Камо

19

На этот раз посрамление властей происходит далеко от Эриванской площади — на левом берегу Куры. Уже после того как пушка на Арсенальной горе известила, что в присутственных местах — магазинах тоже — пора опускать жалюзи и тифлисцам приниматься за обед.

Более желательно Камо было полностью управиться до полудня. Непредвиденно вмешался дрессировщик — не то циркач, не то самодеятельный любитель. Мелькала даже мысль, не агент ли из охранки… Надо же! Едва Котэ Цинцадзе взмахнул белым платком — подал сигнал: «Я здесь, приготовься!..» — возник этот тип. Принялся купать собаку, обучать всяким-разным фокусам. Полчаса, три четверти, полный час. Забава в разгаре. А может, не забава, служба? Для филера вроде слишком много старания. Два часа, два с половиной — возне нет конца. Котэ не скупится на соответствующие пожелания. В душе, конечно. При всех обстоятельствах выдавать себя нельзя.

К реке спускаются шумливые люди в валяных конических шапках. Тулухчи — продавцы воды. Весь день на тифлисских улицах их голоса: «Ай, вада-а! Интересный вада-а-а!» Оставить в покое, без внимания собачьего дрессировщика тулухчи себе ни за что не позволят. Град советов, шуточек, пересмешек. Тип подхватывает собаку, гордо удаляется. Тулухчи, сразу забыв о нем, набирают воду. Время дорого…

Крутой правый берег Куры свободен. А что там, на левом, там, у Камо?

Котэ что есть силы трижды машет большим белым платком. «Ну, полной тебе удачи! Приступай!»

Из крайнего слева окна на втором этаже изолятора для буйнопомешанных повисает веревка. Раскачивается. Или все только кажется? Веревка не из самых толстых, скорее шнур. Лишь бы Камо схватился рукой за эту веревку! До земли три сажени. Он измучен. Брагин сказал: худой, слабый… С собой еще надо унести кандалы. Одежду он оставит там — казенная собственность.

Последние минуты…

А начиналось так. Невольные признания не выдержавшего пыток Игната Брагина, служителя изолятора, из крестьян Пензенской губернии:

«Месяца за полтора до побега как-то раз, когда в отделении не было никого, кроме меня, Тер-Петросов сказал мне, что надо отнести одно письмо его сестрам. Я согласился. Он зашел в свою камеру и написал там письмо на грузинском, как мне кажется, языке. Карандаш и бумага у него имелись, они были выданы ему надзирателем еще раньше, но кем — не помню. Письмо он передал мне и на словах объяснил, что надо отнести на Экзаршскую площадь, в дом № 15, на углу и передать сестре его, Джаваире. Я в тот же день отлучиться не мог, а, кажется, через день или два пошел в отпуск и взял с собой письмо. Разыскав дом, я часов в двенадцать Дня позвонил в подъезд. Открыла мне барышня лет семнадцати и спросила, что мне нужно. Я сказал, что я из больницы и что мне нужно Джаваиру. Меня провели на второй этаж в комнату и попросили подождать. Джаваиры не было дома. Через несколько времени пришла барышня старше первой: сухощавая, брюнетка, в очках. Это была Джаваира. Я передал письмо. Она что-то написала, и я отнес ответ обратно Тер-Петросову.

В промежуток до следующего отпуска Тер-Петросов открылся мне, что хочет бежать и скрыться за границу. Говорил он серьезно, и я верил, что он все это может исполнить. Он при докторах и некоторых надзирателях вел себя иначе, чем без них; при них он говорил бог знает что, а без них рассуждал, как здоровый[41]. Про то, что он бывал за границей, он часто рассказывал при всех служителях. Со служителями и некоторыми надзирателями, которые ему по душе, он играл часто в коридоре в карты, в «дурачка»; играл он осмысленно, так что иногда оставлял других дураками, не так, как другие больные — сначала сядут играть, а потом вдруг изорвут карты.

Заручившись моим согласием на бегство, Тер-Петросов сказал мне, что когда я пойду в отпуск еще, то схожу к сестрам Джаваире и Арусяк и возьму у них пилки для распила решетки. Он даже говорил, что пилки должны быть английские, а я о таких пилках и понятия не имел. В следующий отпускной день я пошел опять к сестрам Тер-Петросова с письмом от него. Передав письмо, я немного посидел у них, а затем втроем — я, Дщаваира и Арусяк — пошли на Верийское кладбище близ Иоанно-Богословской церкви. Там ожидал, видимо, заранее явившийся туда неизвестный мне мужчина лет двадцати семи, рыжий, роста выше среднего, одетый в штатский костюм и в соломенную шляпу, без бороды, с усами. Сестры Тер-Петросова подошли к нему и стали о чем-то говорить с ним по-грузински. Он дал мне четыре пачки пилок, в каждой, вероятно, было по дюжине пилок, веревку и еще какую-то дугообразную вещь и сказал мне по-русски, на чистом языке, чтобы я все это передал Тер-Петросову.

Тер-Петросов хранил эти вещи у себя в камере, там постель не осматривали, не обыскивали, и никто этого не приказывал делать.

Тер-Петросов приступил к пилению; он пилил в мое дежурство, но иногда, как сам мне говорил, пилил и на дежурстве других. Чтобы не было заметно распиленное, он заклеивал эти места хлебом. Сколько времени пилил Тер-Петросов решетку, я точно не знаю, но думаю — дней пять, шесть. Он и кандалы себе распилил на ногах, пропилил нижнее кольцо и скрепил его проволокой. Я спросил, где он взял проволоку, он ответил, что дал служитель, но кто именно — не назвал. С пропиленными кандалами он ходил приблизительно неделю.

11 августа я понес письмо опять на квартиру к Джаваире и Арусяк. Там было условлено между нами, что 14-го я приду в Александровский сад, встречусь с Арусяк и она поведет меня туда, где будет приготовлен костюм для меня, чтобы я скинул больничную форму. Побег был назначен на 15 августа.

Утром 14-го Тер-Петросов опять дал мне письмо к Арусяк и сказал, чтобы я в тот день обязательно ехал в Кутаис. Я купил отпуск у служителя Жданкова и после обеда, который бывает в 12 часов, понес письмо к сестрам Тер-Петросова. Я высказал ему опасение, что побег может не удаться, если служители или надзиратели заметят. Тер-Петросов на это сказал, что ничего, они, если и увидят, ничего не скажут…»

Для новичка Брагина все задуманное Камо покоится на зыбкой почве. Для него все одинаково захватывающе, тревожно, сомнительно. От Брагина-«советчика» сестрам и друзьям Камо нетрудно отмахнуться. Но не от Котэ Цинцадзе, от Барона Бибинейшвили — многоопытных подпольщиков. Камо не передают, от него скрывают, что при обсуждении плана побега Тифлисским комитетом большевиков преобладало чувство беспокойства, опасения. Насколько искренен Брагин — почему так легко согласился, не подставлен ли охранкой?[42] Вполне ли в здравом уме Камо? Все-таки четыре года среди сумасшедших… Заключения немецких экспертов, их тифлисских коллег… Впечатление тех, кто видел его в суде…

Опасение более естественное, чем оскорбительное. Как-то много лет спустя Камо, уступая настояниям бывших узников Шлиссельбургской крепости, вкратце рассказывает им о своем противостоянии психиатрам. Николай Александрович Морозов, виднейший русский революционер, ученый, почетный член Академии наук, восклицает:

— Я предпочитаю вновь просидеть двадцать один год в Шлиссельбургской крепости с ее ужасами, чем испытать то, что пережил Камо в психиатрических лечебницах.

Не просто стерпел. В полной мере сохранил свою индивидуальность, свой характер, душевный склад. Превосходный конспиратор, беспощадный при нужде, он абсолютно не заражен мрачной предубежденностью, подозрительностью заранее на все случаи жизни. Наоборот, легко сходится с людьми. Без нажима, как нечто естественное, вызывает их симпатии. Окружающие готовы ему помочь даже во вред себе. И тифлисский парень Шаншиашвили в Метехах. И русский крестьянин Брагин в Михайловской больнице. И еще несколько служителей, которых также упрячут за решетку.

…Ну что ж, выбран день — пятнадцатое августа 1911 года. Брагин уже в Кутаисе. В изоляторе дежурят Жданов и Григорьев. На откосе за Курой — Котэ Цинцадзе. В десять утра взмах белым платком: «Приготовься!»

У зарешеченного окошка клетушки Камо. Не отрывает глаз, ждет. Сейчас Котэ подаст второй сигнал: «Поблизости никого нет. Можно!»

Сейчас… Сейчас!..

Минута, две, пять… Пятьдесят минут!.. Сейчас… Сейчас!.. Сто минут, сто пятьдесят, сто восемьдесят! Стоит, ждет. Сейчас… Сейчас!!

Нет, нет! Не самообман, не кружащий голову мираж! Три будничных взмаха большим белым платком: «Приступай!»

Обычный шаг до двери. Вызов стуком служителя^. Чтобы совместно совершить весь узаконенный церемониал — по коридору буйнопомешанных проследовать в уборную. Перед тем как прикрыть дверь, немногие прощальные слова.

Дальше все так просто. Сбросить больничный халат, носки, шлепанцы. Отогнуть перепиленную с трех сторон решетку, снять кандалы — завязать в узелок. Закрепить конец веревки. Еще маленькая дань человеческому суеверию — перед дорогой присесть на мгновение. Молча.

Веревка повисает за окном. Раскачивается, натягивается. Котэ не ошибается — по веревке спускается человек. Уже можно разглядеть: он с бородой, в одной нательной рубахе, прижимает какой-то узелок.

Наверное, пора Котэ бежать навстречу, помочь взобраться на береговую осыпчатую кручу, набросить плащ и фуражку. Передать припасенные одежду, туфли.

Не успевает. Ноги наливаются свинцом. Из груди рвется крик: «Вай, ме!» Конец! Нету больше Камо. Он сорвался с веревки, тяжело шлепнулся на землю… Всматриваться некогда. Скорее к нему!

Камо поднимается сам. Сначала пошатываясь, потом ничего — довольно твердо идет к реке, все так же прижимая узелок с кандалами. Направляется к островку посредине Куры. Где брод, мелководье, он знает. По пути топит кандалы.

Восторгов, объятий пока не будет. Сначала Камо полностью воздаст Котэ Цинцадзе за то, что веревка оказалась гнилой — не выдержала, лопнула. К счастью, до земли оставалось меньше половины расстояния. Безупречно обязательный, не по-кавказски педантичный в делах, он не в состоянии пройти мимо упущения, небрежности.

Чтобы побыстрее отвлечь внимание от злосчастной веревки, Котэ спрашивает сугубо деловое:

— Возьмем фаэтон?

— Куда ехать?

— Дом полицеймейстера знаешь? Там остановимся.

— Хорошо шутишь. Молодец, научился!

— Зачем шучу?! — искренне обижается Цинцадзе. — Дом полицеймейстера на Вельяминовской. Там будешь жить!

Камо заключает в объятия полностью прощенного Котэ.

— Ва, какой хитрый!

В дом полицеймейстера едут сначала на фаэтоне, затем две остановки на трамвае. Последний квартал проходят пешком. Камо, отвыкший от солнца, нахлобучивает пониже фуражку, Котэ уверяет, что сегодня день выдался слишком жаркий…

Терпения с трудом хватает до вечерних фонарей. Необходимо пройтись по улицам. Просто так, как все тифлисцы. У караван-сарая бог посылает навстречу Арчила Бебуришвили, приехавшего из Петербурга защитником на очередной политический процесс.

«Я разбранил его за излишнюю, по моему мнению, смелость, — записывает в дневник Арчил. — Он, по обыкновению, принялся смеяться и попросил проводить его. Повел он меня с Зриванской площади на Вельяминовскую улицу, где помещалось управление тифлисского полицеймейстера. Тут Камо объяснил мне, что поселился в одном из подвальных помещений управления. По всему чувствовалось, что выбором местожительства он крайне доволен. «Понимаешь, всюду будут искать, весь Тифлис перевернут, а я в полицейском доме себе отдыхаю. Смешно, да?» В этом весь Камо».

За далекое будущее трудно поручиться, а в ближайшие дни и ночи в трехэтажном доме полиции отдыхать, смеяться способен будет один Камо, квартирант отнюдь не званый. Хозяева же надолго сникнут, потеряют спокойствие, сон. Без видимой нужды станут вспоминать, что после катастрофы на Эриванской площади в седьмом году покончил самоубийством исполняющий должность тифлисского полицеймейстера подполковник Балабанский. Спасибо, было на кого списать. Тогда и бомбы, и пальба из маузеров, и террористы-анархисты… Теперь — ничего, никаких обстоятельств. Одно желание Петросянца…

Что докладывать наместнику Кавказа, чем оправдываться перед своим департаментом, перед министром внутренних дел? А еще над всеми Петр Аркадьевич Столыпин. Их высокопревосходительство, известно, к неудачникам питает отвращение.

Все и всё против неудачников.

И служители в отделении буйнопомешанных — до шести часов вечера они ни слова своему начальству о том, что «Тер-Петросова, отведенного по его требованию в отхожее место, впоследствии не оказалось…». И девяностадвухлетний тифлисский домовладелец Иван Глахов Квешадзе, бог знает почему среди ночи доставленный на допрос, не жаждет старец «открыться» ротмистру Розалион-Сашальскому. «По предъявлении мне фотографической карточки Семена Тер-Петросова заявляю, что этого человека я ни в лицо, ни по фамилии не знаю и на своем веку ни разу с ним не встречался, равным образом этот человек ни разу не заходил в мой дом…» И доживающая свои дни слепая бабушка Камо Кеке. При обыске она злонамеренно не показала, где прячет внука Симона. Более того, утверждала, что в последний раз он навестил ее восемь лет тому назад…

Даже розыскные собаки и те…

«СЕКРЕТНО

От начальника тифлисского сыскного отделения

В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ

Его высокородию господину тифлисскому полицеймейстеру

РАПОРТ

Я совместно с другими чинами, взяв сыскных собак и дав им обнюхать вещи Тер-Петросова, направился на розыски.

Собаки взяли направление через сад «Кружка» на Кирочную, затем через ворота «Кружка» на улицу, свернули налево и направились к Верийскому мосту, потом направо по набережной, довели до вновь строящегося здания реального училища и вернулись назад. Другая собака прошла по берегу реки Куры, но в общем собаки шли неуверенно, видимо не взявши правильного следа. Благодаря чему Тер-Петросянц не был задержан, несмотря на энергичные меры мои и чинов. Об изложенном доношу вашему высокородию.

Подписал начальник сыскного отделения Гагиев».

Что самое печальное — находятся охотники погреть руки на общей беде, недостойно сделать карьеру. Ротмистр Карпов шлет тайный донос на начальника губернского жандармского управления полковника Пастрюлина. Якобы полковник имел возможность предотвратить позорный побег, но по мотивам весьма неясным нисколько не постарался. Приходится полковнику стряпать объяснение, не лишенное познавательного интереса.

«В Женеве проживает один из наиболее активных деятелей партии, Мелитон Филия, который имеет общение с Лениным и другими лидерами большевиков. Этот Филия носит партийную кличку «Жорж» и был арестован в 1908 году в Тифлисе при ликвидации 7-го района, а затем бежал из окружного суда во время процесса. В настоящее время «Жорж» прислал копии своего письма к Ленину и ответ последнего, из коих видно, что «Жорж» просил у Ленина денег, необходимых для устройства побега неизвестных лиц из тифлисских тюрем, а Ленин отказал, говоря, что поступившие от экспроприации в Тифлисе деньги имеют своим назначением общепартийные цели и не могут служить на нужды частные, какими в данном случае является освобождение некоторых арестованных.

Из содержания приведенного агентурного сообщения явствует, что в нем нет ни прямых, ни косвенных указаний о подготовлении побега Тер-Петросяна. Речь шла не об арестанте, находящемся в Михайловской больнице, где Тер-Петросян в действительности содержался и о чем, несомненно, знали заинтересованные в его судьбе лица, а о каких-то преступниках из тифлисских тюрем, вопрос об освобождении коих является частной нуждой, а не общепартийной, что, по моему разумению, ни в коей мере не могло относиться к Тер-Петросяну, если принять во внимание его значение для партии, коей он оказал выдающиеся услуги».

Тем более чины самые высокие жаждут схватить, заковать теперь по рукам и по ногам Тер-Петросяна. Больно уж велик скандал. Шум на всю империю, на всю Европу. В берлинских, парижских, лондонских, венских, софийских газетах оскорбительные описания бегства, ядовитые заголовки: «Бежал от палачей!», «Кто страдает слабоумием?!», «Реванш Мирского-Аршакова!» Сам полицей-президент Берлина герр фон Ягов среди ночи пишет пространный запрос в Санкт-Петербург: «Имею честь покорнейше просить Вас соблаговолить сообщить, соответствуют ли действительности сообщения газет о том, что анархист, страховой агент Симеон Аршаков Тер-Петросянец, мнимый Димитриус Мирский, якобы недавно бежал. В положительном случае имеются ли данные, указывающие на то, что Петросянец бежал в Германию?»

Ответ несколько задерживается, но содержание вполне искупает: «Учитывая, что Тер-Петросянец до последнего времени тайно находился в Германии, вполне можно предположить, что он и сейчас направился туда».

Зачем же сразу так далеко? Есть еще дела на Кавказе. Необходимо съездить в Баку, повидать доктора Сегала. Он был тогда в Берлине, наверняка встречался с Житомирским, что знает о нем?

Передумывать, откладывать не в натуре Камо. Единственная его уступка чрезвычайным обстоятельствам — грим и вместо прямого поезда Тифлис — Баку несколько старомодный способ путешествия — конным и пешим по дорогам и тропам не слишком проторенным. В какое-то сентябрьское утро он будит Сегала в его квартире на нефтепромыслах в Романах под Баку.

Сегал, неопубликованная рукопись:

«Открываю глаза, кричу:

— Аршак! (Аршак Зурабов — бывший член Государственной думы, бежавший с каторги.)

— Не узнал? Я Камо!

Вглядываюсь… Действительно живой, настоящий Камо.

— Думаешь, все-таки сумасшедший? Нет… Можно было сойти, но не сошел.

Очень нелестные замечания насчет Житомирского: Предполагает, что тот его выдал. «Приеду в Париж — убью!»

Расспрашивает о Житомирском долго, придирчиво. Требует подробностей самых мелких. Я почему-то умалчиваю об открытке, полученной от Житомирского на венском почтамте, в которой он предупреждал: «Камо Вас оговорил». Я ее порвал, Красин сказал, что так и следовало поступить. Не ошиблись ли мы оба?

При следующей встрече Камо снова расспрашивает о Житомирском. Чувствую, что сейчас для него нет ничего важнее.

В подходящий момент спрашиваю, что он собирается делать дальше.

— Я решил уехать за границу, научиться управлять аэропланом — хорошо бомбы бросать.

Шутит или вполне серьезно? Поди пойми у Камо».