Камо

16

На всем пути от Берлина до Тифлиса нигде не оставлен без наблюдения, должной заботы русский подданный, попавший на чужбине в беду.

«Секретно

Начальник Калишского губернского

жандармского управления

Отделение 2

30 сентября 1909 г.

Город Калиш[38]

Начальнику Тифлисского

губернского жандармского управления

Тер-Петросянец (он же Тер-Петросов и Мирский) сегодня под строгим конвоем отправлен в г. Варшаву в распоряжение начальника Варшавского губернского жандармского управления для дальнейшего препровождения.

Он 21-го сего сентября передан был германскими властями через Ленженский переходной пункт Калишской губернии.

Приложения: мое постановление от 23-го сего сентября о заключении Петросянеца под стражу в Калишскую тюрьму; печатные произведения, переданные германскими властями вместе с Петросянецем, отобранные у него в г. Берлине, и в отдельном открытом пакете его фотографическая карточка в трех видах.

Полковник Крыжановский».

В Варшаве опекает другой полковник — Бельский. Отводит подходящее помещение в X павильоне крепости. В Полтаве — третий полковник, в Новочеркасске — четвертый, во Владикавказе на Тереке — пятый. Здесь долгожданного земляка принимает особая команда, присланная из Тифлиса по Военно-Грузинской дороге. С еще ни разу не бывшими в употреблении ручными и ножными кандалами.

Незадолго до полудня девятнадцатого октября кортеж въезжает в ворота Метехского замка. Засвидетельствовать благополучное прибытие являются следователь по особо важным делам коллежский советник Малиновский и отдельного корпуса жандармов ротмистр Пиралов. Сегодня как бы ознакомительное собеседование. По двадцати впрок заготовленным вопросам. В этот же самый день в Берлине социал-демократическая «Форвертс» яростно обрушивается на полицей-президента, на министра внутренних дел. На лиц, постоянно проявлявших первостепенное участие в судьбе Мирского-Аршакова.

«Недавно «Берлинер тагеблатт» похвалила решение баварской палаты депутатов потребовать от правительства отказа от баварско-русского договора о выдаче преступников. Статья констатирует, что и наше прусское правительство, и наша берлинская полиция на протяжении десятков лет отдавали в руки палачей революционеров, и добавляет, что «в последнее время положение как будто улучшилось». Эта либеральная надежда была очень скоро разбита. Мы только что узнали: берлинский полицей-президиум доставил на русскую границу и передал заранее предупрежденной русской полиции «для дальнейших распоряжений» русского подданного Мирского, подлинное имя которого — Симеон Аршаков Тер-Петросян. Таков новейший номер прусского угодничества.

Нет никакого сомнения в том, что берлинский полицей-президиум передал Симеона Аршакова-Мирского русским разбойникам в полицейских кителях не без согласия министра внутренних дел. Депутатам ландтага, близко стоящим к исполненному радостных надежд «Берлинер тагеблатт», таким образом, предоставляется возможность вместе с нашими товарищами в ландтаге привлечь к ответственности столь услужливого по отношению к русским полицейским министра».

Еще адвокат Кон учиняет переполох в берлинском магистрате. Замахивается на репутацию санитарного советника Рихтера, директора лечебницы Бух, где необычно долгий срок Мирский-Аршаков пользовался повышенным вниманием медицинского персонала. Малейшее колебание в его состоянии немедленно отмечалось. Теперь адвокат разрешает себе…

«…Я констатирую печальный факт, что психиатрическая больница в Бухе намеренно воздержалась от извещения опекуна. Через несколько дней после выписки больного я получил письмо следующего содержания: «Вы не были до сих пор извещены по указанию президента полиции». (Громкие возгласы возмущения со скамей социал-демократов.)

Я четыре или пять раз подробно беседовал с санитарным советником доктором Рихтером о положении и возможной судьбе больного, обращал его внимание на то, что этот человек заявляет, будто он стал жертвой одного агента-провокатора. Уже тогда я убедился, что директор Буха отличается отсутствием должной врачебной человечности. Этот господин с самого начала занял позицию, что больной является тяжелым преступником, должен содержаться в строжайших условиях, так как его подозревают в желании бежать. Этот господин, повторяю я, чувствовал себя не врачом, а полицейским. При его содействии больной как «обременительный иностранец» передан русским властям, и те ничего не хотят и слышать о том, что Мирский-Аршаков в течение двух лет здесь был умалишенным.

Директор Буха обязан был предоставить мне последнюю возможность, которая недавно еще была. Он этого намеренно не сделал. Такое поведение я вынужден объявить абсолютно недопустимым и недостойным. Вот обвинение, которое должно быть вынесено. (Аплодисменты на скамьях социал-демократов.)»

А заботливо доставленный в родные Метехи Тер-Петросян?.. Ни протестов, ни беспокойства, во всяком случае видимого. С готовностью участвует во многочасовых обстоятельных сидениях со следователем. В ноябре сам добивается внеочередной встречи «для ознакомления с подлинным делом». При малейшей возможности упоминает доктора Житомирского. Выставляет злым искусителем, источником всяких тягостных недоразумений. В протоколе «октября 19 дня:

Через несколько дней по приезде в Берлин я познакомился с проживавшим там доктором Яковом Житомирским. Он русский и социал-демократ; я имел рекомендацию к нему от социал-демократической партии. Кто именно дал мне эту рекомендацию, я сказать не желаю. По поручению этого Житомирского я через некоторое время по партийным делам ездил в Париж и оттуда в Вену, а из Вены возвратился в Берлин. Зачем ездил? Отвечаю: Житомирский поручил мне отвезти постановления международного социалистического съезда, переведенные на грузинский язык, в Париж, в Вену тамошним группам социал-демократической партии, состоящим из кавказских грузин, и просить у означенных групп денег в пользу кавказской организации социал-демократической партии. Поручение было исполнено мною в течение приблизительно трех недель или одного месяца…»

«Ноябрь 5 дня в гор. Тифлисе:

Когда я и Житомирский в Берлине пошли к доктору лечить мой глаз и я хотел сказать этому доктору, что поранение глаза у меня произошло от взрыва патрона, то Житомирский возразил мне, что так объяснить поранение глаза неудобно, а надо сказать, что вот я проходил по улице в городе Тифлисе, в это время везли деньги, в них бросали бомбы и меня случайно осколком ранило. Так Житомирский и сказал доктору, когда тот спросил о причинах повреждения глаза у меня; причем с моих слов сказал ему, что это было 10 мая 1907 года. Затем германские власти допрашивали этого доктора, и тот им объяснил мое поранение глаза так, как ему сказал Житомирский. Меня же лично не спрашивали в Берлине власти о причинах поранения глаза».

Что касается собственных «злодеяний», то после того, как коллежский советник Малиновский напоминает об их прошлых встречах в батумской тюрьме, — тогда он в роли товарища прокурора присутствовал при допросах Камо, — подследственный с достаточной готовностью признает все то, что превосходно известно. Да, он социал-демократ, большевик, поставил своей целью свержение существующего в России государственного строя. Распространял нелегальную литературу в Тифлисе, Баку, Батуме, Грозном, вплоть до отъезда за границу в 1907 году. Совершил побег из батумской тюрьмы. И ничего другого. К экспроприации на Зриванской площади — никакого отношения. При всем приглушенное, пунктиром, напоминание о болезни, о провалах памяти. Палец сам упирается в голову: «Тут болит». Такая же жалоба тюремному врачу: «Больно, в голове горячо!» Несколько чаще после свидания с сестрой Джаваирой.

Свидания долго не разрешают. Первые дни просто-напросто ее обманывают: «О Тер-Петросове сведений не имеется». Потом, когда Джаваира предъявляет телеграммы от Оскара Кона, опекуна, подтверждают: «Петросов доставлен… Без свиданий… Наведывайтесь, барышня!»

Наконец милостивое согласие. При чрезвычайных мерах. В долгожданный день по обе стороны высоких, до потолка, решеток, перегораживающих поперек комнату свиданий, внезапно появляются всполошенные надзиратели. Хватают, уводят заключенных, нетерпеливо выпроваживают посетителей. Возмущенные крики: «Время не истекло… Не смеете!.. Будем жаловаться прокурору…»

Вместе с другими негодует жена Сурена Спандаряна Ольга Вячеславовна.

«Все мои резоны повисают в воздухе. Помощник начальника тюрьмы твердит с перекошенным лицом:

— Никак невозможно продолжать свидание, пришла сестра Петросянца.

— Ну так что ж?

— Мы должны привести сюда его самого!

— Ведите! В чем же дело?

— Нельзя. Приказано, чтобы один на один с сестрой.

— Ну так устройте им свидание где-нибудь в другом месте, хотя бы в своем кабинете.

— Это совсем невозможно! Нужно специально приспособленное помещение… Не отнимайте у меня времени…

— Вы не имеете права, сегодня официальный день свиданий… Тут две решетки, между ними ходит вооруженный надзиратель, по обе стороны тоже надзиратели. Петросян наверняка в кандалах. Что он может сделать? Чем он может вам угрожать? В чем тут опасность для вас?!

— Прошу оставить разговоры. Быстрее освободите помещение!.. Вы не знаете Петросянца… Это такой человек!..

С порога я бросила быстрый взгляд назад. Камо я не увидела — одних только надзирателей и солдат. Нарастал, приближался звон кандалов…»

Строгости Джаваире не препятствие. Разговоры, она хорошо знает, дозволены только о здоровье близких, о домашних заботах. Здоровье как раз плохое. У нее не прекращаются сильные головные боли, затылок наливается свинцом. Опекун дядя Кон… Внезапный приступ сильного кашля мешает закончить. Приходится повторить: «Дядя Кон… стантин велит: берегись, как бы от постоянных болей мозги не помутились». Помощник начальника Метех внимательно прислушивается. На всякий случай покрикивает: «Запрещено! Прекратить!»

Можно и прекратить. Ничего больше не требуется. Камо сам домыслит, вернувшись в одиночку. Поймет: «Несуществующий дядя Кон… (долгий кашель Джаваиры) Кон… стантин, опекун — это берлинский друг Оскар Кон. За ним Ленин, Красин… Помнят. Не оставляют… Головные боли, от них как бы мозги не помутились — совет и дальше изображать ненормального. Наверное, немецкие врачи хорошо написали экспертизу… Повторить сначала? Приказать себе найти силы? Поможет? Кон сам говорил, царское правительство бешено мстит за пережитое потрясение, казнит больных, инвалидов, беременных женщин. Почему надеются, что посчитается с умственным расстройством Симона Тер-Петросяна? Может, сам Николай скажет: «Вай ме! Сильно жалко Камо. Такой человек, где найдешь?!»

Хорошо надо думать. Сильно постараться узнать, что следователь может предъявить суду. Какие доказательства участия в эксе? Только доносы провокатора? («Выйду, убью!..») Самое первое надо тянуть время…

Прокурор потом напишет в Санкт-Петербург: «ТерПетросянц, живо интересуясь производимым о нем делом, обращал на себя внимание выдержанностью, осторожностью и особой предусмотрительностью, с которыми он давал ответы на уличающие его вопросы».

Ни малейшего противоречия. Наоборот, в полном согласии с заключением берлинских врачебных экспертов: «Теряет равновесие, переходит в состояние явного помешательства под влиянием сильных душевных возбуждений и продолжительного заключения под стражей». Вне этих печальных обстоятельств рассудителен, вежлив, прилежен. Все добрые человеческие задатки. А удлинится срок пребывания в Метехах — пойдут отсидки в ледяном карцере, надвинется весьма-весьма нежелательная медицинская операция, — и все решительно переменится. Опять помешательство. Сильнее прежнего.

Великолепно продумано. Когда быть совсем здоровым, когда слегка больным, когда провалы памяти, когда полная невменяемость. Возможно, допущен один небольшой просчет.

То ли по собственному наитию, то ли по подсказке берлинских бумаг, присланных фон Яговом, следователь Малиновский упорно добивается узнать происхождение шести плотных бугров на кисти и пальцах левой руки Камо. Давняя, постоянная версия: «Разрезывал ножницами небольшой патрон, он разорвался в руке, мелкие осколки прощупываются». Тот самый патрон, повредивший и глаз! В его существование немецкие и русские следователи почему-то одинаково не верят. Подозревают — осколки от взрыва бомбы.

«Патрончик или бомба?» — снова энергично обсуждается пятого ноября у следователя. При участии ординатора Тифлисского военного госпиталя доктора Внукова. Камо узнает в нем хорошего знакомого своего отца, громко приветствует. Следователь не препятствует, заносит в протокол: «При виде Василия Васильевича Внукова Тер-Петросянц сильно оживляется, припоминает доктору Внукову некоторые мелочи из своего отрочества, как, например, то, что он, Тер-Петросянц, носил от отца доктору Внукову хорошие фрукты, когда он служил в Гори, и указывает, что для удостоверения того, какие осколки внедрились в его руку, лучше всего изъять из руки эти осколки и осмотреть их».

Явный призыв: «Василий Васильевич, милый человек, будьте на высоте! От вас одного сейчас зависит, скажите: извлекать осколки лишнее, без того совершенно ясно, что никакой бомбы быть не могло. Небольшой патрон, поэтому мелкие осколки. Пустяки!»

Вместо этого сухое, безразличное: «До извлечения осколков определенного суждения не имею».

Следователь тут же выносит постановление произвести операцию в военном госпитале. Судьба чуть приметно улыбается. Госпиталь отказывается принять «подследственного Тер-Петросянца за отсутствием достаточных условий для устранения возможного побега».

В конце концов соглашается своя тюремная больница. Результат операции достаточно выразительный.

«ПРОТОКОЛ

1909 года, декабря 24 дня, г. Тифлис. Судебный следователь по особо важным делам Тифлисского окружного суда Малиновский при нижеподписавшихся понятых производил осмотр осколков, препровожденных при отзыве врачебного отделения Тифлисского губернского правления за № 7213, при чем оказалось:

Осмотренные кусочки есть осколки красной меди. Характер поранения и присутствие такой массы мелких осколков, как до 40, проникших с силой глубоко внутрь руки, должно объяснить исключительно взрывом близ руки какой-либо оболочки из красной меди и с сильно дробящим составом, каковым был капсюль гремучей ртути, при взрыве только которого и получаются предъявленные эффекты. Воспламенение какого-либо патрона ни в коем случае, благодаря меньшей силе пороха против гремучей ртути, не может дать столь много мелких осколков, как обнаружено в кисти Тер-Петросянца».

Впервые в руках следователя весомая улика, из тех, что можно предъявить суду. Не «конфиденциальные сведения агентуры», Житомирского стало быть, не «чистосердечные показания» провокатора из тюремных завсегдатаев Карсидзе, а нечто действительно неоспоримое. К тому же, в подтверждение правила беда никогда не ходит одна, обнаруживается, что в начале лета девятьсот седьмого года Камо лежал в частной лечебнице врача Соболевского, залечивал рану на руке. По времени полное совпадение. Перед экспроприацией, когда готовились бомбы…

Торжествующий следователь размашисто большими красными буквами:

«1) Донести прокурору судебной палаты об окончании дела и о направлении его генерал-губернатору;

2) Дело согласно требованию генерал-губернатора препроводить к последнему 4 января».

Генерал-губернатор распорядится — не задержит. Судить по законам военного времени — Кавказ который год на военном положении. «Военно-окружному суду иметь суждение Семена Аршаковича Тер-Петросова по обвинению его в преступлениях, предусмотренных статьей 102 уголовного уложения, статьями 13, 1627, 1630, 1632 и 1634 уложения о наказаниях и статьей 279 книги XX 11-го свода военных постановлений».

Для какой надобности такое множество статей — не очень понятно. По любой, на выбор, смертный приговор гарантирован.