Камо

15

С января 1908 по август 1911 года, сначала в Берлине, затем в Тифлисе, идет невозможное, по всем законам психиатрии, а также человеческой природы, противоборство. На условиях чудовищно неравных. Загнанный в угол, по рукам и ногам связанный, часто в самом буквальном смысле, Камо выступает против общепризнанных медицинских знатоков, бессчетно экспериментирующих не медицинскими — полицейскими методами. Запросто под ногти булавки, в спину иглы, гигиены ради стерильные. Камо не реагирует, ни один мускул не дрожит на лице, тогда прижигание бедер докрасна раскаленными металлическими стержнями — покуда по всему помещению не разнесется запах паленого мяса. Шрамы от выжженных ран — на всю жизнь.

Нисколько не переигрывает, не перебарщивает — абсолютно в норме. После каждого свидания Кон заново удивляется, говорит нетерпеливо ожидающему Мартыну Лядову:

«При посторонних он так держится, что я с ужасом думаю: «Бедный Камо действительно сошел с ума». Только когда мы остаемся вдвоем и убедившись, что за ним не следят, он сразу сбрасывает маску сумасшедшего, лицо его делается совершенно другим, даже и приблизительно непохожим на только что бывшее при свидетелях. У него воля и талант, каких я никогда не встречал».

Больному, должно быть, то лучше, то хуже. То крайнее буйство, то предельный упадок, навязчивая потребность покончить с собой. Однажды служители вынимают его из петли, посиневшим, без сознания. Еще попытка — вскрывает вену. Лужи крови на кровати, на полу. Новая перемена настроения — абсолютное безразличие ко всему. Смирение.

«29 сентября 1908 года. Держит себя в лазарете тихо. Рана заживает. Беспокойство постепенно исчезает.

25 октября. Держится в общем спокойно. Относительно душевного его состояния трудно установить что-либо с уверенностью, так как больной говорит лишь ломаным немецким языком, да, по-видимому, и не понимает его в достаточной степени. Несколько времени тому назад, когда ему снимали шов на левой руке, он пошатнулся и, шатаясь, возвратился в палату. Производил впечатление больного истерией.

15 декабря. Держится непринужденно. Изредка жалуется на боли в желудке и на головную боль. Читает русскую литературу.

27 января 1909 года. Без изменений. Врачу не заявляет никаких желаний.

21 февраля. Скромен и вежлив. Не установлено никаких галлюцинаций или иллюзий.

15 марта. Сон вновь хуже. Получает усыпительное. Вследствие головных болей помещен в лазарет».

Справедливости ради. Что бы там ни писали в «скорбных листах», лучше здоровье Камо или хуже, своих о нем постоянных забот не оставляют полицейские чины, судебные деятели, даже министр внутренних Дел Пруссии.

Десятого марта девятьсот девятого года министр: «Доктору юриспруденции Оскару Кону.

По поводу задержания душевнобольного Симона Аршакова в психиатрической лечебнице в Бухе покорнейше сообщаю, что сделанные господином полицей-президентом по этому поводу распоряжения при данных обстоятельствах должны быть признаны оправданными. Вследствие этого я не считаю возможным вмешиваться в порядки служебного надзора».

Двадцать третьего того же месяца. Ответ директора больницы Рихтера на запрос прокуратуры:

«Аршаков обнаруживает в настоящее время длительно ясное сознание, держится уравновешенно, а также прилежно занимается. Впрочем, он по вечерам получает усыпительные порошки.

Если в подследственной тюрьме будут считаться с тем, что Аршаков находится в состоянии выздоровления, то врачи не могут ничего возразить против перевода его в тюрьму. Во всяком случае, в настоящее время он в состоянии принять участие в судебном разбирательстве».

Старший прокурор королевского суда I не медлит с выражением признательности советнику Рихтеру. Поздравляет его с успехом в лечении столь опасного пациента. Теперь очередь за полицией и судом продемонстрировать такое же высокое профессиональное мастерство. «По имеющимся сведениям, — предупреждает прокурор, — существует организация, ставящая себе целью насильственное освобождение арестованного Аршакова… Перевод из Буха в Альт Моабит и рассмотрение дела в суде должны иметь место с соблюдением чрезвычайной осторожности».

Еще одно не менее доверительное послание.

Полицей-президент фон Ягов, свидетельствуя свое глубочайшее почтение господину директору департамента полиции, просит «почтить официальной информацией, затребованной Королевским Ландгерихтом I». Королевскому суду угодно знать: а) На чем основано утверждение, что Дмитрий Мирский идентичен с анархистом Симеоном Аршаковым, в) Какие результаты дало расследование относительно участия Мирского-Аршакова в ограблении Государственного банка в Тифлисе и с) Имеются ли, и какие именно, факты и доказательства в пользу того, что существуют или существовали тайные связи в целях насильственного освобождения Мирского-Аршакова..

Ответ обескураживающий. Высокий департамент «располагает конфиденциальными сведениями, которые не могут быть представлены суду, из коих видно, что Мирский фактически находился среди грабителей, совершивших указанное ограбление в Тифлисе. Из того же самого источника следует, что живущие за границей русские революционеры составили план освобождения Мирского из тюрьмы в Берлине».

Обо всем уже позаботился сам Камо. Так оно всего надежнее..

Экстренное сообщение главного медицинского эксперта советника Гоффманна прокурору: «Сегодня с Мирским-Аршаковым произошел припадок буйного помешательства: он разрушил помещенные в его камере предметы, хотел наброситься на надзирателя, так что его пришлось связать и поместить в камеру для буйных заключенных.

Безусловно, нельзя предположить, чтобы Мирский-Аршаков к 3 мая поправился настолько, чтобы принимать участие в судебном разбирательстве.

Я тоже считаю совершенно несомненным, что рассмотрение дела, насколько можно предвидеть, будет и впредь невозможно. Как только Мирский-Аршаков будет возвращен в тюрьму, это состояние, находящее себе благодарную почву в истерии, вернется вновь. Необходимо, чтобы душевное здоровье Мирского-Аршакова сперва значительно и прочно укрепилось, но этого можно ожидать лишь по истечении многих лет.

24 апреля 1909».

Назад в Бух. Крепко связанным.

«2 мая. Относительно того, что произошло в подследственной тюрьме, нельзя указать никаких деталей.

8 мая. Ночью галлюцинирует, видит полицию и т. д.

14 мая. Все снова жалуется, что полиция навещает его ночью и бьет его, он хочет застрелиться. Ругает полицию. Плохо спит.

16 мая. Насколько можно было проверить, с позавчерашнего дня ничего не ел.

17 мая. По приказанию директора переведен в павильон № 9. Жалуется на беспокойство, постоянно причиняемое ему полицией».

Далее «собственные наблюдения» доктора Вернера:

«С некоторых пор возбуждение Аршакова уменьшается, так что днем он может вставать с постели… Он часто уверяет, что он не преступник, что он «врач, учитель для народа», что он приверженец социал-демократической партии, что он лучше, чем русская полиция, состоящая из «разбойников, убийц и мошенников».

…Когда я однажды возразил ему, что русская полиция называет его не социал-демократом, а анархистом, он пришел в такое состояние возбуждения, что не мог даже говорить, сделал лицо, на котором была написана скрытая злоба, а затем не желал вовсе разговаривать.

…Одному служителю он заявил, что, когда он явится в Россию, его, вероятно, повесят, русская полиция знает его; если его сошлют в Сибирь, то он этого не боится, Сибирь — его мечта.

4 июня 1909 года. Аршаков был настолько спокоен, что я мог вести с ним при участии переводчицы более продолжительную систематическую беседу. Протокол ее следует ниже.

1. Как вас зовут? — Семен Аршакович Тер-Петросианц. «Тер» — означает происхождение семьи, члены которой принадлежат к духовному званию. Мой прадед и мой дед были священниками.

2. Какого вы вероисповедания? — Я армянин, наша религия лишь немногим отличается от православной.

3. Когда и где вы родились? — В городе Гори на Кавказе, в мае или июне. Мне приблизительно 27 лет.

4. Живы ли еще ваши родители? — Когда я был в России, мои родители были еще в живых.

5. Были ли здоровы ваши родители? — Мой отец был купцом, поставщиком для войск, он сильно пьет, может выпить ведро вина; рано утром он пьет водку. Моя мать умерла 6–7 лет тому назад. Она умерла еще совершенно молодой, я присутствовал при ее смерти.

6. Были ли в вашей семье случаи душевной болезни, алкоголизма, нервных заболеваний и т. п.? — Когда я был ребенком, я был горячим патриотом. Одна тетка, сестра моей матери, была очень нервная.

7. Какие болезни перенесли вы в детском возрасте? — Когда я был маленьким, я очень охотно пил уксус и сильно кашлял. Я имел специального врача, так как отец мой был очень богат.

. . . . .

11. Хорошо ли вы учились и легко ли давалось вам учение? — Чему хотел, тому и учился, по географии и истории я всегда учился прекрасно, арифметику же я не любил.

. . . . .

13. Что вы делали после того, как покинули школу? — Я хотел продолжать учиться дома. Иногда я читал по 14–15 часов в сутки, беря все, что меня интересовало, например, социалистические книги.

14. Имели ли вы привычку пить водку, пиво и т. д.? — Водки я не пил, пиво мне не нравилось, а любил я вино и коньяк[37].

15. Служили ли вы на военной службе? — Я не желаю вовсе служить, так как не хочу служить ни разбойникам, ни убийцам, ни палачам.

. . . . .

18. При каком случае и кто нанес вам те раны, рубцы от которых имеются на вашей голове? — Все это от полиции. Я был агитатором. Повреждения на голове нанесены мне отчасти ударами шашки, отчасти ударами приклада. Я упал без сознания, мои товарищи оттащили меня.

. . . . .

21. С каких пор вы страдаете болями в желудке? — Шесть, семь лет тому назад произошла большая стачка. Я был агитатором. При этом было убито 15–16 человек, и я хотел умереть вместе с ними и потому принял сильный яд (азотную кислоту). С тех пор я страдаю болями в желудке и в нижней части живота. У меня в России много приятелей среди аптекарей.

22. Каким образом произошло повреждение вашего правого глаза? — Я этого не желаю рассказывать.

23. Почему вы были так возбуждены в подследственной тюрьме? Говорят, вы там буйствовали? — Я лишь один раз там был возбужден, потому что там желали, чтобы я пошел на прогулку, а я этого не хотел. У меня в голове были различные мысли. Меня арестовали совершенно беспричинно. Я никогда не желал совершить ничего дурного. Если меня теперь освободят и я смогу нанять себе комнату, то у полиции не будет никаких оснований для того, чтобы меня арестовать. Я приехал сюда лишь для того, чтобы посмотреть Берлин.

24. Как же обстоит дело с чемоданом с двойным дном? — Это все проделки полиции; тут очень много русской полиции, и она на все способна, чтобы заслужить орден.

25. Вы так же здесь были часто возбуждены и говорили, что полиция приходила сюда, чтобы вас фотографировать? — Одной ночью я спал очень крепко, как вдруг почувствовал, что кто-то хочет побрить мне бороду и придать ей остроконечную форму. Я открыл глаза и успел заметить, как полицейский убегал прочь. Я еще бросил ему вслед кружку.

26. Что вас заставляет думать, что это был полицейский? — Я знаю этого полицейского в лицо.

27. Сколько составит восемью девять? — Представьте себе, вы этому не поверите, но я это забыл.

. . . . .

37. Назовите мне русского государя, за которым числятся заслуги. — Такого быть не может.

38. Ходили ли вы прежде в церковь? — Нет.

39. Почему же нет? — У меня есть свой бог. Я не признаю полицейского бога. Я верую в истинного бога.

40. Кто основал вашу религию? — Я не принадлежу больше к религии, моей религией является социалистическое государство. Я верю в Карла Маркса, Энгельса и Лассаля.

. . . . .

В конце он сказал, чтобы ему дали маленькую комнату, что он уже сам лишит себя жизни. Никого в этом не придется винить».

И недвусмысленный, категорический вывод из наблюдений, разговоров, «экспериментов», ничем не отличающихся от пыток:

«…Все многочисленные констатированные у Аршакова болезненные явления, с одной стороны, чрезвычайно типичны, с другой стороны, настолько сложны, что всегда верная симуляция их едва ли вообще возможна, в особенности для профана. Наконец, такие физические явления, как ускорение сердцебиения, дрожание век вообще не могут быть симулированы.

…Аршаков представляет собой человека, который под влиянием сильных возбуждений и продолжительного заключения под стражей легко теряет душевное равновесие и тогда переходит в состояние явного помешательства.

О преднамеренной симуляции или преувеличении болезненных явлений со стороны Аршакова не может быть и речи.

Аршаков в настоящее время не способен к участию в судебном разбирательстве и не будет к тому способен в будущем, насколько это можно предвидеть. Сомнительно, будет ли он вообще к тому способен по данному уголовному делу. Более вероятным представляется, что такое улучшение никогда не наступит.

Аршаков в настоящее время не способен к отбыванию наказания и не будет способен и в будущем…

Бух, 7 июня 1909 года.

Доктор Вернер,

главный старший врач

при Берлинской городской больнице

для умалишенных в Бухе».

Приходится тревожить еще одного министра. На этот раз юстиции. К нему обращается главный прокурор королевского суда I герр Шениан тринадцатого июля девятьсот девятого года. «Таким образом, уголовное дело против Тер-Петросянца закончено быть не может… При бесперспективности дальнейшего ведения дела я полагал бы ненужным возражать против высылки и покорнейше прошу полномочий сделать господину полицей-пре-зиденту соответствующее заявление».

Будут полномочия. Во времени самом недалеком…

…Здесь подходящее место разговору Горького с Камо. В двадцатом году. Запись Алексея Максимовича.

«…Больше всего хотелось мне понять, как этот человек, такой «простодушный», нашел в себе силу и уменье убедить психиатров в своем будто бы безумии?

Но ему, видимо, не нравились расспросы об этом. Он пожимал плечами, нехотя, неопределенно:

— Ну, как это сказать? Надо было! Спасал себя, считал полезным для революции.

И только когда я сказал, что он в своих воспоминаниях должен будет писать об этом тяжелом периоде своей жизни, что это надобно хорошо обдумать и, может быть, я оказался бы полезен ему в этом случае, — он задумался, даже закрыл глаза и, крепко сжав пальцы рук в один кулак, медленно заговорил:

— Что скажу? Они меня щупают, по ногам бьют, щекотят, ну все такое… Разве можно душу руками нащупать? Один заставил в зеркало смотреть; смотрю: в зеркале не моя рожа, худой кто-то, волосами оброс, глаза дикие, голова лохматая — некрасивый! Страшный даже. Зубы оскалил. Сам подумал: «Может, это я действительно сошел с ума?» Очень страшная минута! Догадался, плюнул в зеркало. Они оба переглянулись, как жулики, знаешь. Я думаю: это им понравилось, человек даже сам себя забыл!

Помолчав, он продолжал тише:

— Очень много думал: выдержу или действительно сойду с ума? Вот это было нехорошо. Сам себе не верил, понимаешь? Как над обрывом висел, а за что держусь — не вижу.

И, еще помолчав, он широко усмехнулся.

— Они, конечно, свое дело знают, науку свою. А кавказцев не знают. Может, для них всякий кавказец — сумасшедший? А тут еще большевик. Это я тоже подумал тогда. Ну, как же? Давайте продолжать: кто кого скорей с ума сведет? Ничего не вышло: они остались при своем, я — тоже при своем. В Тифлисе меня уже не так пытали. Видно, думали, что немцы не могут ошибиться.

Из всего, что он рассказывал мне, это был самый длинный рассказ. И, кажется, самый неприятный для пего. Через несколько минут он неожиданно вернулся к этой теме, толкнул меня тихонько плечом, — мы сидели рядом, — и сказал вполголоса, но жестко:

— Есть такое русское слово — ярость. Знаешь? Я не понимал, что это значит — ярость? А вот тогда, перед докторами, я был в ярости, — так думаю теперь. Ярость — очень хорошее слово! Страшно нравится мне. Разъярился, ярость! Верно, что был такой русский бог — Ярило?!

И услышав — да, был такой бог — олицетворение творческих сил, — он засмеялся».