великая заслуга Камо».

Много лет хранится у меня вырезка из грузинской республиканской газеты «Комунисти». Письмо в редакцию.

«Я вижу слезы народа, и это еще больше наполняет мое сердце горечью и страданием. В этой общей скорби я нахожусь в самом тяжелом и невыносимом положении, так как именно я оказался невольным виновником смерти такого человека…

Как неожиданно и горестно мне было узнать в Михайловской больнице, куда я отвез пострадавшего, что жертвой ужасного случая оказался Камо. Я не был лично знаком с ним, но часто слышал рассказы о его героических и революционных делах.

Дорогие товарищи! Что же мне, несчастному, сделать, ведь не в силах я искупить свою невольную вину и вернуть жизнь человеку, который так дорог и необходим родному народу.

Прости меня, славный революционер, за мою большую и неисправимую вину перед тобой!

Шофер Коля Двали».

Все. В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое июля на Верийском спуске в Тифлисе произошла чудовищно нелепая и трагическая смерть…