Камо

17

Обстоятельство почти загадочное. От начала января до середины апреля девятьсот десятого года в Тифлисе к Камо ни малейшего интереса. Ни у военных судей, ни у властей предержащих. Ни одного запроса о его самочувствии, никаких новых предначертаний о его содержании в Метехском замке. Обрывается также переписка между генерал-майором Афанасовичем и берлинским адвокатом Коном.

Обрывается переписка… не те, наверное, слова. В общепринятом понятии, какая же это переписка, когда все в одну сторону? Из Берлина телеграммы, письма, обращения через прессу — немецкую, английскую, французскую. Из Тифлиса одно неприступное генерал-прокурорское (Афанасович — прокурор Кавказского военного округа) молчание.

Оскар Кон: «7 февраля я получил задержанную на некоторое время в Тифлисе, телеграмму сестры Терпетросова. Она спрашивала, на каких условиях ее брат был выдан русскому правительству, не предусмотрено ли заранее, что он будет осужден военным судом? Мой ответ гласил, что об «условиях выдачи» вообще не может быть речи. Терпетросов возвращен России, чьим подданным он является, как душевнобольной, лишенный средств к существованию. Я намеренно держался в рамках официальной немецкой мотивировки.

Одновременно я самым срочным образом обратился к прокурору кавказских войск, напомнил, что после того, как берлинский суд назначил меня опекуном Терпетросова, на мне по закону лежит обязанность заботиться о подопечном и ставить суд в известность о его местонахождении. По этим причинам я не могу не потребовать выслушать показания экспертов, советников медицины доктора Гоффманна, и доктора Леппмана и директора городской психиатрической больницы Бух под Берлином.

Никакого ответа я не получил. Подумал, возможно, по русским правилам надлежит указать фамилию прокурора. Прокурор зовется, как я узнал, генерал Афанасович. Я написал ему заново и повторил еще несколько раз. Ответа снова не последовало. Но письма вручены адресату, как об этом свидетельствуют расписки в получении. С начала марта в руках генерала находятся и засвидетельствованные копии экспертизы, снятые по разрешению прокурора Королевского суда. Немецкий прокурор не был обязан это сделать, но, по его словам, он не хочет содействовать тому, чтобы человек, ввиду своего психического заболевания не понесший кару в Германии, был казнен по приговору военных судов в России. Это высказывание прокурора также было доведено до сведения тифлисского генерала.

Невозможно было представить себе, чтобы кавказский военный суд согласился вести дело. Однако же от сестры Терпетросова прибыла ужасная телеграмма: «Брата не считают душевнобольным. Он сидит в тюрьме в кандалах, ожидая смертной казни».

Часть депеш на имя Кона цензор конфисковывает. Ненужные действительно подробности: «Положение Тер-Петросова ухудшается, он посажен в холодный карцер»…

А дальше тот же цензор почти беспрепятственно, всего с несколькими вымарками, дозволяет настырной девице Тер-Петросовой телеграфировать: «Суд состоится 26 апреля русского стиля, больному арестанту грозит смерть».

Сразу шум на всю Европу. В Берлине, Лондоне, Париже, Вене «злобствуют» газеты: «Русская виселица и прусская полиция…», «Русские гнусности с немецкой помощью…», «Душевнобольной перед русским военным судом…», «20, 25, 30 смертных приговоров каждую неделю. Десятки тысяч сосланы в полярные пустыни Северной Сибири…» Запрос в прусском ландтаге социал-демократа Пауля Гирша, ответное выступление министра внутренних дел Фридриха фон Мольтке, большая речь Карла Либкнехта… Открытое письмо депутата доктора Кона русскому послу в Берлине:

«Я обратился к господину президенту Государственной думы Гучкову и ко многим депутатам Государственной думы, а также намереваюсь подать жалобу на генерала Афанасовича высшим военно-судебным властям в Санкт-Петербурге. Но так как до слушания дела в военном суде Тифлиса осталось слишком мало времени, чтобы ожидать благоприятных результатов, то я вынужден адресоваться к Вашему превосходительству и просить Вас тотчас же повлиять в том направлении, чтобы воспрепятствовать судебной процедуре, а тем более выполнению наказания по отношению к душевнобольному…

Вам представляется счастливая возможность доказать, что Вы являетесь также представителем культуры и человечности».

Еще из Парижа. Его высокопревосходительству Столыпину:

«Лига защиты прав человека и гражданина считала бы оскорбительным для Председателя Совета министров России даже предположение о том, что он способен употребить во зло неслыханный акт прусской полиции по отношению к Тер-Петросову».

В первые минуты Петр Аркадьевич во гневе крупно начертал: «Что за чепуха?» Но по рассуждении более спокойном требует у министра иностранных дел Сазонова обзор сообщений русских посольств и заграничной прессы. Затем в тонах предельно дружеских сочиняет наставление наместнику на Кавказе Воронцову-Дашкову.

«Милостивый государь граф Илларион Иванович!

Министерство иностранных дел сообщило мне[39], что за последние дни демократическая печать Европы с особенной страстностью обсуждает судьбу Аршакова (он же Мирский и Тер-Петросянц), привлеченного к ответственности в г. Тифлисе по делу о разбойном нападении на казенный денежный транспорт в 1907 году.

…Нападки прессы не преминут усилиться в случае, если Аршаков-Мирский будет приговорен к смертной казни, и это может оказать неблагоприятное для русских интересов влияние в вопросе о выдаче анархистов.

Пользуюсь случаем выразить Вашему сиятельству уверение в совершенном моем почтении и истинной преданности.

П. Столыпин».

Граф Илларион Иванович достаточно искушен в чтении государственных бумаг. С полуслова понимает, что требуется ответить и в тон, и достаточно уклончиво, чтобы рук себе не связывать.

«…В настоящее время Тер-Петросов содержится под усиленной стражей в тифлисском Метехском замке, где числится за прокурором суда военного округа. Что же касается опасений министерства иностранных дел, что неминуемые в случае присуждения Тер-Петросова к смертной казни нападки прессы могут оказать неблагоприятное для русских интересов влияние, то соображение это мною будет принято во внимание при представлении приговора военного суда о Тер-Петросове на мою конфирмацию».

Уж куда милосерднее! А Камо почему-то не ждет приговора. Опять берется за старое, да еще как решительно. Даже самые близкие ему люди, увидав его утром двадцать шестого апреля в зале военного суда, в ужасе. Ничего более страшного представить нельзя. Живые мощи в рваной одежде тюремной больницы. Не узнает ни сестер, ни тетку, ни на кого не обращает внимания. Время от времени вынимает из-за пазухи прирученного им в Метехах воробья, кормит его кусочками хлеба, что-то нашептывает, быстро шевеля губами. Привязанность к воробью Ваське, желторотым несмышленышем занесенному порывом ветра в тюремную одиночку, — это на всю жизнь. О Ваське рассказывает Камо бойцам своего отряда в критический час, когда осенью девятнадцатого озверевший Каспий добивал их рыбницу.

— Понимаешь, подрос Васька. Жалко стало — выпустил на волю. Долго не было, опять прилетел. Спрашиваю — что хочешь? Кушать хочешь, пить хочешь? А он меня клюет в голову, в лицо. Накормлю, напою. В камере холодно, сам лезет под куртку. Помогал мне жить. Понимаешь?

Так что при желании и некоторой доле воображения можно представить, что Камо, на короткие минуты отрываясь от воробья и с широкой улыбкой протягивая мякиши и хлебные крошки генералу и обер-офицерам, вовсе не хотел уронить достоинство высокого суда. Наоборот, выражал симпатию, признательность за внимание к нему и Ваське. А суд в полном составе порывисто отшатывался, крупно раздражался.

Со стороны, конечно, впечатление достаточно необычное. Особо важный следователь Малиновский потрясен переменой, в полной растерянности: «По наружному виду Тер-Петросянц сумасшедший: глаза его блуждали, на вопросы он или не отвечал, или давал несоответствующие ответы, хохотал…»

Бог с ним, со следователем, его к делу Камо больше не подпустят, отыщут другого мастера, чином покрупнее. Но эксперты! Четыре эксперта из военных и гражданских врачей, притом разных национальностей: Чудновский, Орбели, Монсе и Гедеванов. Одно и то же огорчительное: «Несомненно психически больной».

Раздосадованный генерал вопросительно поглядывает на своих подполковников. По воинской давней традиции первое слово младшим по чину, возможно, чтобы старшие сопоставили мнения, успели поразмыслить. Подполковники князь Вачнадзе и Пентко впервые — это подчеркнуто в совершенно секретном представлении прокурора — приведены к присяге, никогда раньше в судебных заседаниях не участвовали. Понятие о чести у них еще не потускнело, не обтрепалось. Высказываются твердо: «Раз эксперты находят…» Генералу и самому не хочется слишком подличать. Определение суда, в сущности, старое, берлинское: «Дело слушанием приостановить. Подвергнуть Тер-Петросянца освидетельствованию и длительному наблюдению в специальной больнице».

Сложная система субординации лишает начальника губернского жандармского управления, даже самого военного прокурора, возможности достаточно прямо высказаться о судейских формалистах и чистоплюях. «Освидетельствование… Длительное наблюдение… Тьфу!» Хорошо, что хоть в Петербурге выходит газета «Русское знамя». Всю истинную правду режет в глаза. Пройдет немного времени — напишет:

«БОЛЕЕ ЧЕМ СТРАННОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО!

Настоящая оперетка в тифлисском суде… Петросянц ободрен необычным вниманием к своей особе… Кто покровительствует?.. Конец нити, который даст возможность раскрыть удивительные вещи…»

Здешним тифлисским правдолюбцам такого нельзя. Только по начальству совершенно секретно.

Жандармский полковник Пастрюлин — департаменту полиции: «По имеющимся у меня точным негласным сведениям, Семен Тер-Петросянц симулирует свою ненормальность, добиваясь этим путем возможности быть помещенным в больницу в надежде на осуществление побега».

Прокурор округа — коллегам вышестоящим: «…В Тифлисе нет таких психиатрических заведений, в коих побег Петросянца, являющегося выдающимся революционным деятелем и пользующегося большой популярностью в среде как российских революционных организаций, так и международных, мог бы, по меньшей мере, быть предупрежден.

О строжайшем же и неослабном надзоре за Тер-Петросянцем в месте его нынешнего содержания мною предложено начальнику метехской тюрьмы 28 апреля за № 7973».

На сей счет философский пассаж метехского начальника: «Держать там же, где сидит, и под двумя замками и уведомить, что у меня Петросянц был совершенно здоров — это он в суде сделался психически больным».

Размышления… Размышления… Теперь до сентября. Тифлисское летнее пекло — в сносный день под сорок градусов жары и на небе матовая дымка — тоже не способствует умственным занятиям.