Камо

3

Обзор событий на страницах 17—18-й газеты «Искра» от первого мая девятьсот третьего года:

«Тифлис. Выпустили прокламации «К гражданам», которые разбрасывались повсюду. В армянском соборе прокламации были переданы одному простолюдину со словами, что это «патриарше благословение». Тот, не подозревая, выкрикивал: «Патриарше благословение!» — и раздавал направо и налево. Прокламации были разобраны и читались с большим интересом…

В этот же день (вечером) 23 марта в театре Артистического общества, в бенефис одного из любимцев тифлисской публики, сверху посыпались прокламации. Для администрации это было такой неожиданностью, что полицеймейстер Ковалев и жандармский ротмистр Лавров кинулись исполнять роль театральной прислуги и очистили весь пол. В театре был и помощник Голицына Фрезе, который возмутился промедлением, разругал администрацию, результатом чего явилось глубокомысленное совещание Ковалева с Лавровым: откуда сыплются прокламации? После тщательного осмотра здания театра решили, что прокламации могут явиться только[10] из отверстия над электрической люстрой…»

И признание того, кто произвел переполох, еще долгое время будораживший «высший свет» Тифлиса. Признание Камо:

«Я забрался на галерку, ждал того момента, когда Гамлет увидит тень своего отца и все внимание публики всецело будет направлено на сцену. В это мгновение я швырнул пачку прокламаций в пятьсот штук по направлению к центральной люстре. Они полетели, как белые голуби. Произошло большое волнение, публика начала хватать прокламации, а жандармский ротмистр, известный своей свирепостью, носился и отбирал у публики прокламации. От одной светской дамы ротмистр чуть не получил пощечину. Дама ему с ненавистью говорила:

— Вы, блюститель порядка, почему же вы это допускаете? Теперь, по крайней мере, дайте прочесть листки. Бог мой, как вы плохо воспитаны!

Я, пользуясь суматохой, ускользнул из театра, перешел на противоположную сторону Головинского проспекта и стал наблюдать, как полиция всех обыскивала и подозрительных людей арестовывала. Я наблюдал и смеялся над глупостью полиции. Потом я отправился в дом Аршака Зурабова, где было много других товарищей, и рассказал им обо всем. Они хлопали меня по плечу и называли героем дня. Эта похвала товарищей была приятна и доставила большое удовольствие. Такие штуки в театрах я повторял в продолжение года много раз…»

Нередко повторял в качестве практических занятий с подопечными из нелегальных ученических кружков. Одних приходилось придерживать твердой рукой — слишком лезут на рожон. Других подбадривать — не в меру опасливы. Случаются белоручки, пустомели. Категория для Камо вовсе неприемлемая.

«Группе из трех человек я предложил разбросать прокламации вечером в театрах. «Мы попадемся из-за этого мелкого дела, — отвечали они: — Нам не удастся окончить учение и позже сделать что-нибудь большее. Если мы окончим учение, то впоследствии принесем больше пользы».

Я всячески уговаривал их, доказывая, что только тот, кто может и хочет делать маленькое дело, будет в состоянии со временем исполнить и большое. Они меня очень рассердили своим отказом».

Не знает Камо, что за много времени до его спора с любителями «больших дел» в далекой сибирской ссылке Владимир Ильпч Ульянов исчерпывающе определил самую насущную потребность: «чтобы вести систематическую борьбу против правительства, мы должны довести революционную организацию, дисциплину и конспиративную технику до высшей степени совершенства». Специализация на «технике» требует, «мы знаем это, гораздо большей выдержки, гораздо больше уменья сосредоточиться на скромной, невидной, черной работе, гораздо больше истинного героизма…»[11].

Как у всякого наставника, у Камо есть особенно близкие сердцу воспитанники — веселый, сильный юноша Серго (при крещении ему в честь деда дали имя Григорий, Григорий Орджоникидзе, но родные и близкие, позднее и соученики — все зовут его Серго) и в противоположность ему стеснительная, хрупкая девушка Джаваира.

У Камо никаких сомнений — хорошо или плохо он поступает, так рано вовлекая сестру в нелегальную деятельность. Свято уверен, что забота о будущем Джаваиры требует указать ей единственно достойный путь. По его, Камо, понятию. В личных записях Джаваиры, также в официальных документах обозначен год ее вступления в РСДРП — 1904-й. Стало быть, в шестнадцать лет. Но еще до того. «В Тифлисе, в узком переулке, выше серных бань, для срочного изготовления прокламаций был установлен печатный станок. Камо работал, я помогала, — расскажет Джаваира. — После печатания готовые прокламации я переносила на конспиративные квартиры, а оттуда их распространяли по заводским районам.

Я переодевалась в татарское[12] одеяние, покрывалась татарской чадрой, надевала на ноги коши, а под чадрой прятала прокламации. Для того чтобы искусно обмануть шпиков, Камо, обладавший большой наблюдательностью, придирчиво учил меня походке тюркской женщины и умению носить чадру».

Занозистый юноша Серго — их знакомство с Камо началось со столкновения — двумя годами старше Джаваиры. Он и успел уже побольше. У себя в веселых горах Имеретии, где круглый год вскипают волной, звонко дробятся о камни студеные реки и играет пятнистая форель, Серго низверг… царя! Если не живого, то, во всяком случае, его портрет со стены двухклассного министерского училища. И растоптал. В знак протеста против исключения из училища крестьянского нищего мальчика Самуила Буачидзе, повинного только в том, что публично возразил попечителю Кавказского учебного округа.

С осени 1901 года осиротевший Серго в Тифлисе. Учится на казенный кошт в фельдшерском училище при Михайловской больнице, живет в пансионате. Довольно скоро обретает доступ в круг видных грузинских революционеров. Избран в общегородской нелегальный ученический центр.

С Камо они столкнулись в подпольной типографии, куда оба весьма часто наведывались. Камо в качестве уважаемого крупного заказчика. Серго в роли поскромнее — чтобы помочь выправить корректуру, повертеть колесо «американки» — печатной машины.

Камо всякий раз являлся в новом, совершенно отличном обличье. То он щеголеватый грузинский князь в тонкосуконной черкеске и дорогой каракулевой папахе, то почтовый чиновник в пенсне на черном шнурке, то подвыпивший кинто или фаэтонщик… Серго таращит глаза, вертится поблизости. Быть может, он еще какое-то время соблюдал бы запрет вступать в разговоры, тем более расспрашивать о занятиях и подлинных фамилиях. Довольствовался бы тем, что знал ни на что не похожее имя этого поразительного человека. Не кавказское, не русское — просто Камо. Есть такое грузинское слово «кама», так это то, что по-русски «укроп», «травка». Все так загадочно…

Прорвало, когда за прокламациями, заказанными Камо, пришла пожилая прачка с майдана, с большой корзиной белья. Лишь по голосу, если хорошо прислушаться, можно было узнать старого знакомого. Серго держался, не подавал виду, а прачка, явно потешаясь, предложила: «Кацо, иди ко мне в помощники!»

Тут же сработала имеретинская привычка подсыпать в разговор перцу. «Кому помогать, батоно Камо, князю или прачке?» — «Ты о другом позаботься, как бы с тобой чего не случилось с испугу! Мальчишка!»

У обоих появилось желание затеять рыцарский поединок. Первым опомнился более старший Камо — ему без малого двадцать один год, Серго около семнадцати. Протянутая рука немедленно горячо пожата. Долгие годы идти им вместе, быть друзьями, самыми близкими.

Пока оба вне подозрения у полиции. Несколько месяцев еще останутся на свободе. Для Серго неповторимая возможность перенять у Камо то, что не вполне исчерпывающе можно назвать: смелость, оригинальность, настойчивость, неистощимость.

Обучение мастерству больше практическое. И не без озорства. Вроде того что увесистая пачка прокламаций во время премьеры «Ромео и Джульетты» угодила в голову помощника главноначальствующего на Кавказе. Утром по городу достоверный слух: «В Казенном театре покушение на самого Фрезе… С галерки метнули бомбу!..» Для успокоения публики в газете «Кавказ» по всей форме опровержение властей. И, естественно, без огласки имен возмутителей спокойствия строжайший разнос от Тифлисского комитета эсдеков…

В следующие годы Камо точно так же будут выговаривать за склонность к озорству, за предельное своеобразие иных его поступков. В расчете: авось хоть немного побережет себя. А что изменится, перестанет быть самим собой, это никто в мыслях не держит. Да и кому тогда поручать все то, что по обычным человеческим меркам невыполнимо?!

Камо охотно подставляет плечи. Помимо сверхобостренного чувства долга, ему крайне интересно и откровенно радостно от того, что его энергия, самообладание, дерзость, вероятно, и задатки большого актера снова взяли верх в труднейшем поединке. Его натура, характер.

За время небольшое — с весны до осени 1903 года…

В Тифлис по одному, по два добираются как умеют делегаты Первого съезда социал-демократических организаций Закавказья. С берегов моря Каспийского и моря Черного, с марганцевых разработок горных Чиатур, из долин Имеретии и Карталинии. Всех надо встретить на тайных явках, поместить в надежных квартирах. Проследить, чтобы по кавказской привычке не ходили гурьбой по городу и не ввязывались в шумные уличные споры. Самое главное — не привели бы «хвоста» — полицейскую ищейку, филера. Всё полностью забота Камо, его рабочей дружины. За ним и охрана съезда. Во все четыре дня заседаний. Организационная комиссия надеялась, что управятся быстрее. Оказалось — невозможно, слишком жгучее решается.

Перво-наперво о принципе построения партии. Слывущий солидным марксистом, будущий лидер грузинских меньшевиков Ной Жордания сулит всяческие беды и собственную отставку тоже, если съезд вместо нарочито отгороженных, наглухо разделенных национальными перегородками местных социал-демократических комитетов создаст Кавказский союз РСДРП. С единой волей и железной дисциплиной.

Делегаты не отказывают Жордания в своем уважении. Только всеми голосами против одного подтверждают жизнью давно подсказанное: «Грузинское рабочее движение не представляет собой обособленного, лишь грузинского, с собственной программой, оно подчиняется Российской социал-демократической партии».

Бесхитростное на сей счет разъяснение делегата Батума:

«Когда мы у себя на месте не смогли прийти к общему мнению по вопросам, связанным с тактикой уличных боев, мы обратились к Петербургскому комитету РСДРП, спросили, как нам быть? По рабочему русскому совету так потом и действовали».

На последнем, ночном, заседании избран Кавказский союзный комитет. Ему строгий наказ отстаивать программу, разработанную редакцией «Искры», Лениным, в сущности.

Теперь в обязанности Камо незаметно усадить всех участников тифлисского съезда в вагоны, избавить от навязчивых спутников. Не надо только его заранее расспрашивать, как станет действовать, тем более — подавать советы. Оборвет резко. Должен чувствовать безоговорочное доверие. Тогда всё. Кто сталкивался, не забудет. Пятьдесят с лишним лет спустя в «Записках» ветерана большевистской партии Ц. Бобровской:

«За Ефремом по пятам ходят шпионы[13]. На заседание комитета он смог явиться лишь благодаря необыкновенной находчивости Камо, который только ему одному известными проходными дворами ухитрился привести Ефрема сюда, на гору Святого Давида, и брался устроить беспрепятственный выезд его из Тифлиса. Коба предложил отправить Ефрема в Баку, чтобы он вошел в местный комитет партии. С этим предложением все согласились, и Ефрем в сопровождении своего «ангела-хранителя», как шутили мы, отправился на вокзал. Присутствие Камо воспринималось как полная гарантия…»

Если поручить кому-либо другому, Камо откровенно обижается. Утверждение своей удачливости в работе ему более необходимо, чем хлеб. Его слова:

«Я был назначен транспортером и должен был перевезти из Баку в Кутаис три пуда литературы на русском, армянском и грузинском языках… Билет стоил четыре рубля. Я ехал первый путь с билетом, а обратно под скамейкой. Обедал я не больше одного раза за все время поездки, но как я всегда был голоден!

Однажды я благополучно привез в Кутаис пять пудов литературы, шрифт и типографский станок. В четыре часа я зашел к знакомому доктору, где меня накормили и дали возможность выспаться. Меня очень стесняло, что я, такой грязный, должен был спать в его комфортабельном кабинете».

Почтенный дьякон церкви Сурп Саркиса на Харпухах Осеп Вахтангян склонен приватно давать уроки пения детям благочестивых прихожан. Плату спрашивает посильную, временем своим не дорожит. Хоровые занятия под аккомпанемент рояля длятся всякий раз, сколько потребуется Камо. Звонкие голоса и музыка должны перекрыть шум печатной машины.

На старом месте, в доме популярного детского врача Умикова, дольше оставлять нелегальную типографию крайне опасно. Другое помещение никак не находится. Издательская деятельность настолько застопорилась, что Камо с друзьями считают себя обязанными отправить по почте обнадеживающее заверение:

«Губернское жандармское управление. Господину Лаврову.

Извиняемся перед вами, что ввиду технических- затруднений в последнее время мы несколько задержали выпуск прокламаций, но даем честное слово впредь этого не повторять».

Перебрав множество всяких проектов, Камо вспоминает о бывшем своем соученике, горийском уроженце Вахтангяне. «Этот дьякон, — объясняет Камо на заседании комитета, — очень честный человек и настоящий природный социалист. Под прикрытием его церкви можно делать все, что нам потребуется».

А требуется, если по меркам Камо, сущий пустяк. В подвале под спальней и гостиной дьякона поместить печатную машину, наборные кассы со шрифтами, немного бумаги. В ограде церкви иногда устраивать тайные заседания. Ну и где случится, в жилом помещении или в самой церкви, занятия молодежного кружка.

К рассуждениям о том, умел и любил ли Камо агитировать, доносить до сердец правду — неодолимой силы правду большевиков.

Народный артист Армении Гаврош: «На квартире дьякона Осена мы встречались с Камо. Нам заранее давали знать, что Камо находится в Тифлисе, и, получив предварительно его согласие, наша группа собиралась слушать его беседу».

Видный партийный работник Закавказья Иван Певцов: «Летом 1904 года в Батумской тюрьме я оказался в одной камере с Камо. После долгих расспросов о том, как я попал в тюрьму, в чем обвиняюсь, как идет стачка на заводе, где я работал, Камо обратил внимание на мои крест. Он очень осторожно вел со мной в течение нескольких дней беседу о происхождении креста, о его значении, о том, кто был Христос… Вначале я горячо возражал, извлекая из старого своего арсенала всяческие доводы, которые он разбивал не спеша, но без промаха. Крест, висевший у меня на шее со дня рождения, полетел в парашу при общем одобрении всех сидящих в камере.

Камо предупредил меня: в будущем при беседах с рабочими осторожно касаться бога, не горячиться, уважительно, терпеливо выслушивать верующих и всегда очень тщательно готовиться к таким спорам. Это предупреждение потом принесло мне большую пользу, особенно в дискуссиях с сектантами в Батуме и Баку».

Тифлисский рабочий Валико Квинтрадзе: «Впервые я узнал Камо на нелегальном собрании на заводе Яралова в 1906 году. Выступали меньшевики, эсеры, кое-кто из большевиков. Настроение было подавленное. Но стоило только подняться Камо и бросить свой бодрый призыв, как всем стало легче, вновь зажглась уверенность в победе, вновь пробудилась воля к борьбе. «Лучше умереть с таким революционером, чем жить прозябая», — говорили рабочие после собрания».

При всем при этом Камо объясняет грузину рабочему разницу между «теоретическим» и «практическим». «Понимаешь, — говорит он, — «теоретически» — это как сшить сапоги, «практически» — самому сшить сапоги». Выбирая поле деятельности для самого себя, он явно предпочитал шить сапоги своими руками.

И отец дьякон Осеп, нисколько не сомневаясь в том, что по милости этого Камо он прямиком угодит в ад (Камо не оспаривает: «На все воля божья!»), продолжает давать уроки хорового пения. Работает, стало быть, на полную силу типография Камо. «Во время всеобщей Южной забастовки мне удалось напечатать и отправить двадцать пять тысяч экземпляров прокламаций: «Государственная казна или хитрая механика», «Что нужно знать и помнить каждому рабочему», «О восьмичасовом рабочем дне».

Как свидетельство того, что подпольщики твердо держат свое слово, больше не допускают перебоев или задержек в выпуске листовок, на каждом экземпляре хорошо знакомая властям пометка, как бы фирменный знак: «Типография «Едзие и К°» (по-грузински «едзие» значит «ищи»). Впервые пошло со времени, когда Камо на дальней окраине Батума наладил свою типографию.

Едзие! Ищи, пытайся! Борьба — стихия Камо…

…В руки ротмистра Лаврова попадает план противоправительственной демонстрации. В Тифлисе аресты. Головинский и Михайловский проспекты окружены войсками. На рабочих окраинах круглые сутки казачьи разъезды.

В весьма поредевшем составе собирается Временный комитет из подпольщиков, готовивших демонстрацию. С опозданием, что отнюдь не в его правилах, входит разгоряченный Камо.

— Слава богу, нашел!

Общее недоумение. Всего несколько часов назад сам Кацо для встречи выбрал этот серый, без окон, дом по соседству с монастырем Мтацминда. Чей-то голос:

— Почему не мог найти? Где твоя голова?

— Что спрашиваешь, дорогой? Голова где надо. Покойника подходящего не было!..

Грубая, неудачная шутка? Упаси господь! Камо действительно искал «подходящие» похороны. Такие, «чтобы были в Первом районе завтра в середине дня. Мы чисто одеваемся, приходим. Собирается хорошая толпа. Все вместе — похороны, демонстрация — спускаемся от церкви на Коргановской улице вниз на Головинский. Около театра я поднимаю красный флаг. Понятно, да?»

С утра 23 февраля в старой церкви не протиснуться. Родственники и близкие покойного приятно удивлены: «Вай, сколько людей пришло проводить несчастного!»

«В 12 часов похороны двинулись от церкви к Головинскому проспекту. По пути присоединились многие другие. Накопилось несколько сот человек, — передает ближайший в этот день помощник Камо Асатур Кахоян, более известный в кругу большевиков под псевдонимом Банвор Хечо Борчалинский. — Около театра полицейские и казаки также «склонили головы» перед гробом. Родственники усопшего зарыдали пуще прежнего. Вдруг взвился красный флаг и раздались возгласы: «Долой царское правительство!», «Да здравствует свобода!»

Полицейские, казаки, дворники накинулись на процессию. Началась жестокая свалка. Послышались проклятья и ругательства. Гроб оказался на земле…

Покуда «чины» были заняты на Головинском и полицейские врукопашную схватывались с рабочими, Камо на фаэтоне примчался на Солдатский базар, где всегда полно людей. Развернул благополучно увезенный с Головинского красный флаг, сказал маленькую речь».

Против обычного Камо похвалы не принимает, сердится. «Какой успех? Так, немного попробовали… Знаешь, скоро Первое мая?!»

Заранее в Тифлисе большего не скажешь. Подробности уже после событий. Настолько значительных, что немедленно по прибытии в Лондон пакета из Тифлиса редактор «Искры» Ленин выправляет, сдает в набор отчет весьма осведомленного очевидца.

«…Для нашего полицеймейстера Ковалева подавление движения было делом «чести» и карьеры: не раз уж ему доставалось за неумелые и несвоевременные действия. К майской демонстрации он стал готовиться с 23 февраля (после февральской демонстрации): каждое воскресенье все было наготове, скверы л сады целый день заперты — «по случаю неспокойного состояния», как ответил один городовой любопытному обывателю.

…Администрация, уверенная, что местом сборища назначена Эриванская площадь и Солдатский базар, оберегала площадь, не пропуская туда никого и оттесняя собирающийся народ в обратную сторону, как бы помогая успеху демонстрации.

Рабочие в одиночку и группами стекались к Головинскому проспекту. Чудесный весенний день, оживленные лица рабочих с цветами в руках — все это придавало проспекту небывалый вид. Чувствовалось уже какое-то нетерпение, у каждого в глазах так и читалось: «Когда же начнется?» Надо заметить, что администрация, хотя и уверенная в своем успехе, все же не поскупилась как можно лучше обеспечить его: на всем протяжении проспекта, во всех больших дворах спрятаны казаки, полиция, войско и дворники. Как полагается, всех «чинов» было гораздо больше демонстрантов.

Около 11,5 часов толпа заволновалась, часть отделилась и выбежала на середину улицы; с криком «ура!» со всех сторон стекались рабочие, бросая красные билетики с напечатанным четверостишием Пушкина: «Самовластительный злодей…» В ту же минуту красное шелковое знамя, обшитое золотом, красиво развеваясь, высоко поднялось среди улицы. Толпа в 400–500 человек, тесно окружая знаменосца, с восторженными криками двинулась по направлению к Казенному театру… Во всех действиях рабочих замечалась удивительная сдержанность и организованность, чему, главным образом, нужно приписать удачу демонстрации. Масса гуляющих с любопытством следила за этой картиной, которая оставила глубокое впечатление.

…Шествие демонстрантов уже спустилось к Саперной улице, когда подоспели казаки и войско, прилетел разъяренный неудачник Ковалев со своей свитой: ему только оставалось вымещать бессильную злобу… Дико было смотреть на человека, у которого на левой стороне мундира университетский значок, а в правой руке казацкая нагайка, которой он очень умело расправлялся. Выхваченных из толпы били до потери сознания и отправляли в участок… Избитые хотят начать судебное преследование. Многие тифлисцы вызвались быть свидетелями; в числе последних указывают на нескольких офицеров… Могу подтвердить, что один офицер заступился за манифестанта, за что и был арестован».

Корреспонденту «Искры» никак нельзя приоткрыть, кто в тайне все готовил. Хоть как-то намекнуть, что есть в Тифлисе неугомонный такой человек — Камо. Из крепкой плоти, с душой большого ребенка. Он поднял руку, выпустил в высокое небо три красных шара. Сигнал начинать рабочее шествие…

Все за время небольшое — с весны до осени 1903 года…