Камо

21

Год девятьсот двенадцатый весь в поисках, метаниях, противоречиях. С последствиями самыми драматическими.

Стремительный бросок из Парижа в Константинополь. Не в самый город. В монастырь грузин-католиков Нотр Дам де Лурд. Появляется некий Марко из «Инициативной группы» черноморских моряков. Вместе им налаживать транспорты нелегальной литературы, еще кое-какие взрывоопасные перевозки. Навещает болгарский социалист Никола Трайчев. Он подружится с Камо. Будет занесен в список «арестантов Тифлисской тюрьмы № 2, привлеченных к дознанию по делу разыскиваемого Семена Тер-Петросянца». Притом почти за двадцать лет до своего действительного приезда в Грузию. Заслуга Камо. С паспортом Трайчева он снарядил на Кавказ своего неизменного помощника Гиго — Григория Матиашвили. За Гиго увязываются филеры…

В советские годы в Тифлис на жительство отправится и подлинный Трайчев. При содействии Георгия Димитрова. Его письмо к Миха Цхакая: «Я уже вам лично говорил о т. Николе Христове Трайчеве, болгарском коммунисте. Долгие годы работал в Константинополе, был сподвижником грузинских революционеров Камо, Гиго, Гуриели, Джапаридзе и др.

…Тов. Трайчев является прекрасным революционером и чрезвычайно способным работником. Я вполне поддерживаю его просьбу.

С тов. приветом Г. Димитров. 7.IX.28 г.».

И маленькая, также неизвестная[44] записка от Николы Трайчева:

«…Я тот болгарин с бородой — делегат III конгресса Коминтерна 1921 года, который посредством вашей помощи встретился с тов. Камо, жившим в то время в Москве».

До будущей встречи Камо с Трайчевым в Москве еще много лет, событий. Пока что монастырский дом на участке Папас-Куспри незаметно становится явочной квартирой, добрым пристанищем для беглецов с Кавказа. Камо весьма желательно, чтобы там же обосновалась, взяла на себя часть забот умелая Джаваира. Сейчас она в заключении за «пособничество при побеге Тер-Петросянца».

«Дорогая сестра! Шлю тебе привет и желаю всего хорошего. Джаваира! Попроси начальство, чтобы разрешили тебе выехать за границу; хорошо было бы, если б разрешили жить в Константинополе. Там имеется женский монастырь грузинских католиков, где меня хорошо знают и где тебе будет житься хорошо; кроме того, ты можешь при старании изучить иностранные языки, так как там имеется очень хорошее, образцовое училище, в котором специально изучаются иностранные языки. В монастыре жизнь очень дешевая: на всем готовом тебе будет стоить 9 рублей в месяц.

Если правительство разрешит тебе отбыть наказание за границей, будет очень хорошо. Когда будешь просить, сообщи мне.

Жаждущий тебя видеть Семен».

Неожиданный отъезд Камо в Болгарию с документами едва ли не мифического Семена Савчука. На вокзале в Софии арест. Обвинение незамысловатое — «турецкий шпион». Под достаточным конвоем доставлен к градоначальнику. Камо устраивает скандал. Оскорблено его достоинство, честь социалиста. Да, если узнает его хороший знакомый господин Благоев…

Имя популярного общественного деятеля, депутата болгарского парламента производит должное впечатление. Градоначальник становится несравненно любезнее. Готов довольствоваться поручительством высокочтимого Димитрия Николаевича. Еще небольшой нажим, и два полицейских агента в штатском ведут «Савчука» к его хорошему знакомому Благоеву. Не беда, что Камо его в глаза не видел. Что-нибудь сообразит.

Дома Благоева не оказывается. Приходится возвращаться без толку. Недалеко от почтамта один из агентов простодушно восклицает: «Вон он, господин Благоев!» Камо бросается навстречу человеку с окладистой бородой. Обнимает. Шепчет. «Приехал от Ленина… Я Камо!» Затем ровным голосом, как нечто естественное, просит подтвердить, что он Семен Савчук — русский социалист, никак не может быть турецким шпионом.

Кривить душой Димитрию Николаевичу вовсе не приходится. Чуть погодя, когда можно будет побеседовать без посторонних, Благоев, к немалому удивлению Камо, скажет: «На копенгагенском международном конгрессе социалистов я слышал, как немецкий делегат доктор Кон рассказывал о вас русским товарищам… Читал в газетах. В Болгарии о вас много писали…»

Не обойдут вниманием и в завтрашних выпусках. Поместят сообщение полиции: «Двое приезжих из Константинополя были арестованы: один русский офицер, а другой социалист Семен Савчук, за которого поручились депутаты Благоев и Кирков. Потому приносим свое извинение господину Савчуку за причиненное беспокойство».

Извинение извинением, а служба службой. Тут же предписание в двадцать четыре часа покинуть Болгарию через румынскую границу. Что нимало не устраивает. Теперь на подмогу призываются влиятельные в Болгарии деятели Македонской военной организации.

Камо (нечто вроде отчета, написанного позже, уже в Метехах, и перехваченного администрацией тюрьмы): «Решили завтра же одному из воевод пойти к градоначальнику и сказать, что «Савчук», правда, социалист, по в то же время член международного комитета для помощи турецким христианам и приехал по делу, к нам, а потому ему должно быть позволено когда угодно и куда угодно поехать. Градоначальник позволил и даже извинился еще раз. На второй день вечером все было готово, я и мой воевода поехали без всякого препятствия в Бургас; там он купил мне билет на Константинополь, так как в Трапезунд не было прямого сообщения. Мои вещи[45] устроил хорошо.

Приехал в Константинополь. Пароход был маленький и не пристал к берегу. Я не вышел, а послал лодочника к моему хорошему знакомому, бывшему тифлисскому беглецу. Поручил для меня разузнать что и как… Знакомый долго ждать не заставил. Пришел и сказал, что через четыре дня пароход австрийский отходит и можно прямо, не имея дела с турецким берегом, пересесть. Когда пересаживаются с парохода на другой, не выходя на берег, то не смотрят таможенные чиновники. Я не знал местных условий, согласился с опытным человеком.

Мы взяли все наши вещи и сели в лодку. Через несколько саженей нас догнал таможенный чиновник. Мой знакомый энергично протестовал. Было много совсем бесполезного крика — и привезли в таможню. Я попросил, чтобы они вещи не вскрывали и отправили нас к главному полицейскому начальству.

…Президенту константинопольской полиции объяснил, что я приехал сюда, чтобы познакомиться с лидерами их господствующей партии и предложить от имени грузин-федералистов сыграть в кавказском освободительном движении ту же роль, какую Россия и Австрия играли в Македонии и Албании… Мы хотим, чтобы вы продавали нам все нужное оружие, имели свободный пропуск в Турцию и некоторое маленькое содействие с вашей стороны. Это нужно сделать теперь, пока не поздно, а когда вспыхнет война, тогда вы будете предлагать вашу не маленькую, а большую помощь, но тогда мы принуждены будем отвергнуть… Что сейчас задержали, это я вез не сюда, а хотел пересесть на пароход, шедший в Трапезунд, а там с помощью известного вам бека А. выгрузить и отправить в Батум…

На все мои объяснения был только один изумленный ответ: «пеки-пеки», то есть «хорошо-хорошо». После был допрошен лодочник: он сказал, что вез к отходя тему через 3–4 дня пароходу на Трапезунд — Батум, и более ничего… После допроса объявили, что вечером освободим, а до того времени мне отвели хорошо обставленную квартиру, принесли очень хороший обед. Вечером к 9 часам, попросили подождать до утра. Ночевать приказали одному из своих тайных агентов, между прочим армянину, отвести в ближайший отель… Утром встали в 8 часов. Мой армянин-караульщик спросил, что я желаю на завтрак, так как от начальства ему приказано всем удовлетворить, что потребую… После пошли обратно в полицию в специально для меня отведенную комнату, а в 12 часов вызвал меня к себе президент полиции и сказал: «Ваши показания подтвердил полковник, к которому вы имели рекомендательное письмо, и потому я должен вас попросить, чтобы вы не обижались и жили у нас при таких условиях, как вчера, еще 7 дней, пока в газетах перестанут говорить о задержке какого-то русского анархиста, не знающего ни имени, ни фамилии. В газеты случайно попало, мы более сведений не дадим. Если сейчас выпустим, то русское правительство может придраться[46] и будут некоторые неприятности. Потом вас тайно отправим через 7 дней в Афины».

Я согласился, ио в этом правительственном аресте было одно несчастье — то, что они два раза в день давали очень аристократический обед и водили на ночлег в самые первоклассные отели… все на мой счет. Я так и ахнул, так как это удовольствие обходилось более 3–4 рублей, и хотел попросить перевести в тюрьму ради экономии, но этим я мог потерять авторитет перед ними, которые меня чуть-чуть не считали будущим кавказским Шевки-беем пли Шевки-пашой… Я подумал: «Ладно. В будущем пригодится». Только притворился нездоровым и начал наполовину голодать, но и это не помогло, так как было особым распоряжением заказано все заранее, разумеется, на мой счет. Так или иначе через 8 дней такого небывалого ареста я был отправлен в Афины; во 2-м классе и опять на мой счет…

Я забыл одно интересное обстоятельство. Как говорится, «нет худа без добра», и это было бы так, если бы паши дела пошли удачно. Перед отправкой министр внутренних дел позвал меня и сказал: «Вы уже скоро будете свободны, и потому вас спрашиваем, как частного знакомого, насколько сильны русские революционеры вообще и в частности на Кавказе?» Я описал все очень радужно… Министр вернул мой паспорт, поклонился: «Вы можете обратно приехать и провозить что угодно, но осторожно, и при приезде покажитесь, чтобы мы могли распорядиться и вас случайно не задержали. Если вы и ваша организация проявите чем-нибудь себя, то мы будем тайно оказывать всевозможные услуги, какие вам понадобятся».

Одну тайную услугу турецкий министр уже оказывает, сам того не ведая. Помогает осуществить давнюю-давнюю, еще школьную мечту — увидеть Грецию, обойти места, где разыгрывалась многоликая история — самый любимый предмет горийского школьника Симона. Будет и в недописанной автобиографии: «Попав в 1912 году в Грецию, я с бесконечным интересом осматривал ее. И несколько раз посетил Парфенон…»

Возможно, что в обществе той самой певицы-гречанки, готовой бросить сцену, уехать в любую страну, разделить с любимым его судьбу, какой бы страшной она ни была. Камо любит не менее горячо. Первая любовь в тридцать лет! Счастье в его руках. Его руки счастье разбивают вдребезги. Нельзя себе позволить… Чтобы любимой было легче перенести удар, всячески доказывает ей, что он бессердечен, жесток, «совсем плохой».

В «отчете», написанном в Метехах, об этом ни слова. Там только заслуживающее внимания: «Познакомился с эмигрантами-армянами. С большим уважением отнеслись. Выбрал среди них подходящих людей. Открыл им цель приезда. С охотой согласились помогать. Познакомили с одним человеком, который достал все нужное. Здесь установил такую связь, что можно снабжать не только Кавказ — всю Россию.

Собрался выехать. Закрылись Дарданеллы. Пришлось ждать целый месяц. После направился в Царьград[47]. Вещи оставил в надежном месте. Я визитовал полицейскому президенту. Он обрадовался и обещал, что меня никто не тронет…»

Чего никак не скажешь о своем российском департаменте полиции. Камо еще с тоской поглядывает на закрытые Дарданеллы, а из Петербурга строжайший приказ начальнику тифлисского губернского жандармского управления: «Соблаговолите немедленно уведомить о мерах, принятых в связи с предполагаемым побегом Шаумяна и прибытием для указанной цели Камо (Тер-Петросян)».

Полковник Пастрюлин сам мчится в Баку. Во главе целого отряда чинов и агентов. Полтора месяца усиленных размышлений, надежд и разочарований. Только шестого июня пишется успокоительный ответ в Петербург: «Семен Тер-Петросян (Камо) в Баку не разыскан».

Камо появится позже, на исходе лета. Сначала в Тифлисе, потом у Мартына Лядова на Каспии. От него поедет в Москву к Красину, вернется в Тифлис, заглянет в Эрпвань. Оттуда снова в Грузию. Камо не находит себе места.

Понимает, видит, обстановка круто изменилась. Давно закопчена партизанская война. В прошлое безвозвратно ушли годы распада и шатания. Пражская конференция проложила межу между борцами и отступниками. Повсеместно идет трудная, тяжелая работа по воссозданию и укреплению безгранично дорогой его сердцу революционной партии. В Тифлисе — в Главных железнодорожных мастерских, на большинстве фабрик — действуют большевистские группы, пропагандисты занимаются с рабочими. Во многих тысячах экземпляров выпущена, распространена по всему Кавказу прокламация: «Товарищи рабочие! Организуйтесь в единую нелегальную революционную партию!» Немедля радостный голос Ленина: прокламация отпечатана в собственной типографии тифлисских большевиков. А его, Камо, участие, его роль? Словами Надежды Константиновны — его полочка где?

В письме, предельно доверительном, Александру Богданову, человеку, в котором Камо привык видеть много трудно совместимых достоинств — еще в девятьсот пятом году он восторженно рассказывает Степану Шаумяну: «Никитич познакомил меня с большим человеком, вместе они нашим военно-техническим центром руководят. Понимаешь, все человек знает, все умеет. Ученые книги пишет, бомбы делает, порох, динамит… Больных лечит, знаешь какой доктор!» Так в письме к Богданову:

«…Дело в том, что, как вы лучше знаете, данный момент в России очень важен и наше течение, несмотря на то, что оно более жизненное и верное, может благодаря безденежью остаться за бортом или же не будет иметь столько влияния, сколько заслуживает… Если мы хотим фактически, на деле иметь влияние и идти своим правильным путем к социализму, то мы должны сначала добыть денег, организоваться и заниматься не только политической революцией, как это было в 1905–1907 годах, но и умственной на началах, которые исходят из революционного марксизма. Теперь должны работать усиленно над первым в России, над вторым — везде, где существует пролетариат. Работая над вторым, будем чувствовать большой успех, так как исчезнет среди пролетарской организации буржуазная мещанская зависть, неискренность, лицемерие и тому подобные вещи, которые губят и тормозят великую практическую работу.

…Очень трудно всякое завоевание голыми руками и пустой головой. Для начала нужно взять 100 тысяч, миллион, а для этого необходима прочная и преданная организация, как и для всякого завоевания, то есть эксовская группа… Всякое завоевание есть известного рода экспроприация у врага, хотя бы свобода печати, 8-ча-совой рабочий день. Но завоевание 100 тысяч или миллиона будет отличаться от свободы печати тем, что в одном случае дается готовая форма, а в другом — сырая глина в руки скульптора.

…Так как деньги нужны, то непременно будут. Не меньше 100 тысяч. Это дело уже значится за нами, и тогда организуем вторую группу в России и за границей, чтобы концентрировать свои силы и бомбардировать врагов. Мы опять продолжим свое!»

— Нет, дорогой Камо, продолжать эксы нельзя! — останавливает Тифлисский комитет большевиков. Противится, запрещает после нелегкого обсуждения.

Впервые в жизни Камо оспаривает партийное решение. Искренне считает, что бросить задуманное им будет непоправимой ошибкой. Ищет поддержки у Лядова. «Познакомил его с моим планом. Он обрадовался. Посоветовал ехать в Москву».

В Москву — это к Красину. Все другие, с кем бы очень надо посоветоваться, недоступны: Миха Цхакая в эмиграции, Серго арестован в Петербурге, Иосиф Сталин и Степан Шаумян в ссылке, где-то в заключении Алеша Джапаридзе. Один Красин. Для Камо не существенно, что Леонид Борисович в эту пору от революционной деятельности отошел, увлечен исключительно делами инженерными.

Принимает Никитич самым сердечным образом. И на неоспоримых правах давнишнего друга, наставника также, выдает по первое число. «Ты действительно сумасшедший, если берешься сейчас за экспроприацию!» Увы! Камо и упорен и упрям. «Я не послушался, выехал обратно, — это уже в письме из Метех. — Я приступил к делу. Ко мне явился один боевик, которого я знал раньше. Он был меньшевиком. Согласился работать с ним, он и выдал всех. Скорее он был подослан меньшевиками. Они мне предлагали оставить Россию, а в противном случае пригрозили принять свои меры. Мера их выразилась в провокации. Это я докажу на партийном суде. Сделаю им скандал на всю Россию. Я докажу этим болотным лягушкам, как трудно бороться с большевиками…»

Если чуть более обстоятельно…

После встречи с Красиным возбужденный — обласканный и обруганный одновременно — Камо возвращается. Лихорадочно ищет денег в Баку, в Тифлисе. Минимальную сумму, необходимую для подготовки экса. Использует все старые связи, знакомства. Обращается к богатому купцу Африкяну — в Тифлисе тот слывет либералом, иногда жертвует в пользу семейств политических заключенных. Купец обещает подумать, сулит что-то «выкроить», велит прийти завтра. Назавтра, подходя к дому Африкяна, Камо замечает филеров, изобретательно уткнувших носы в родную полицейскую газету «Тифлисская речь». Купец не счел за труд заблаговременно известить ротмистра фон Гоерца — начальника охранки: «Камо в Тифлисе!»

Знают, следят, уже пытались взять на вокзале. Камо со смехом рассказывает Лядову: «На перроне собака-ищейка бросилась на меня. Я ответил полной взаимностью — стал ее обнимать и говорю окружающей толпе: «Вот эту собаку у меня украли, когда она была трехмесячным щенком. Она меня узнала, видите, какая хорошая, благодарная собака, как любит она своего первого хозяина…» Сочиняю любопытным подробности, как украли собаку. Околоточный уши развесил, возможно, растерялся… Я вскочил в отходящий поезд».

В конечном счете динамит добыт у рабочих медных рудников в Алавердах, изготовлены бомбы. Двадцать четвертого сентября на Коджорском шоссе за Тифлисом, в шесть с половиной часов утра, нападение на повозки с денежной почтой. Вопреки запрещению Тифлисского комитета. Полностью на свою ответственность. Вся тяжесть неудачи на свои плечи. Результат предопределен. Единственная внезапная помощь — разразившийся ливень. Помог уйти почти невредимыми. В перестрелке ранен лишь Гиго. Камо помогает ему добраться до квартиры большевика-журналиста Саркиса Касьяна. Саркис — человек достаточно решительный. Пренебрегая тем, что в городе повальные обыски, аресты мало-мальски подозрительных тифлисцев, он десять дней укрывает у себя и Камо, и раненого Гиго…

Только еще не понимает, не признает Камо, что год девятьсот двенадцатый не повторение седьмого. То, что было необходимо и блестяще удалось на Эриванской площади, по всем статьям невозможно сейчас. Должно было кончиться провалом. Даже потому, что люди в дружине не так преданны, не так выучены. Четверо из восьми опаздывают. Кто-то позабыл снять прокладку-предохранитель — бомба не сработала. Полиция, наоборот, опытнее, натасканное — вполне достаточно годами иметь такого противника, как Камо.

Не может или не хочет понять?

Весьма заинтересованный в судьбе Камо поэт Акоп Акопян:

«Войдя ко мне в кабинет, жена сказала:

— Тебя хочет видеть некто Степанов.

Кто это может быть… Кому не лень в одиннадцать часов ночи пересчитать сто две ступеньки и подняться на пятый этаж?

Подхожу к двери.

— Кто там?

— Это я, — отвечает затерявшаяся в темноте тень и, не называя себя, проходит вперед, направляясь к моей комнате.

Удивленный уверенностью незваного гостя, я машинально следую за ним и, лишь когда мы попадаем в освещенную комнату, узнаю переодетого Камо.

На сей раз он похож на духанщика. На голове картуз, на ногах кустарные чусты и белые чулки. Он опоясан белым фартуком, в руке большая плетеная корзина.

Минуту мы смотрим друг на друга, и оба разражаемся веселым смехом. Целуемся. После побега из больницы я не встречался с ним ни разу. Он появился очень не скоро, лишь после неудачно проведенной на Коджорском шоссе вылазки.

— Что случилось, Камо, почему так поздно? — стараясь побороть тревогу, спрашиваю я.

— Подумай, какой-то сукин сын изводит меня, ходит по пятам… А я давай бог ноги — к вам во двор… Сперва зашел к Буду, но не застал его дома. Дай, думаю, загляну к старым товарищам, а то так долго прячусь, что протух.

Как хорошо я понимал Камо! Свободолюбивая душа его жаждала воли… Невиданные мучения в период изоляции родили в нем неугасимое желание быть всегда среди друзей. Это стало для него настоятельной необходимостью, неукротимой потребностью.

…Впервые его попытка нападения на денежную почту на участке Коджоры — Манглпс прошла неудачно. И Камо, доныне не знавший неудачи, был заметно огорчен…

— Покажи руки, — потребовал я.

— Что тебе до моих рук?

— Матушка Аничка рассказывала, что, прыгнув со скалы, ты сильно поранил руки о щебень и потерял много крови.

Он протягивает свои широкие, мозолистые ладони. Кожа рук покрыта рубцами, похожими на глубокие следы оспы.

— Да, — говорит, — упал на обе лапы, как кошка, сброшенная с крыши.

Мы оба смеемся.

— Эх ты, глупый, — с дружеским укором говорю я, — не довольно ли с тебя? Когда прекратишь?

— Я смазываю колесо революции, убыстряю его вращение, ускоряю наступление революции, — наседая на меня, горячился Камо.

— Индивидуальными вылазками революции не ускоришь!

— Не хотелось бы тебе в феврале — марте съесть свежий огурец из теплицы? Или ты считаешь, что надо обязательно дождаться летнего с грядки?

— При чем тут огурцы, Камо?

— Вот как раз то, что я делаю, — это и есть ранние огурцы. Я хочу ускорить наступление революции.

Убедить столь упорного в своих убеждениях Камо в том, что-де «всякому овощу свое время», было невозможно. И если из уважения не хочешь раздражать и сердить его, то лучше молчи. Так поступали мы, все беспредельно любящие его товарищи. Обаяние Камо было в оригинальности его мышления, в его самобытности».